Осколки и отражения

Воздух здесь остро пахнет морем и солью, терпко – теми яркими синими цветами, что растут на краях обрыва (Джилл не знает, как они называются, ей просто нравится цвет и запах) и сладко, едва уловимо – спелыми желто-золотистыми яблоками. Рассвет на берегу моря прекрасен той изумительной, всепобеждающей, душу надламливающей красотой – ни в одном из миров нет и не будет такого глубокого синего неба, исчерченного длинными бледно-зелеными полосами, неба, переходящего на востоке к оранжево-алому; ни в одном из миров нет и не будет такого солнца, с неутомимой щедростью разбрасывающего по глади воды огненные искры; ни в одном из миров нет и не будет такой яркой лазури моря, над которой, разбрызгивая серебристую пену, летают, крича, свободные белые чайки. Это потому, что здесь все – по-настоящему, думает Джилл, и искоса смотрит на своего спутника. Они с Питером не спеша идут вдоль морского берега, утопая по щиколотки в песке; волны лениво наползают на их босые ноги и тянутся обратно, и так – минута за минутой. Питер молчит, и Джилл молчит тоже. Да и зачем слова? Джилл почему-то не замечала раньше, насколько Питер красив. Дело даже не в правильных чертах лица, не в ярких голубых глазах и не в густых золотистых волосах – все это она видела и раньше, просто видела. Он всегда был очень красивым и очень далеким: древний Верховный Король, сияющий, как светлая звезда – на него было больно смотреть. Джилл и не смотрела. Тогда. В той, старой, теневой жизни. А сейчас... Нет, Питер вовсе не красив. Ничуть. Он прекрасен. Эдмунд мог плести сладкие речи и быть галантнейшим из галантных; Справедливый Король был ничуть не менее красив старшего брата, и его броская экзотичная внешность быстрее и чаще пронзала наивные девичьи сердца, чем холодноватое величие Питера. Но... Как могла она раньше не замечать теплый свет его глаз, видевших так многое – и смерти в битвах, и предательство, и высшую честь человеческую? Как могла она смотреть мимо и не улыбаться в ответ на его улыбку – спокойную без отчуждения и сердечную без сентиментальности? Как могла она... Не замечать. Сколько всего он пережил и вынес на собственных плечах, сначала и вовсе мальчишеских! Английский мальчик, слишком рано превратившийся в отца для брата и сестер, юный король, благословленный самим Асланом, правитель, чьи приказы не оспариваются – и снова мальчик. И вновь – король. Джилл почему-то кажется, что Питер останется королем даже в истрепавшихся обносках. Истинным правителем: небо в его глазах может быть безмятежно-голубым, а может темнеть, как перед грозой. Привыкшие к тяжелому мечу, жесткие сильные ладони бережно поддерживают Джилл за плечи, когда та, споткнувшись о камень, едва не падает на песок. Питер мог быть строгим. Но никогда – жестоким. Джилл знает. Откуда-то. Джилл почему-то знает о Питере все. – Здесь правда все по-настоящему? – спрашивает она, повернув к нему голову, и смело смотрит в глаза королю. Чайки весело кричат над ними свою бездумно-счастливую песню; море приносит на берег маленький белый камушек со сквозным отверстием, и Джилл наклоняется, чтобы поднять его. На счастье, думает она; налетевший порыв соленого ветра бросает в лицо ей ворох ее собственных длинных волос. – На счастье, – говорит Питер вместо ответа, будто подслушав ее мысли, и, на миг коснувшись щеки Джилл, убирает пряди. Она проводит большим пальцем по его запястью и молча улыбается. В Англии Джилл, наверно, смутилась бы и покраснела, но – здесь все по-настоящему. Здесь все – истина и душа. Синее море мягко шумит, белыми валами ударяясь о скалы. Море такое же синее, как глаза Питера. Море говорит его голосом. – И мы с тобой настоящие, Джилл. Джилл улыбается. Джилл знает, что так и есть. А Питеру известно, что она знает. Море шепчет, шепчет, шепчет... ...requiem aeternam dona eis, Domine et lux perpetia luceat eis.