1
Горячие от солнца камни согревают мои ступни. Пора цветов, самых летних и самых сладких, и я чувствую, как запах кружит по тропическому лесу, оседая на лианах, опутавших своды храма, на рукавах рубашки, прилипшей к спине. Возле полуразрушенных стен кружит стайка нектарниц. Недавно шёл дождь, вокруг так тихо и так спокойно. Холодеют пальцы, и я растираю друг о друга ладони. Каменные плиты под ногами потрескались от непогоды, частых тропических ливней. Я бездумно слежу за изгибами трещин: они похожи на маленьких чёрных змей. Мантии Дориана были расшиты змеями. Я однажды сидел подле него, разглядывая тонкую вышивку на манжете. Я спросил: “Что они означают?”, он ответил: “Тевинтер, конечно”. Ни дня не прошло, чтобы не вспоминал. Странно. Когда ты молод, всё кажется таким легким, таким простым. Ты ни к чему не привязан, хочешь думать, что не привязан. Ты не говоришь самое важное, потому что боишься показаться сентиментальным. Море тебе по колено, и ты смеешься над теми, у кого морская болезнь. Тебе кажется, что прощать легко, что отпускать – легче легкого, и что помнить – сложнее. Время рушит твои иллюзии. Забыть. Не вздрагивать, когда слышишь, как каркают вороны. Какого цвета был камень в его кольце? Синий, как морские глубины, что поглотили тебя. Красный, как кровь, которую ты пролил и еще прольешь. Белый. Здесь в одеяло жаркого воздуха закуталось само время. Оно течет медленнее, словно мучительная пытка. Ожидание тревожит меня, и я считаю птиц: одна, две, три. Андруил, кем бы ты ни была, ускорь их шаг, его приближение. Я считаю нектарниц, щебечущих в ветвях надо мной: четыре, пять, шесть. Не вспоминать невозможно.2
Ночь, и на многие мили вокруг раскинулся южный лес. Костры горят в темноте возле каждого аравеля. Когда моя мать улыбалась, в уголках её глаз собирались морщинки. Когда она пела, её тягучий, чуть хрипловатый голос завораживал всех поблизости, охотников, галл, птиц. Огонь озаряет её лицо, она слегка покачивается из стороны в сторону, смотрит в костер из-под полуопущенных век. Внутри меня, пока я слушаю песнь Андруил, зреет что-то хорошее, светлое. – Эта земля пропитана нашей кровью, – говорит она мне, – ты – Первый клана Лавеллан. Думаю, твоей матери не нужно напоминать тебе о том, как это важно. Ты это знаешь сам. Я кивал. Она не сказала ни разу: “Я люблю тебя”. Она не сказала ни разу: “Мы гордимся тобой”. Она говорила часто: “Помни свой долг, сын мой”. И я помню. – Мы последние эльвенаны. Больше мы не склоним головы, – шепчет сестра, и кончики её пальцев, сжимающих лук, белеют. Позже, когда догорали костры, я лежал под открытым небом, протягивал сестре руку, чтобы убедиться, что она рядом. Она всегда просила: “Спой еще что-нибудь, леталлин”. И я пел, пока глаза её не смыкались, а сам долго лежал без сна. Я всё представлял: каким был Арлатан? Каким будет, если мы его возродим?.. Снились мне белые башни и шпили, что тянутся до небес. Я знаю, что родился и вырос долийцем, что им и умру. Как бы я не пытался убедить окружающих и себя, что я – кто угодно, Вестник Андрасте, Инквизитор, но прошлое не изменишь, воспоминания не сотрешь. И дело вовсе не в форме моих ушей или в рисунке валасслина на лице. Это в моей крови: кочевая жизнь, аравели, галлы, народ, которого больше не существует, поиски дома, который везде и нигде. Быть долийцем – значит чувствовать ностальгию по тому, что не сбылось; носить рабские метки и даже не знать об этом; молиться богам, которые больше не отвечают; рассказывать истории, перевранные сотни, тысячи раз. А еще – всем этим гордиться.3
У него были мягкие руки. Я будто бы в шутку держал его ладони в своих, разглядывая переплетения линий. С этих рук никогда не срывался нож, эти пальцы не резались о жесткую тетиву лука. Тепличный мальчик, думал я, и эта мысль грела мне душу. – Не можешь налюбоваться? – смеялся он. – Нет, – отвечал я, – пытаюсь гадать по твоей руке. Ты знаешь, что эта линия – линия жизни? Чем она длиннее, тем дольше ты проживешь. – О, и что же говорит тебе моя линия жизни? – он беззлобно насмехался надо мной, эльфийским дикарем, который верил, что судьбу можно предсказать по руке. Его послушать, так я был совершенно невозможен. Может быть, он прав. Я даже не уверен, играл ли я тогда или любил его. Время помогло мне определиться: одни воспоминания безжалостно выцвели, другие раскрылись, как созревший бутон цветка. Как он смотрел на меня, когда вдруг становился серьезен. Его улыбка. Короткая завитушка у буквы “Д” в его имени в конце каждого из многочисленных писем. Как он неожиданно обнял меня со спины, и у меня в горле встал ком. Я хотел сказать ему: я люблю тебя, но не знал, как. Он держал меня крепко, всегда держал меня крепко, и мне начало казаться, что слова не нужны. Что все и так ясно. Какой же я был дурак. Его ладони – светлые, и линии на них видны четко. Я проводил пальцем по линии жизни, от основания указательного пальца до паутинки вен, выступающих на запястье. Я отвечал: – Она говорит мне, что ты будешь жить еще долго-долго. Предположительно, с одним обаятельным эльфом. – Какой кошмар! – стонал он. И мы вместе смеялись.4
Когда Лелиана ушла, я остался один на один с трупом в предутренней церкви. У подножия статуи Андрасте растекалась кровавая лужа. Кровь ползла по мрамору медленно, словно не решаясь осквернить, запятнать. Мне было страшно: что она с собой сделала? Что я с собой сделал? Голоса в моей голове шептали, но я ни слова не мог разобрать. Я знал: они тревожатся не за меня, не за мою судьбу. Они боятся, что я не выполню обещание. Их страх не был оправдан: я поклялся идти до конца. Можно ли свернуть с этой дороги? Сбежать, уйти, очистить себя от грязи и крови. Забыть, кто ты есть, в кого ты вырос. Окунуться в сладкую дрему забвения: я – твой любовник и ничего больше. Я не был избран. Я, на самом деле, никто. Андрасте на фресках – белокурая дева в длинном белом плаще, распахнувшая навстречу тебе объятья. Солас спросил однажды: “Каким героем ты станешь?” Я надеялся, что стану счастливым. Но каким они запомнят меня? Через сотни лет на таких же фресках, быть может, будет стоять и моя фигура; лицо, похожее на мое, застынет в религиозном экстазе или праведном гневе. А я потеряюсь, исчезну, сгину, и никто не вспомнит, как я любил, как я ненавидел. Андруил ничем не лучше Андрасте – она тоже молчит, когда больше всего нужна. В тот день я опустился перед алтарем на колени, закрыл глаза и молился впервые в жизни богине, в которую я не верил. Которой не верил. Я хотел одного: никому больше не причинять боли. Я хотел, чтобы все, кто мне дорог, остались счастливыми, чтобы все у них было хорошо. Я никогда не просил о себе. Я просто знал, что мне уготована иная участь – шепот в моей голове нарастал – я знал, кем я стал, что я сделал с собой. Просто последнее, что человек теряет – это надежда.5
Нектарницы взмывают в воздух, потревоженные толпой, и я стою, направив на них свой меч. Лелиана морщится – Верховная Жрица! – тычет в меня пальцем. Её колчан набит стрелами до упора. Однажды она подарила нам время. Теперь подарит забвение – мне. Забыть – всё, чего я хочу. Не помнить. – Ты! Все это время, это был ты! Я должна была догадаться! Срывал наши операции, убивал агентов. Предатель, – последнее слово она выплевывает со злостью. Я качаю головой. Они не поймут – могут ли понять? За их спинами на стене сидит синяя райская птица. Я знаю, кто она, но не буду её тревожить, незачем больше. Я ловлю в толпе знакомые глаза, и сердце мое пропускает удар. – Он контролирует его с помощью источника Скорби, – отрезает Морриган, обратившись в себя, – вы ему ничем не поможете. Сожалею. Я смеюсь. Я знаю: это моя судьба, мой рок. Мое прошлое – лишь дымка, обман Тени, который развеется, как только я открою глаза. Я был Первым клана Лавеллан. Я был убийцей Верховной Жрицы. Я был Вестником Андрасте, я был Инквизитором, я был последним, кто испил из источника Скорби. Я был собой, я был живым, и мне было страшно и больно, а порой радостно, сладко. Я был. Я был. Теперь я ничто, кроме воли Ужасного Волка. – Простите меня, – говорю я, сжимая покрепче меч, – я люблю вас. Но больше эти слова ничего не значат. Мы молчим долгую, нескончаемо долгую минуту, и я готов бросить всё, всё оставить – но я слышу в своей голове его шепот, и мне не скрыться. – К оружию! – кричу я. И всё.