Гинтоки, я привык проигрывать

Под веком адски горит, и даже если я подниму его, обнажая бесцветную радужку, мертвый хрусталик и стекловидное тело, то продолжу видеть лицо Гинтоки. Вспорю себе живот — истекая кровью, буду вспоминать слезы Гинтоки. Для чего делать татуировки, если их можно выжечь прошлым? Сколько раз Гинтоки, черт подери, будет подниматься на шатающиеся ноги, сжимать в руке боккен и смотреть на меня с никому не нужным сожалением? — У тебя дрожат руки, — произносит Широяша; он больше похож на дикого пса, извалявшегося в собственной крови, воющего на луну с болью, понятной только ему, чем на демона. На самом деле Гинтоки ошибается — пальцы крепко сжимают рукоятку, и если я паду, они будут последней частью тела, что расслабит хватку. Именно поэтому сталь вонзается в тело Гинтоки и беспощадно прорубает волокна ткани, стремясь разрезать теплое и все еще живое сердце. Неужели я слаб настолько, что… Прихожу в сознание, когда Камуи резко подпрыгивает, чтобы нанести удар. Он способен драться даже с ношей на спине, что там говорить о его сестре, на которую опирается Гинтоки. Я знал, что когда-нибудь он опустится до того уровня, что какой-то девчонке придется его спасать. И в красных глазах, кажущихся алее из-за лопнувших кровеносных сосудов, я вижу лишь усталость. Смирение. Гинтоки, я привык проигрывать. * * * Холодные пальцы Широяши касаются моих висков, и я невольно вздрагиваю. Стоит бинту коснуться рассеченной брови, как я шиплю, словно испуганная кошка, и впиваюсь ногтями в ладони. — Со временем боль пройдет, — тихо говорит Гинтоки. Мне все-таки нравится, когда он молчит. — Слабо верится, — отвечаю только для того, чтобы он не подумал, будто я согласен с ним. — Ты уйдешь? — громко интересуется Кацура. Уж он-то ничего не понимает, всегда приходит в последнюю минуту, он — бедняк, готовый идти по пути наименьшего сопротивления. — Здесь нет смысла оставаться. Я бы просидел вечность перед могилой Шое, но моя ненависть сильнее желания окунуться в забвение. — Что ты будешь делать? — спрашивает Гинтоки, наверняка зная ответ. — Изменю этот мир. — Я тоже думал насчет этого, — вставляет Кацура. — У нас с тобой разные дороги, — криво улыбаюсь. — А ты, Гинтоки? Он пожимает плечами, не глядя на нас, смотрит куда-то вперед. — Буду жить, как жил до этого. Без Шое, без меня, без Кацуры, без войны, так, словно ничего не изменилось после стольких потерь. Как у него получается оставаться таким каменным, непробиваемым, плакать лишь тогда, когда катана срубает голову? Я рыдаю беспрестанно, сухими слезами и невыносимой горечью, скользящей в каждой реплике, в каждой мысли. Вновь и вновь Гинтоки нечеловечески силен в своем умении переживать боль. * * * Злюсь так, что начинаю кричать на всех. Как этот дрянной мальчишка с гнездом на голове ухитряется меня побеждать? Я занимался со множеством искусных учителей, но почему-то все никак не могу одолеть Сакату в схватке. В голову приходят одни обидные прозвища для этого криворукого лентяя, но они все равно не помогают опрокинуть его на лопатки. Пол поскрипывает, когда я несусь с деревянным мечом на Гинтоки. Если он сейчас начнет ковыряться в носу, то просто взорвусь от злости. Ничего никогда не раздражало меня так, как его палец, застрявший в ноздре. — Получай! — орет в ответ Гинтоки, замахивается и… на секунду замирает, отвлекаясь на что-то позади меня. Естественно, мой боккен тотчас же со всей силы опускается на серебряноволосую макушку. — Я победил! — кричу как сумасшедший, прыгаю и одновременно кручу головой в разные стороны: наконец-то, наконец-то Шое и ученики додзе увидели мою победу! — Неправда! — возмущается тем временем Гинтоки. — Это был честный удар, — улыбается Шое, на что Гинтоки лишь хмурится и вдруг начинает смеяться. И я тоже почему-то смеюсь, непривычно растягивая губы, ощущая, как бурлят во мне счастье, радость и упоение. Гинтоки, я привык проигрывать, но сладость победы над тобой продлевает мою жизнь на несколько мгновений.