Последняя иллюзия

Окурок щелчком пальцев отправляется в форточку. Где-то там, под окном, моих окурков уже набралось на целую пачку. Раньше я испепелял их файерболами. Теперь же — теперь всё по-другому. Даже выбросить в мусорное ведро или смыть в унитаз — слишком сложно. Сложно отойти от окна, мне кажется, что если я сделаю хоть шаг в комнату, то меня стошнит. И только форточка и пачка сигарет на подоконнике кажутся спасительными якорями. Чем-то, что еще удерживает меня от желания набрать довольно простой и легко запоминаемый номер и высказать все, о чем я думаю сейчас. Меня подташнивает от количества выкуренного за день, от собственной слабости и беспомощности, от страха – липкого и противного страха — что когда-нибудь кто-то узнает правду. Мне плохо делается даже от мысли, что он может решить позвонить мне первый. Он — циник. Я легко могу себе вообразить, как он вынимает из кармана пиджака свой Blackberry — солидный телефон уверенного в себе человека – легко проводит пальцем по экрану, пролистывая список контактов. Он знает мой номер наизусть, но никогда не пользуется цифровым набором. «Городецкий Антон» — так я значусь в памяти его телефона. Так записывают коллег по работе, бывших одноклассников, людей, которым тебе не приходится часто звонить. Никакой отличительной персонификации, зато максимум обыденности, — то, что нужно Великому Темному. Как будто ему вообще что-то может быть нужно. *** Я прекрасно помню тот день, когда мы курили на балконе в квартире Толковых. Немного запутавшиеся в происходящем, уставшие после тяжелого дня, еще накачанные адреналином битвы. Я был симпатичен ему настолько, насколько вообще Светлый мог быть симпатичен такому Темному как он. Завулон даже пытался казаться приятнее, чем обычно: небольшие уступки и отсутствие претензий, ироничная улыбка, напоминавшая, что я ему давно уже должен за помощь, но не сейчас, а когда-нибудь потом. Я даже толком не успел затянуться, как он решительно вынул сигарету из моих пальцев. Наверное, я обтер тогда спиной все кирпичи в стене. Незастекленный балкон, старый детский велосипед, Гесер в комнате. И мы, самозабвенно целующиеся, пока мир готовится упасть в очередную пропасть. Цвет не имеет значения, когда тебя легонько кусают за мочку уха. Все разногласия — тысячелетия разногласий — отходят куда-то на задний план, когда чужое колено втискивается тебе между ног. Завулон навалился на меня всем своим весом, и я как-то невпопад подумал, что он гораздо тяжелее, чем кажется со стороны. И горячий. Обжигающе горячий. Потом он отстранился от меня, усмехнулся и растворился в воздухе. А я как-то не к месту подумал о том, что моя сигарета осталась у него. Покурили, называется. Это было как наваждение. Следующие дни я думал только о нем. Огонек пламени — первая затяжка — шершавая стена под лопатками. Я вспоминал это на улицах Эдинбурга, в самолете, что нес нас с Ариной на Тайвань. Я ощущал эти кирпичи даже в кабинете шефа. Я сходил с ума. Я сразу узнал его в воспоминаниях Эразма: лгун, он ведь сказал, что никогда не видел Тигра. Я был готов на все, чтобы снова остаться с ним вдвоем. Размахнуться, ударить его кулаком в лицо, услышать, как хрустнет под костяшками моих пальцев его нос. Если повезет, можно еще успеть кинуть фризом и крикнуть: — Ненавижу! Действительно ненавижу. За желание вновь оказаться рядом. За ожидание прикосновения его губ. За то, что перевернул мой мир с ног на голову. Я вздохнул с облегчением, когда оказался заперт с Ариной. Никакого Завулона на ближайшие несколько десятков лет. Или даже на сотни. Навсегда. Это вовсе не так сложно — спасать мир — если в итоге ты получаешь гораздо больше, чем готов потерять. Как же я ошибался тогда, наивный в своих нелепых убеждениях. А потом пришел Тигр. И все мои мучения начались снова. Мне хотелось кричать, а вместо этого я объяснял Гесеру произошедшее. Завулон лишь усмехался, небрежно покачиваясь на табуретке. Пижон. У меня пересыхало во рту, стоило ему лишь взглянуть в мою сторону. Мне отчаянно хотелось снова оказаться где-нибудь за тысячи километров от собственной квартиры. Без него. С ним. Потому что невозможно терпеть. Потому что я гораздо слабее, чем думал. Потому что у него теперь есть власть надо мной. Не знаю, когда я окончательно сдался. Может, я решил для себя все еще в первый день, а дальше это было только показное страдание. Может, когда он опустился передо мной на колени и решительно рванул вниз язычок молнии на брюках. Стыдно. Волнительно. И темнеет в глазах. Тайна. Самая большая и страшная тайна. Никто не навешивает Знаков карающего огня. Можно сказать кому угодно. Хоть сегодня, хоть завтра — не имеет значения. Но я молчу. Потому что это все только наше. Для нас двоих. Четыре года — это много или мало? Мало, когда вы не можете улыбнуться друг другу открыто, встречаетесь не больше пары раз в неделю. Много. Очень много, если ты уже понимаешь, что тебе хотят сказать, но еще не хочешь в это верить. Внук. Что там говорят про землю, которая уходит из-под ног? И как хорошо, что я уже все решил. Как же здорово, что все открылось именно в тот день. Мне оставалось совсем чуть-чуть, и я бы ушел. Полчаса, может, час или два часа этой боли, а потом все бы закончилось. И не было бы больше предательства, душевной боли и ощущения липкой и противной грязи, в которой ты словно испачкан с ног до головы. На какое-то мгновение он поймал мой взгляд. Но я отвернулся. Боль, я видел ее, она легко читалась в его глазах. Только мне было наплевать на всё, что он чувствовал. И на всё, что было. Потому что я точно знал, что уже ничего не будет. Он мог сколько угодно смеяться над шуткой Нади. Он мог сколько угодно кивать и во всем соглашаться с моими доводами, пытаться быть обходительным и проявлять участие. Он же знал. Знал и молчал. Внук. Он даже искренне говорил, что ненавидит меня. И любит. Только не любовь это. Точнее, слишком разное у нас с ним представление о ней. Любовь не может быть такой неправильной. Такой Тёмной. Повернувшись спиной к Двуединому, я смотрел в глаза дочери. Я даже еще успел подумать, что не знаю теперь, хорошо это или плохо, если Завулон станет присматривать за ней. Вот только потом ничего не закончилось, как я надеялся. Обещания заботы звучат глупо, когда ты – единственный человек из собравшихся. Хотите заботиться? Попробуйте. Вот только что вы все будете делать со мной: злым, раздраженным, обманутым, курящим в форточку сигарету за сигаретой человеком. Но я и сам не знаю, что же мне делать. *** Завулон пришел через три дня после похорон. Без телефонного звонка, и даже без стука во входную дверь. Просто провесил портал на кухню. Вот только кроме него больше никто не появился, а значит, сигнальные заклинания не сработали. Я так и представил, как он сам ставил что-нибудь эдакое: я же его дед, никто лучше меня не справится с защитой этой квартиры. Ненавижу. — Хочешь, я сотру тебе память, — предложил он. – Ты забудешь обо всем, что случилось между нами. Гесер даже не заметит. И я буду для тебя никем, пока ты сам не захочешь другого. Я закрыл глаза. Заманчиво. Как же заманчиво. Я ничего не буду помнить. Я буду прежним Антоном Городецким. Высшим Светлым, который стал человеком. Буду уверен, что последние несколько лет я провел на сложных и интересных заданиях, или за рутинной работой в отделе обучения и образования. Я снова почувствую себя тем Антоном, каким я был до выхода на тот балкон. Огонек пламени – первая затяжка – шершавая стена под лопатками. Разве можно действительно хотеть об этом забыть? Нужно быть слишком трусливым, чтобы вычеркнуть кусок собственной жизни. Или наоборот – слишком смелым, чтобы решиться на такое. Потому что потом, потом это уже будешь не ты. — Ну же, давай, ударь меня, — прошептал Завулон, усмехнулся, а потом наклонился и поцеловал меня. Разве возможно собраться мыслями и оттолкнуть его? Наваждение. Я не хочу. Никогда больше. Это неправильно. Вот только у меня не было сил сказать ему «нет». И он беззастенчиво пользовался этим. Моя рубашка исчезла по щелчку его пальцев. Все-таки он оставался магом и не стеснялся демонстрировать собственную силу. Молния на брюках расстегнулась сама. Завулон опустился на колени и неожиданно прижался к моему животу щекой. — Прости, — прошептал он. Я не ответил, только запустил руку в его волосы. Кажется, за эти несколько дней в них прибавилось седины. — Прости, — повторил он, — но я не могу по-другому. И я не могу. Выдыхаю, когда он прикасается губами к моему члену. Мне не нужны слова, не нужны извинения. Просто пусть стоит так целую вечность. Только я и он. Мне плевать, кем он мне приходится, когда мы оказываемся на кровати. Мне, правда, плевать, а ему было все равно с самого начала. Кожа к коже. В нем нет сейчас той привычной ехидности – лишь желание обладать. А я очень хочу принадлежать ему. Я сам тянусь за поцелуями. Я уже на все готов. Он торопится, и я недовольно шиплю от боли. Но я не хочу ждать. Простыни давно сбились в ногах, а подушку я сам скинул на пол. Капли пота стекают по его вискам. Я не вслушиваюсь в его шепот. Незачем. Я и так знаю все, что он хочет сказать. Я выбрал. И я никогда не буду думать о том, какое решение было правильным. Я и так знаю ответ. И он тоже.