Survive. Alive?

Я живучий. Я справлюсь. Повторяет день за днем, как мантру, как въевшуюся в кровь формулу выживания. Независимо ни от чего — ни от степени полноты окружающего пиздеца, ни от величины вероятной опасности. Его личная вера. Ни в бога, ни в дьявола, ни в карму, ни во все эти теории о материальности мысли, подсознательном поиске наказания за грехи и прочее… Когда бы он успел так нагрешить, чтоб заслужить всю эту херню, что творится в его жизни? Я живучий. Я справлюсь. Тишина — вот настоящее проклятие. Хейл молчит. Не отвечает на прямые вопросы. Смотрит сквозь, заставляя сомневаться в собственной непрозрачности. И Айзек не знает как это исправить, потому что не понимает в чем виноват. Ему остается лишь подбирать крохи чужих разговоров, тени слов и эмоций, предназначенных не ему. Потому что он, кажется, не существует. Иногда он всерьез жалеет, что не может вернуться в прошлое. До укуса. Где был жив отец. Потому что там было не так больно. И, наверное, впервые в жизни Лейхи хочется орать, до хрипоты, до порванных связок. Посмотри на меня! Почему ты со мной так? За что? Я только хотел стать нужным. Услышь меня. Я все еще рядом. Но… тишина. Лейхи просто нет в мире Дерека. Больше нет. Я живучий. Я справлюсь. У каждой эмоции свой запах. Стилински даже как-то приводил этому относительно научное объяснение. Что-то о связи нейронов с вегетативной системой или вроде того. Забавно, стоило стать оборотнем, чтобы научиться чувствовать людей. Тело Лейхи насквозь пропитано тоской. Каждая клетка кожи. Фонит так сильно, что Айзек все чаще ловит на себе обеспокоенный взгляд МакКолла. Альфа отлавливает Лейхи у раздевалки после тренировки. Смотрит хмуро, перетирает губами, словно собираясь с мыслями, чтобы выдать потом: — Ты вообще в порядке? Ни хрена не в порядке, разве не видно? Айзек прищуривается, улыбка получается злой. — Тебе что, больше всех надо? Больно. В карих глазах на секунду мелькает по-детски наивная обида. МакКолл не врет. У него всегда все серьезно. Всегда все от души. Ему хочется довериться. Или ударить. Альфа отступает на шаг, все еще всматриваясь в глаза чужого беты, словно пытаясь разглядеть что-то за ледяным синим, а после уходит. Прости, Скотти. Знаю, что не для галочки, что хочешь помочь, но не могу. Не сейчас. Не сегодня. Лейхи провожает его тяжелым взглядом. Мелькает нелепая мысль, что если МакКолл обернется, то все наладится. В этом нет смысла. И не может быть, но Айзек прислоняется плечом к стене у дверей раздевалки и ждет. Скотт останавливается. И поворачивается. Коридор пуст. Я живучий. Я справлюсь. Это выжигает изнутри. До боли в легких. Настоящей, физической. Айзек теряет контроль. Волк мечется, бьется о грудину изо всей дури, скребется о ребра, оставляя глубокие борозды царапин на костях, рвет когтями диафрагму. Они больше не одно целое. Лейхи раздвоился, раскололся на части, изрезался о собственные осколки. Зверь что-то ищет, рыскает по ночам по городу, пугает припозднившихся прохожих. Снова и снова Айзек просыпается не в своей постели. Это пугает и бесит одновременно. Опять открывая глаза среди ночи и обнаруживая себя у дома МакКолла (пятый раз за полторы недели) , Лейхи вдруг понимает, что пытается донести до его воспаленного, отравленного тоской разума волк. Подняться по ступеням и постучать, куда проще, чем открыть рот и сказать. Скотт сонно щурится и терпеливо ждет. Зверь скалится внутри, норовя вцепиться клыками в бестолковое сердце и выгрызть его нахрен. «Я живучий,» — повторяет Айзек, — «Я…» — …не справлюсь. Помоги мне. — Я сожру тебя нахуй, — обещает МакКолл, раздраженно сводит брови к переносице, отчитывая своего нового бету за очередной косяк. Лейхи скалится в ответ, огрызается, показывая клыки, и все равно придвигается ближе, напрочь игнорируя недовольство тру-альфы. Расчет верный — Скотт не умеет долго злиться, и уже через пару минут его пальцы зарываются в волосы на затылке Айзека, прочесывая мягкие кудри. Иногда нужна такая малость, чтобы понять, увидеть разницу, ощутить. Выжил. Живой.