Take my hand and never be afraid again

«Ты вернешься?» «Просто пообещай». «Ты никогда не лгал мне». — Я вернусь вечером, Фрэнки, и мы пойдём на наше место. Я обещаю тебе. Но он не вернулся. ***

Эпикриз

«Высокая активность лобных долей мозга больного подтверждает ранее установленный диагноз. Больной испытывает сильные головные боли, подвержен галлюцинациям, почти всё время пребывает в состоянии бреда. Отсутствуют реакции на раздражители». Потому что, когда вы теряете что-то, без чего вы не можете выжить, вы пытаетесь это «что-то» найти. Потому что по-другому просто невозможно. Но как найти того, кто еще вчера был для тебя всем, и кого больше никогда не будет? Потому что Джерарда больше никогда не будет. Когда утром в палату Фрэнка зашла медсестра, то ей пришлось сказать это. Ей пришлось, потому что Фрэнк заслуживал это знать, заслуживал знать правду, которая разрушила бы его жизнь. Но ложь была бесполезна. Виктория, та самая медсестра, что заботилась о Джерарде, как о сыне, потому что именно его он ей напоминал. Виктория, которая помогла Джерарду дважды выйти за пределы больницы вместе с Фрэнком, потому что мальчик просто не мог здесь находиться. Виктория, которая врала доктору Фаусту, рискуя работой. Виктория, которая любила этого мальчика, как собственное дитя. И теперь она должна была сказать Фрэнку о том, что этот мальчик умер по халатности доктора Фауста прямо на операционном столе. Сказать, что его друг погиб, и никто никогда не сможет вернуть ему Джерарда. И никто не сможет вернуть Джерарда ей самой. И она сказала. Фрэнк стоял перед ней как вкопанный, не отвечая ничего, ничего не выражая, никак не реагируя. Мальчик смотрел в глаза Виктории и ничего не происходило. Ничего не происходило с ним и тогда, когда Виктория разрыдалась, глядя на него от горечи потери и от жалости к самому Фрэнку; и тогда, когда эта низенькая женщина обняла его, пытаясь поддержать хотя бы таким простым способом; и тогда, когда спустя час медсестре пришлось позвать доктора, того самого доктора, который был виноват во всём, что происходило, чтобы он помог Фрэнку, потому что Фрэнк впал в полнейший ступор. Его поместили в отдельную одиночную палату, одну из трёх в клинике, в которых всё было бледно-желтым и мягким, без углов и твёрдых предметов, с большим зеркалом на одной из стен, которое на самом деле было стеклом, через которое доктор мог наблюдать за пациентом, за ходом развития его болезни. Фрэнка посадили в клетку, но ему было всё равно, потому что он даже не знал об этом. Потому что Фрэнка здесь больше не было. *** «Не обязательно находиться в желаемом месте, если ты научишься правильно его представлять», — однажды сказала Фрэнку Шерри. И он научился этому слишком быстро. Ему пришлось научиться, чтобы не умереть в тот же самый момент, чтобы не упасть замертво от пары услышанных слов. — Он мёртв, — сказала тогда Виктория. — Ты можешь зайти к Джерарду, если хочешь, — захотел услышать Фрэнк. И он смог услышать именно это. Ложь была необходима ему куда больше, чем-то, что было правдой. Джерард не мог умереть. Только не сейчас. Не для Фрэнка. Никогда. Он не имел права умирать, поэтому Фрэнк дал ему ещё один шанс. В своей бедной, больной голове. И вот Фрэнк и Джерард уходят вперёд, прочь от ванильного пудинга в столовой, за забор, в настоящую жизнь, в спокойствие и уют, создавая свой отдельный мир. Создавая семью. Но на самом деле Фрэнк уходит один, вглубь себя, теряясь в галлюцинациях, из которых уже нет выхода. Фрэнк живёт в желтой, мягкой клетке и позволяет колоть ему какие угодно лекарства, проводить какие угодно наблюдения, позволяет санитарам мыть его раз в несколько дней и продолжает молчать. Доктор Фауст только разводит руками, пытаясь изменить состояния Фрэнка к лучшему, но всё остаётся неизменным. Весь персонал, работающий с Фрэнком, уже понимает, что его мозг перегорел, как лампочка — внутри Фрэнка тоже оборвалась какая-то нужная нить накаливания, из-за которой его можно только утилизировать. Их останавливает только то, что он не лампочка, а человек, хотя никакого сознания в нем уже не осталось. Но это только по словам врачей. Фрэнка переводят обратно в палату, потому что его случай не относится к разряду «интересных» для психиатрии — с ним уже ничего не сделать. К Фрэнку только прикрепляют медсестру, которая следит за тем, чтобы промыть его, когда нужно, уложить спать, когда следует, и прокормить, когда потребуется. Виктория сама предлагает себя на эту должность, и доктору нет никакой разницы. *** В кабинете доктора Фауста всё так же сбоку от стола стоит кресло, которое позволяет чувствовать к доктору доверие — психологический трюк. Сам доктор сидит в своём кресле, разбирая карту одного из новоприбывших в диспансер пациентов. Он страдает от головных болей и бредовых состояний, и доктор Фауст то и дело думает о Фрэнке, о том, каким он был, когда только поступил сюда почти с теми же симптомами. И доктор Фауст боится испортить всё на этот раз. Сегодня день уборки, и очередь на этой неделе выпала Виктории. — Доктор Фауст, извините, я не смогу быть на смене завтра, поэтому пусть с Фрэнком побудет Элис, — нарушает тишину женщина, протирая полки в книжном шкафу. Прошло уже несколько недель с тех пор, как доктор Фауст не говорил о случае Фрэнка. Тем более он не говорил об этом с Викторией. — Хорошо, — коротко отвечает мужчина, поправляя очки, но не может молчать. Он не делился своими мыслями о Фрэнке ещё ни с кем: друзей у него нет, из семьи только престарелая мать в двух штатах отсюда и толстый рыжий кот дома. Доктор Фауст полностью предан работе, но это не значит, что он не может чувствовать свербящую боль в груди, будто бы что-то роется внутри сверлом и никогда не отпустит. — Ты же знаешь, Виктория, я просто хотел их вылечить… Это мой провал. Мне казалось, что если я вылечу хотя бы одного из них, то… — Не нужно, доктор Фауст, — прерывает его Виктория. — Просто мне кажется, я выбрал не того. Быть может, следовало начать с Фрэнка. Виктория только мрачно кивает, протирая подоконник от первых весенних капель, падавших с мерцающих на солнце сосулек на крыше и задуваемых ветром в открытое окно. — Это очень сложно, доктор Фауст, при всем моём уважении, тут нужен талант или любовь… Но… Она замолчала, задумавшись о чём-то таком, чего не могла сказать вслух, как будто было в этой комнате то особое правило не говорить жестокую правду. И она не сказала, потому что это уже ничего бы не изменило. Прошло почти четыре месяца с тех самых пор, и в воздухе пахло весной — тем временем года, когда психически больные испытывают особое рвение к проявлению своих особенностей, и все их симптомы обостряются. — Но даже тогда, — продолжила она наконец. — Даже тогда нельзя помочь всем. Даже если бы вы спасли одного из них, без второго ничего бы не получилось. Это была лишь часть правды, которая не имела шанса на существование в этом кабинете, но и этой правды здесь боялись. — Виктория, принеси кофе, пожалуйста, — вздохнув, попросил доктор. На улице пахло влагой и распускающимися почками. Долгая зима, наконец, отступала. Иногда Шерри приходила в комнату Фрэнка и разговаривала с Викторией. Шерри рассказывала ей об Индии и о горах, даже показывала ей свои альбомы с фотографиями. Иногда Шерри была с Фрэнком, когда Виктория уходила на обед. Она смотрела на его отсутствующее лицо и гладила его отросшие волосы, заправляя их за ухо. Она понимала Фрэнка. И Шерри на самом деле сильно его любила. Так сильно, что даже никак не могла показывать этого, потому что Фрэнку это было не нужно. Шерри любила его не эгоистичной любовью, ей не хотелось поцеловать его, вернуть к нормальной жизни или ещё что-то в этом роде. Она просто радовалась Фрэнку, даже в том состоянии, в котором он находился, и верила, что там ему хорошо. Шерри никогда не переставала улыбаться ему, да и вообще никогда не переставала улыбаться. *** Фрэнк теперь был счастлив. Он потерял всё, что только было ему так важно в этом мире: отца, уход которого не мог предотвратить; мать, гибель которой не мог предотвратить; и Джерарда, первую и единственную любовь, судьбу которого не мог изменить. Жизнь отобрала у него всё, в чём он нуждался, но болезнь могла вернуть ему всё это. И поэтому Фрэнк выбрал болезнь. Для него не было никакой ценности в том, чтобы продолжать жить в мире с израненным, разорванным сердцем, потому что он бы не смог заполнить образовавшуюся полость в себе кем-то другим. Никто не мог полюбить его так, как его любил Джерард, и никого бы Фрэнк не смог больше полюбить в ответ так же сильно. Никто бы не смог подшучивать над ним так же тепло, как это делал Джерард. Никто бы не смог заботиться о нём так же трепетно, как это делал Джерард. Но сделать так же больно, как сделал это Джерард, тоже никто не смог бы, и во всём этом заключалось то самое необходимое, что Фрэнк не смог отпустить. Фрэнк не смог продолжать жить в одиночку. Джерард умер, но Фрэнк не мог этого допустить. Поэтому он оживил Джерарда в своей памяти и дал ему не только прошлое, но и будущее. И несмотря на то, что тело Фрэнка сидело в пустой серой палате психбольницы, сам он был не здесь, но самое главное, что он был с тем, без кого просто не выжил бы. И это делало его счастливым, создавая множество химических реакций в мозгу, чтобы воображение становилось реальностью. Фрэнк изнашивал свой мозг в пятнадцать раз быстрее, заставляя его работать на полную мощность и ему самому оставалось уже совсем недолго, но сейчас это не имело никакого значения. Сейчас наступала весна, и за окном распускались вербы. И это такая же правда, как-то, что после заката наступает рассвет, после зимы приходит весна, и как-то, что солнце встаёт на востоке. Все начинается и заканчивается. Но то, что может сделать любовь — не может больше ничто в этом мире. Границы реальности стираются там, где оба влюблены. Там, где даже смерть не может быть настолько могущественна, чтобы изменить это. И мы все влюблены. Мы все поголовно влюблены.