Прощайте, падре

Накл быстрым шагом вошел в свою комнатушку; белая альба[1] складывалась воланами и вилась вокруг его ног. Распоясавшись, он аккуратно свернул веревку и потянул за подол - грубая ткань неприятно уколола ладони. Сняв альбу через голову, Накл свернул ее с осторожностью, ровно сложил. Выпрямился. Алауди провел взглядом через пол и поднялся по его напряженной спине к воротнику-стойке и коротким волоскам на шее, покрепче обняв колено. - Тебе не дозволено быть здесь. - Так позволь. - Алауди бесшумно поднялся с пола, не отряхивая угольно-черные брюки от белесой пыли, резко очертившей безукоризненно отглаженные стрелки. Сутана[2] Накла, так скрывающая и в то же время так резко вделяющая его силуэт, чернела на нем впитавшейся в кожу тенью. Накл склонил голову, накидывая на плечи и расправляя алую стóлу[3], и Алауди вздрогнул от того, как резко полоса ткани разрезала его строгую фигуру надвое. Хотелось протянуть руку и провести от ладно скроенной талии до лопаток, оттуда к воротнику-стойке, к волосам, ощутить, наконец, каковы они на ощупь... Но Алауди мог только смотреть; да и на это у него не было права. - Позволь мне, - повторил он, ступая шаг к черной фигуре у лежанки, впившись взглядом в двойной воротник-стойку. Накл закрыл глаза пальцами и, сжав распятие на длинной цепи, медленно повернулся; Алауди схватился глазами за то, как прямо над кипенно-белой вырезкой воротника дернулся его кадык. - Я не могу исполнить твоей просьбы, - Накл не открывал глаз, и его длинные блестящие ресницы, светлые у кончиков и у корней, мелко дрожали, спутываясь. Алауди жадно впитывал его узкое и худое смуглое лицо, ловя и запоминая каждую мельчайшую черту. Ресницы Накла дрогнули сильнее, брови болезненно нахмурились, меж них и у рта пролегли две складки; руки медленно разжались, и Алауди по наитию проводил глазами качнувшееся распятие, скользнувшее по цепи с тем характерным звуком, с каким нож считает мелкие ячейки проволочной звериной клети. Взгляд перекинулся на широкие ладони, перевязанные, как знал он, до локтя. Накл распахнул глаза, и его руки застыли у самой головы Алауди; вздыбившиеся кончики светлых волос тщетно цеплялись за пальцы. Он резко обхватил распятие двумя ладонями, сложив их коробочкой. Алауди устало закрыл глаза, чувствуя сухой запах меда и ладана, сахаристым порошком оседающий на языке. - Разреши мне сесть, - Накл облегченно кивнул, и Алауди опустился на лежанку, держа спину идеально ровной. - Джотто угодно отослать меня семнадцатого числа сего месяца. - Семнадцатого числа, - эхом повторил за ним Накл. - Всего два дня. Ты пришел проститься? - Один раз, - Алауди смотрел в стену, как раз между талией сутаны и сгибом локтя, но взгляд его был тверд. - Позволь мне один раз коснуться... - он протянул дрожащую руку к столе, сжал в горсти атлас с золотой каймой, прижался губами к вышитому кресту. Накл вновь закрыл глаза, гладя его по волосам. - Многия касания рождают многия беды. Касание, что ты просишь, суть греховно... сын мой. Алауди вздрогнул так, будто ему ответили резкой пощечиной, более всего обидной, нежели болезненной. Он поймал двумя пальцами ладони Накла и смиренно опустил голову, целуя костяшки. Накл наверху судорожно вздохнул и опустился рядом на лежанку, взяв голову Алауди в ладони и поцеловав его в лоб, благославляя. Алауди посмел коснуться губами его подбородка и остановиться уже не смог, стараясь заклеймить губами все лицо и шею Накла, со звериным азартом расстегивая верхние пуговицы сутаны, припадая к круглому загорелому плечу. Накл дернулся от его прикосновения и распахнул глаза на какой-то шелест, поспешно застегивая пуговицы, вскочил, отошел к окну. Глаза Алауди вновь наткнулись на его черный силуэт со спины, и он тоже сорвался к окну, не держа себя, хватая руками за плечи, губами ища позвоночник. - Нас могут увидеть, - Накл закрыл шею рукой, и Алауди стал целовать его пальцы. - Закроем дверь. - Братия мои не должны иметь секретов перед Богом и между собою, никакой замóк не смеет стать между нашим бытом, - тихо произнес Накл, стискивая поданную руку. - Се действия суть греховны, мы не имеем права продолжать. - Белое духовенство[4] не обязано блюсть целебат[5], - Алауди обжег тяжелым дыханием висок. Накл медленно качнул головой. - Я принес обет безбрачия и непорочности. - Признай, признай же, что это же странное невозможное чувство жжет не меня одного, - шептал Алауди в исступлении, покрывая поцелуями его затылок; холодные длинные пальцы легли на щеки. Накл закрыл глаза. - Я раб рабов Божиих, и люблю всех детей Его в одной мере, и все вы равны мне. - Даже Деймона Спейда ты любишь столь же? Даже Елену предпочел бы мне? - голос Алауди дрожал от душащей обиды и горечи, и бессилие, ранее наваливавшееся на его плечи, теперь толкало его на новые невозможные поступки. - Скажи, скажи же! Накл поцеловал распятие и выпустил его, оставив ладони возле лица; крест сиротливо качнулся на цепи, камнем оттягивая шею. Алауди медленно опустился подле него на колени, прямо в белую пыль, обнял за ноги, прижался лбом к бедру, бормоча: - Падре, я грешен, падре, я влюблен в сына божьего и склоняю его к распутству; падре, я убивал, падре, но не прошу отпустить грехи мои, падре... Падре... - Чего ты просишь, Алауди? - проговорил Накл, сложив руки у лица и склонившись, будто в молитве. - Правды, Накл. Ответа. - Накл поднял его с пола и медленно прижал к себе, избегая смотреть в глаза. Трясущиеся руки Алауди судорожно перебирали волосы у него на затылке, слетели на плечи, вновь метнулись к воротнику сутаны; Накл не шевелился и не выказывал отвержения, и вновь губы Алауди ощутились на его щеке, шее, ключицах. Накл запрокинул узкое лицо, мучительно зажмурив глаза. Расстегнутая сутана сползла, разделив лопатки поперек, скользкая атласная стола слетела на пол, разлившись там шелковой кровавой рекой. Холодные пальцы Алауди легли на шею, и Накл склонил голову, поневоле сдаваясь под этим прикосновением, пряча лоб в светлых его волосах. Алауди прижался к нему, обхватив свободною рукою поперек пошедшей черными вязкими складками талии сутаны, целуя его ключицы, и грудь Накла опалило невыносимым жаром. Алауди вновь упал на колени, целуя его живот, но тот мгновенно поднял его назад, застегиваясь и отводя взгляд. Алуди схватил его щеки в ладони, с тоской заглядывая в глаза, и Накл покорно позволил себя читать. Лицо Алауди осветилось, и он припал к приоткрытым его губам, целуя жадно и в то же время столь ласково, сколь не смог бы никого другого. Зарываясь пальцами в его волосы, он прижимал Накла к себе за пояс, и не мог остановиться, насытиться хоть немного. Ресницы Накла, дрожащие и густые, щекотали скулы двумя перьями. Алауди ощутил его несмелые руки у себя на спине, и от этого сделалось еще слаще. Накл вдруг вывернулся и прижался лбом к его плечу, будто ища защиты, и Алауди, целуя его волосы, склонился над его головой, как склоняется птица-матерь над своим гнездом. Накл выпрямился и отвернулся. Алауди бессильно ссутулился, оборотившись спиной к его спине. Вдруг за плечом разлетелись тихие шаги, и Накл поцеловал его в лоб, вложив что-то в ладонь и крепко сжав пальцы. Алауди сцепил их руки в два замка, прижавшись лоб ко лбу, и Накл покорно позволил ему это. - Возвращайся скорее. Я буду молить Господа за тебя ежедневно и еженощно. Не потеряй ничего, полученного сегодня, и сбереги себя. - Алауди кивал, зачарованный скорой переменой его живого лица. - Ради чего? - спросил он, и глаза его сощурились недоверчиво и решительно. Накл вздохнул и посторонился, протянув руку в сторону двери. - Ты знаешь ответ. Алауди, резко вздохнув, коротко кивнул и быстро прошел к двери, распахивая ее. - Прощайте, падре. - Благослови тебя Господь, сын мой. На улице Алауди разжал кулак. На ладони лежали простые черные четки с лакированными деревянными бусинами и длинной изящной кистью. Покрутив их, Алауди заметил выхваченные белыми солнечными лучами выгравированные буквы. Именные. Накла. Подняв лицо и заслонившись от солнца рукою, Алауди попробовал найти окно недавно покинутой комнатушки, но так и не был уверен, что определил правильно - только почудилось, как чья-то черная фигура резко отшатнулась вглубь каморки. Он не потеряет ничего, что было ему даровано сегодня. Ни одного взгляда, ни одного поцелуя, ни одной перемены в лице. Ни нити из кисти четок. Накл со вздохом проводил взглядом его фигуру, сквозящую в древесной тени, и спрятал лицо в ладони. Две недели пролетели в молитвах и отпущении чужих грехов, покуда душу тяготил собственный. Тяжелая пурпурная занавесь вновь зашевелилась, за деревянной решеткой послышался легкий вздох. Прихожанин заговорил вполголоса, ровно и без всякого выражения, и Наклу пришлось зажать себе рот рукой. - ...Еще два дня тому назад убил я шестерых, давеча - еще двоих, и на душе моей лежит смерть маленькой синьориты, ибо я пришел слишком поздно, - говорил Алауди, и Накл как наяву видел его легкие пшеничные волосы, долгую шею и худощавое и резкое лицо с вытянутыми голубыми глазами и горбатым носом. - Скольких убил ты? - спросил Накл, стараясь сохранять спокойный тон. Алауди за шторой задышал чаще, подсчитывая в уме. - Двадцать одна душа. И та маленькая синьорита. Позвольте, падре. - Накл выдохнул, пряча лицо в ладонях. - Я не могу взять грех наш на душу, - шепотом сказал он. Стало слышно, как Алауди сглотнул и резко втянул носом воздух. - Я не имею привычки, падре, говорить "прощай", ежели могу заместо того сказать "до встречи", - твердо произнес он. - Отпустите мне грех, падре, большего мне не нужно. - Иди с миром, сын мой, и моли Господа о своем прощении десять раз. - Накл откинул затылок на деревянную стенку и устало закрыл глаза. По шуршанию ткани он понял, что Алауди поднялся. - Прощайте, падре, - он вышел, и занавесь как ножом звякнула за ним металлическими кольцами. Стоило Алауди оказаться рядом со свечами во здравие, как две из них, почти догоревшие, заискрили и погасли. Старый прихожанин, горбатый еще хуже, чем его клюка, отшатнулся от него и стал истово креститься двумя перстами. Алауди обернулся, но смолчал, и взгляд его так поразил старика, что сморщенное лицо его смягчилось, и он перекрестил спину уходящего. - Горе твое велико, но да поможет тебе Господь оборотиться к свету, - пробормотал он, отвернувшись. Лязгнула кольцами занавесь, за деревянной решеткой вновь оказался человеческий профиль. Накл вздрогнул, услышав голос, не обращавшийся к нему прямо последние семь лет. - Я убил, падре, - сказал Алауди, и что-то тихо щелкнуло в его руках. Будто бусины сошлись. - Сколько душ и почему ты убил, сын мой? - Накл сглотнул, смотря прямо перед собой. Алауди вздохнул. - Одиннадцать человек нападавших. Они пришли ночью в особняк моего синьора и пытались атаковать, но мы сдержали их. Многие к утру были убиты. - Сохрани Господь твою душу, - вздохнул Накл. - Сегодня моли Его о прощении трижды днем и еще трижды перед сном. Отпускаю тебя, сын мой, и благословляю в дорогу. - Спасибо, падре, - Алауди поднялся, снова что-то щелкнуло, Накл плотно закрыл лицо ладонями. - Падре? Еще одно. - Слушаю тебя, сын мой, - звуки смазались о мокрые пальцы, когда шепот сорвался с перехваченным дыханием. - Ваши четки, падре. Я все еще их храню.