Снег

Охваченные ужасом, мы с Элайджей Пинкетт-Смиттом прижались друг к другу в сени чудовищного монолита, над которым разворачивалась, словно диковинное дерево из страшнейших ночных кошмаров, титаническая фигура, состоявшая из постоянно менявшей очертания — плазмы ли, плоти ли. Ее руки то оканчивались когтями, которые сменяли щупальца, то клешнями, которые, в свою очередь, сменяли когти, ее голова представляла собой конус, порожденный проклятой богами и людьми, демонической геометрией, но лица у нее не было, нет; лицо ее заменяла пустота настолько страшная, что по щекам моим потекли слезы отчаяния. Космическая обреченность нашего с Элайджей положения была такова, что мы могли только смотреть на бесовскую пляску, вальпургиеву фантасмагорию глухого висконсинского леса, и молчать в ужасе перед кошмаром, который до сих пор был неведом и самым причудливо извращенным душам безумцев, писавших колдовские книги при свете сальных свечей. Йа, йа, Ньярлатотеп! Теперь мне открылся смысл слов, которые чудились мне в крике козодоев и яростном, неумолчном пении жаб! О ужас! О бездонные бездны! Из той же аморфной то ли плоти, то ли плазмы, вылепились, а, может быть вышли, и это пародия на плоть уже услужливо приняла их облик, гигантские, бесформенные существа, державшие в руках искаженные подобия органических инструментов. То были флейты, росшие прямо изо ртов, и некое подобие бубна с присосками, кажущееся продолжением руки, и... и... — Кажется, я вижу аккордеон, — прошептал Элайджа Пинкетт-Смитт пересохшими губами. Его лицо стало белее, чем снег на вершинах Катскиллских гор, у подножья которых мой дед, этот дьявол в человеческом обличье, искал знаки того, что существа из иных измерений услышали его богохульный зов. Демон-музыкант растянул удивительные меха, завывшие, как нещадно мучимое живое существо. Запели флейты, зазвенел бубен; то была пугающая, смертоносно, неизъяснимо чудовищная, неземная музыка, подобной которой я не слыхивал. Это были звуки, который человек слышит на смертном одре, возносясь к ледяным, враждебным звездам; так поет Черная дыра в космическом безмолвии, предрекая гибель всему живому и опустошение обитаемых планет; так стонут струны миров, когда на них обрушивается бессмысленный и безгласный султан демонов Азатот. Очарованные, мы смотрели, как наша погибель из иных миров приобретает свой пугающий, постоянно изменяющийся облик, как в плоти ее открывается нечто — у меня недостает храбрости назвать ее дырой, то было не отверстие и не проход, то был разрыв в самой ткани реальности, — и издает звук, который мы с Пинкетт-Смиттом безошибочно приняли за кашель, и хриплым, нечеловеческим, не звериным, не голосом, которым мог бы петь металл, или камень, или воздух, или вода; голосом, которым сама седая вечность только и могла бы обратиться к людям, скорчившимся в страхе под ее пятой, заводит свою ужасающую песнь: — Tombe la neige, tu ne viendras pas ce soir, — демоническая сущность сделала отчетливое движение по направлению ко мне и Пинкетт-Смитту, потерявшему сознание в моих объятиях, движение, от которого верхушки сосен яростно зашумели без ветра. — Tombe la neige, еt mon coeur s’habille de noir. Ce soyeux cortеge, tout en larmes blanches, — продолжала она, покачиваясь под музыку, производимую бесформенными, слепыми музыкантами, с видимым удовольствием — теперь мне это было совершенно точно ясно — обращаясь ко мне и Пинкетт-Смитту. — L’oiseau sur la branche pleure le sortilege. Последним, что я запомнил перед тем, как сознание великодушно оставило и меня, был внезапно начавшийся снегопад. Снежинки проходили через Ньярлатотепа — да, это был он, он, вестник богов древних и пугающих, как предвечная тьма, который голосом, преодолевавшим расстояния в мириады световых лет, — который вдохновенно обращал чудовищное послание к обреченным жертвам своего дьявольского коварства и изощренного музыкального вкуса: — «Tu ne viendras pas ce soir», me crie mon desespoir. Mais tombe la neige, impassible manege. Восстанавливая события той страшной ночи в памяти, я то и дело сталкиваюсь с отчаянным сопротивлением моего бедного разума, подвергнутому пытке страшнейшей, чем самая мучительная смерть. Помилуй, дражайший читатель, Сальваторе Адамо вышел из моды без малого тридцать с лишним лет назад! Я даже не уверен, можно ли приобрести его на iTunes.