Шесть веков рядом с Эдемом

Память человеческая – странная штука. Упрямо отказывается хранить все, отбирает по каким-то своим критериям вещи, которые следует выбросить за борт, которые следует оставить, и те, которые следует хранить как зеницу ока. И даже если события сохранялись в памяти, если к ним можно обратиться в каждое мгновение своей жизни, то не факт, что они будут обернуты в те же эмоции, мысли, ощущения, что и тогда, когда все это совершалось, когда лезвие событий рассекало кожу, разрезало мышцы, крошило кость. Тринадцать с чем-то лет сумеречного существования определяют судьбу тем сильней, чем раньше они случились в жизни человека. Лу взрослел в эти тринадцать с лишком лет, искал себя, свое ядро, в которое можно было спрятаться, когда дело было совсем швах, из которого можно было выглянуть, когда случались послабления, и хотя он понимал, что это время позади и ничто и никогда не посмеет вернуть его туда, но эти годы не отпускали его, как бы Лу ни старался выкорчевать их из себя. Он-то считал, что самое главное – выйти на свободу, оставить ПУОР за спиной, а оказалось, что самое главное только начинается, и это – вытравить ПУОР в себе. Еще неизвестно, что бы он делал, если бы не Сайрус. Не его сверхъестественно спокойный и терпеливый Сайрус, которого не могли вывести из себя ни истерики, ни вспышки ярости, которыми грешил Лу, ни приступы отчаяния, которыми он терзал себя потом. Не его невероятно заботливый и хитрый Сайрус, который свою заботу преподносил как нечто никчемное и совсем-совсем не стоящее, что только и позволяло Лу как-то смириться с ней. Ему было тяжело, им обоим было тяжело, Лу понимал это, несмотря на свое неразвитое совсем чувство эмпатии, и при этом Сайрус был счастлив с ним – и это Лу, даже со своим неразвитым чувством эмпатии, понимал замечательно. Сайрус говорил о том, что замечательно себя чувствует с Лу, и ему приходилось делать это слишком часто – тот сомневался, впадал в отчаяние, снова и снова ощущал свою ничтожность, неуклюжесть, неловкость, особенно когда смотрел публичные выступления Сайруса – его Сайруса, элегантного, ловкого, находчивого, невозмутимого, очаровательного, многое еще, о чем Лу приходилось только догадываться, и слишком отчетливо чувствовал разницу между собой, дворняжкой с юга, и им – красавцем и умницей. Эти периоды неуверенности, почти отчаяния длились всего ничего: либо Сайрус объявлялся, давал о себе знать, слал совсем нелепое сообщение, либо Джоуи вламывался к нему в гости с причитаниями на начальство, цензуру и отсутствие новых идей для своей новой темы века. Как будто Лу мог ему в этом подсобить. Как будто Лу сам знал, что делать и чем ему заниматься теперь, когда он жил под открытым небом, а люди смотрели на него как на одного из них, а не как на ничтожество, которое требуется гнобить, чтобы оно, чего доброго, не возомнило о себе, что у него есть права. У Лу ведь были права. Он привыкал к этому, и все равно это казалось ему чем-то невероятным. У него было право на то, чтобы выйти из-под навеса под дождь и стоять под ним, пока не замерзнет, у него было право на то, чтобы выбрать, что он хочет есть на завтрак и будет ли спать на диване в гостиной, поджидая Сайруса – надеясь на то, что он сможет сбежать со своего очередного очень важного заседания, или в спальне на огромной непривычно мягкой кровати. У Лу было право на то, чтобы не ограничивать свою свободу ничем, только своей фантазией, а фантазии ему как раз и не хватало. Фантазия, как выясняется, такая штука – дается каждому, но ее нужно взращивать, пестовать, холить и лелеять, учить ходить, воспитывать, подпитывать. В общем, все то, чего Лу не хватало. Сначала – потому что только госпожа Лоренс, наверное, и помогала Лу. Затем – потому что у него были совсем иные проблемы. Когда Лу перечитывал свою книгу – Джоуи заставил, потребовал расширить и дополнить, прикинуть, что еще Лу мог бы написать, – ему было стыдно: он описывал восемь лет своей жизни, страшные, тоскливые, ядовитые восемь веков в таких скудных словах, что у него клекотало в горле от собственного бессилия. Это не так должно было быть, это должно было звучать набатом, это должно было тревожить, беспокоить, а взамен получился скудный отчет с попытками воззвать к небу, что ли, потребовать от него сведения счетов. Жалкая попытка, не тянущая ни на Люцифера, ни на Вечного Жида. Так, рассказец о неудачном уик-энде, пусть и на несколько сотен страниц. Для Лу было куда важней тогда не забыть, сохранить то, чего его сознательно лишают, чем как-то произвести впечатление. А на свободе, в новом доме, под все тем же жарким солнцем, но не в клетке о восьми кубометрах, или сколько там, ему становилось ясно: то, что проскочило раньше, не сработает снова. И Лу учился. Он учился рассказывать, но при этом рисовать, вкладывать свои чувства и эмоции, но при этом не пресыщать ими; потому что как очень осторожно заметил Сайрус, злоключения Лу могут понять его соотечественники-южане, а северяне слишком изнежены, и им нужно объяснять, используя иные слова. Джоуи был категоричней: то, что Лу делает, – хорошо и важно, а остальное доработают редакторы. Самое главное – Лу делал. И он уже строил планы о своей второй книге, в которой бы делился кое-чем иным: веками, шестью – уже шестью – веками рядом с Эдемом. Сайрус связался с Лу, чтобы сообщить, что вынужден отправиться в центр. Генпрокурору взбрело в голову провести расширенное совещание, и плевать на рождественские планы всех и вся – нужно было выделаться перед начальством. Сослаться на загруженность работой не получалось, отправить вместо себя двух заместителей тоже: начальство жаждало слышать отчет его лично о проводимой в третьем поясе кампании – мол, ты заварил кашу, ты и рассказывай, как ее расхлебывать. Лу внимательно смотрел на Сайруса. Точнее, если честно, он следил за мимикой Сайруса. За тем, как он приподнимает брови, кривит губы, даже за тем, как смотрит. С двойным умыслом: и чтобы полюбоваться, и чтобы запомнить, что делают хорошо воспитанные, хорошо образованные и сдержанные люди, чтобы показать те или иные эмоции. Сам-то Лу учился ничего на своем лице не показывать. Оказалось, что вне ПУОР это скорей недостаток. Сайрус, кажется, догадывался об этой его борьбе, улыбнулся – интимно, тонко, чуть приподнял уголки, чувственно, поднял руку. Это была их маленькая тайна: головизоры были хороши, но они передавали только трехмерное изображение. Ни ощущений, ни запахов, ни прикосновений. Но можно было представить себе, что когда Сайрус протягивает ему свою руку, она – настоящая, и приблизить к ней свою. Сайрус утверждал, что чувствует прикосновение. Он даже ссылался на какие-то исследования, которые доказывали, что визуальный опыт часто рефлекторно дополняется личными знаниями задействованного, а Сайрус помнил очень хорошо, каков Лу на ощупь. На это можно было только недоверчиво покачать головой, но Лу тянул руку к голографическому изображению руки Сайруса. Глупость, но сладкая, насыщенная, вдохновляющая глупость. Впрочем, отсутствие Сайруса было кстати. Лу собирался совершить грандиозное предприятие, и Сайрус ему только помешал бы. Его невероятный, щедрый, чуткий, все понимающий Сайрус охотно составил бы ему компанию, молчал, осторожно подсказывал, что и как нужно делать, если бы Лу растерялся, и от этого ему было бы вдвое, втрое, во много крат более неловко. Дело было совсем незначительное: Лу хотел выбрать елку и игрушки, а еще сам – лично – украсить свой – собственный – дом к рождеству. Что-то, чего никогда не делал. Разве что давным-давно, кажется, Марта заставляла его пару раз. А потом и сама забывала, что не мешало бы такое сделать, а если и спохватывалась, то Лу огрызался и отказывался пособничать в этом бестолковом и никому не нужном деле. Но это было давно и в иной жизни. А теперь Лу собирался создать свою собственную сказку. В городе его не то чтобы знали. Видели нередко, привыкли. Не удивлялись, что Лу Мендес мог прийти пешком за двенадцать километров в неказистых сандалиях и старой майке, долго колебаться, прежде чем решиться и купить стаканчик кофе, а затем держать его в трепетно подрагивавших руках и словно собираться с духом, чтобы сделать первый глоток. Странный, чудак. Вроде писатель. Что он там написал – да какую-то фигню, говорят, автобиография. А вы знаете, что это правда? Говорят, его обвинили в убийстве трех детей. Нет, семи. Нет, даже двенадцати. Но это было неправдой. Полиция сфальсифицировала доказательства. Нет, даже начальник полицейского участка имел на него зуб, потому что бедняжка ухаживал за его дочерью, а кому это понравится, когда за приличной дочкой ухаживает отребье, да еще полукровка, да еще нищий, как церковная крыса? А дочка, говорят, была даже беременна. Или нет, это была племянница, и она пыталась обвинить его в изнасиловании. Лу ощущал на себе эти любопытные взгляды поначалу, когда они были особенно многочисленными. Но потом привык он, привыкли и к нему. Однажды даже дежурный полицейский позвонил ему. Когда он представился, Лу словно снова оказался тем восемнадцатилетним пацаном, которого заперли в камере, не утруждаясь объяснением причин. То ли он нажал что, то ли ИИ расценил его молчание как нежелание говорить, но звонок был прерван. И через полчаса у его дверей стояла патрульная машина. Руки Лу привычно потянулись вперед, чтобы на них можно было надеть наручники. Полицейский же представился, поинтересовался, все ли в порядке, спросил хорошо ли Лу себя чувствует. Нет, он сказал не так, а по-другому: «Хорошо ли вы чувствуете себя, господин Мендес?». Лу растерянно пожал плечами. – Ваша машина осталась стоять на парковке перед торговой площадью, господин Мендес, – сказал полицейский. – А охранник в торговом центре видел, как вы уходили пешком. Может быть, вам будет лучше, чтобы машина стояла рядом с вашим домом? Мы с моим напарником могли бы подвезти вас к городу. Ну и вы так неожиданно прервали разговор, что я подумал, как бы не случилось чего с вами. Вы хорошо себя чувствуете? Лу снова ехал на полицейской машине, и снова сзади. «Инструкция по безопасности, раздери ее, господин Мендес, не обессудьте. Пассажиры не из штата правоохранительных органов имеют право сидеть только сзади. Но мы, Дамиан, ты не против? Опусти перегородку, зачем она». Ему открыли дверь, потому что в ней не было ручек изнутри; Лу поблагодарил их – одного плотного, с солидным брюхом, лысого и в очках, и даже с пятнами пота на рубашке, но при этом совершенно непохожего на Хельмута. Эта машина была его радостью и наказанием. Он выбрал ее по каким-то странным критериям: цвет не должен был быть белым, зеленым, желтым, оранжевым, красным, конечно же, красным, особенно бордовым. Черным тоже не должен был быть. Синяя. Небольшая и с открытым верхом. Пахнущая чем-то настоящим. Ну и чтобы хватило денег. Он долго удивлялся, что не отдал за нее и десятой части того, что, оказывается, приземлилось на его счету. И – все время забывал ей пользоваться. И правда ведь: зачем гонять машину, если можно пройтись лесом, да вдоль озера, да за чьими-то лодочными домиками, да рядом с полем для гольфа, и еще немного рядом с пшеничным полем, и он пришел. И все это время дышать бескрайним небом, вольным ветром, надменным солнцем, подставлять руки комарам, ощущать камешки под ступнями. Но время от времени машиной все-таки приходилось пользоваться. Когда, например, Лу вынужден был ехать в медицинский центр на самые разные терапии. Или когда встречался с редактором-менеджером-бухгалтером-кем там еще. Или, вот как сейчас, когда ему предстояло купить не только елку, но и игрушки, и что-нибудь еще – Лу пока еще не определился. И купить чего-нибудь особенного. Например, пирожное. Или шоколад – да, горячий шоколад. В торговом центре вовсю размахнулись перед рождеством. Чего только не навешали на потолок и стены, каких только фигур не наставили: и медведи-то были, и олени, куда же без них, и снежные человеки, и волк, который, когда к нему подходили, садился и протягивал лапу, махал головой и скалил зубы в улыбке. Лу сел на пол перед ним и подал ему руку, и еще раз, и еще раз, а затем просто сидел рядом с ним на полу и смотрел на других – на детей, которые бегали по центру, подбегали то к одной живой фигуре, то к другой, на их мам, вместе с детьми радовавшихся новым впечатлениям. На подростков, которые хихикали и визжали, когда волк начинал мотать головой, а олень – бить копытом. На взрослых, которые замедляли шаг, улыбались, глядя на фигуры, и что-то говорили друг другу. Лу долго стоял перед стеллажами с самыми разными игрушками. Их было столько, совершенно разных, этих игрушек, что он почувствовал, как ему становится страшно, по-глупому, по-детски страшно, и выбирать из всего этого – как? Он стоял и растерянно оглядывался. Нужно было сначала дома определиться с тем, что именно покупать, составить список, а затем ехать сюда. И Лу сжал в потной ладони список. На котором стояло: елка; игрушки; еда. Кто же знал, что этих игрушек столько много... – Помочь вам, молодой человек? – раздалось справа от него. Лу повернул голову на голос, беспомощно пожал плечами. – Да, спасибо. Наверное. – Тихо отозвался он. – Это удручающе огромный выбор, – продолжил человек справа от него. – Мне, помнится, в детстве было куда проще. У моих родителей было две коробки с игрушками, которые берегли как зеницу ока. Вот их-то и использовали. А за елкой мы ходили с отцом в лес. Я жил на севере. Практически три четверти века назад. – Здорово. – Выдохнул Лу, успокаиваясь. – Осмелюсь предположить, что и елку вы только собираетесь покупать, не так ли? – дружелюбно произнес человек справа. – Знаете что, почему бы не начать с нее? Потому что если вам понравится что-то новомодное, ну знаете, из этих причуд с пестрыми кучерявыми иголками, то игрушки на нее не всякие подойдут. Как вы на это смотрите? – А вы знаете, где они продаются? – по-детски непосредственно спросил Лу. – Я смотрел дома на интерактивном плане, но, кажется, я потерялся. – Охотно помогу, любезный, – бодро сказал собеседник. Лу вздохнул с облегчением. Для него это было подобно глотку холодного лимонада с легким мятным ароматом – этот голос с отчетливым северным акцентом. Лу уже привык рядом с Сайрусом: северный акцент значит помощь. Павильон, в котором продавались елки, был огромным. Невероятно огромным, от его высоты захватывало дух. – Невероятная расточительность, – недовольно произнес спутник Лу. – Отчего бы не продавать елки на улице? – Этот ангар используется как трек для бордов. Или как каток сейчас. Сегодня и завтра торгуют елками, а три дня будет каток. А потом снова будут торговать елками, – вступился за него Лу. – Кажется, я слишком стар и забываю, что помимо елок есть еще и такие развлечения, – смягчившись, отозвался его собеседник. – Вы хотите большую елку? У вас дом, квартира? – Дом, – мечтательно отозвался Лу. – Большой дом. Его собеседник скептически поднял брови, но Лу этого не видел, увлеченный елками. Он проводил ладонью по их иголкам, изучал этикетки, нюхал хвою, отходил и снова рассматривал вблизи. – Одной будет мало, – спохватившись, оглянувшись на своего собеседника, признался Лу. – Я рассчитывал на одну в гостиной. Но есть еще и кухня. И эта, столовая. И в комнате тоже поставить. А эти в кадушках – перед крыльцом. А если их не раскупят, куда они денутся? – На переработку, очевидно, – пожал плечами его спутник. – Те с корнями могут быть высажены. Хм, надеюсь, они выводились специально для жаркого климата. Посмотрите-ка на пригодную для них температуру окружающей среды. Лу изучал этикетки, сверялся с температурой и снова возвращался к началу. Его спутник терпеливо следовал за ним. – А что бы выбрали вы? – отчаявшись, неспособный решать, спросил Лу. – Я? – удивился мужчина. Лу посмотрел на него пристальней: он был пожилым. Ему могло быть от пятидесяти до девяноста. Наверное. Лу так и не мог определить возраст так же легко, как это делали Сайрус или Джоуи. Зато он мог со стопроцентной уверенностью сказать, насколько жесток стоящий перед ним человек и нравится ли ему унижать своих знакомых. Этот – мог, однозначно мог. Он однозначно мог быть и жестоким. Но ему не нравилось. Лу кивнул. – Ну да, вы. Потому что я хочу все, – усмехнулся он. – Вы говорите, три в дом и две перед крыльцом? – Э-э, – замялся Лу. – Четыре. Нет, лучше шесть. И можно же под окнами поставить. И наверное, перед навесом, где машина. Его спутник захохотал. – Вы действительно собираетесь скупить все елки в этом павильоне? – спросил он, отсмеявшись. Он похлопал Лу по плечу. – Давайте так. Сначала самое необходимое. Три в дом и две перед домом. А за остальным еще вернетесь. А теперь решаем, какие. Вон те мохнатые? Или те с широкими иголками? Говорят, они стоят очень неплохо, но елки, которые похожи на банальные осины, с этими дурацкими листочками – по-моему глупость. – А настоящие здесь есть? – спросил Лу. – Они все настоящие, – удивился его собеседник. – Нет. Те, за которыми вы со своим отцом в лес ходили. Он усмехнулся. – Их нет, молодой человек. Их уже давно нет. Но похожие – да, вот же они. Красавицы. – Он осторожно провел рукой по хвое. – Примерно такие. Лу присел с явным намерением сгрести их в охапку. – Подождите, – сурово сказал его спутник. Лу замер. Закаменел. Приготовился к тому, что его ударят. Привычка внезапно выскочила из самых недр, словно всегда была на поверхности. Его спутник вернулся с тележкой. – Кладите их сюда, – мягко приказал он. Лу подчинялся. У него на лбу выступил пот – холодный мерзкий пот. – И давайте-ка мы прогуляемся в местный кафетерий. Как вы думаете, кофе здесь неплохой? Лу стоял перед ним, вытянувшись, лихорадочно перебирая возможные модели поведения. Испарина впитывалась в майку, неприятно холодила кожу. Волосы липли ко лбу. Он хотел вдохнуть как следует, но не знал, как на это отреагирует его спутник, и сдерживал отчаянный, глубокий, судорожный вздох. – Предлагаю проверить это на собственном пищеводе, – степенно предложил его спутник. Лу сглотнул. Им же нужно было купить еще две елки? И словно услышав его мысль, спутник продолжил: – А затем вернемся и с новыми силами продолжим. Как вы смотрите на это? Лу облегченно вздохнул. Ему еще много раз приходилось убедиться в своей беспомощности. Он был неспособен составить елки в багажнике так, чтобы они занимали поменьше места. Игрушки, оказывается, тоже неплохо было бы составить поустойчивей. И полной катастрофой была закупка продовольствия, потому что Лу не знал, что он хотел бы купить. – Можно начать с чего-то непритязательного. Например, омлета с ветчиной. Хотите? – предложил его спутник. Омлет с ветчиной – звучало как амброзия. Лу пытался припомнить, ел ли он что-то такое. Кажется, не доводилось. Его собеседник повел Лу по рядам, отбирая продукты, складывая их в тележку, поясняя свой выбор, интересуясь, есть ли у Лу что-то из специй дома, рассказывая, что учитывая стаж его одиночества, он почти не помнит, как готовить, обходится чем-то совершенно простым, но ему приходилось, нередко приходилось готовить очень сложные вещи. – В молодости я интересовался кулинарией, – рассказывал он. – С современным кухонным оборудованием знаком не очень хорошо, но кое-что все-таки смогу. А вам не мешает начинать с банальных вещей. Они, кстати, могут оказаться и самыми вкусными. А полуфабрикаты, молодой человек, – это зло. Я очень рад, что мой сын все-таки вырос в гастронома. Хотя бы за его желудок можно быть спокойным. Если уж мозги набекрень. У машины он сказал: – Я был рад провести с вами это время. Знаете, это действительно волшебное время, время, полное чудес. Я, наверное, слишком стар, чтобы понимать молодежь, но стар как раз настолько, чтобы иметь право по-детски радоваться чудесам. И всему этому волшебству. – Он постоял, закинув голову, улыбаясь и глядя вдаль. – Был очень рад с вами повстречаться. – Может, поможете мне и дальше? – спросил Лу. – Боюсь, я совершенно не представляю, ни как наряжать елки, ни как готовить яичницу с ветчиной. А еще у меня есть совершенно чудесный кофе и шоколад. Я люблю пить кофе на улице, – неловко улыбнулся он. – Но он... – Лу покачал головой. – Фиговый. – Если вы действительно считаете это уместным, юноша, – предупредил его собеседник. – Я не хотел бы обременять вас. – Я считаю уместным. И я рад, что вы согласились, – улыбнулся Лу. Этот человек категорически настоял на том, чтобы сначала поужинать, а затем, и только затем приступать к елкам. – Я, разумеется, понимаю стремление современной молодежи использовать по максимуму технологии, – говорил он, неодобрительно глядя на автоповар. – Но в самом приготовлении еды есть нечто магическое. Вы берете компоненты, ничто из которых не содержит в себе готового блюда, вы смешиваете их, вы проводите над ними ритуал, и вуаля, готово маленькое чудо. И признаться, я не понимаю людей, которые считают, что это чудо есть нечто мистическое. Запомните, – он потряс ножом перед Лу, – мистика – это побасенка для идиотов, не желающих думать и не умеющих анализировать. А чудо – это всего лишь свершение, непонятное на первый взгляд. Итак, мы будем делать чудо. Лу стоял рядом с ним, смотрел, как он обжаривает ветчину, взбивает яйца, делает салат, задавал вопросы, виновато пожимал плечами, когда этот человек возмущался, что кухня совершенно неприспособлена для нормального функционирования, и снова смотрел, снова спрашивал, открывал вино, спрашивал его о детстве. Этот человек рассказывал о себе – и внезапно перепрыгивал на рассказы о сыне, и снова о своем детстве. Его сыну здорово повезло, думал Лу. Наверное, и самому Лу тоже. Хотя Пакольски едва ли умел жарить омлет. ИИ предупредил, что вернулся Сайрус. Лу извинился и пошел ему навстречу. – У нас гости, – радостно сказал Лу. – Гости? – угрожающе спросил Сайрус, оглядывая гостиную, принюхиваясь, прицениваясь. Он отодвинул Лу в сторону и по-кошачьи бесшумно пошел на звук. Впервые за весь день Лу подумалось, что ему не следовало так легкомысленно доверять совершенно незнакомому человеку. Он последовал за Сайрусом, готовый как защищать своего нового знакомца, так и выдворять его. Он замер, остолбенел, когда Сайрус, зайдя на кухню, застыл и оторопело произнес: – Отец? Новый знакомый Лу поднял бокал. – Я знал, что ты не усидишь в том паноптикуме, – насмешливо сказал он. – Это была идиотская затея этого... все время забываю его имя. Нового. Он еще пресс-конференции любит давать. – Пояснил Клиффорд в ответ на округлившиеся глаза Лу. Ну-с, ужин готов. Я как раз приготовил на троих. Сайрус, ты же не откажешься присоединиться к нам с твоим другом за ужином? Сайрус хмыкнул. Он уже взял себя в руки, обрел способность демонстрировать свою привычную язвительность. – Что-то сдается мне, что несмотря на то, что вы собираетесь ужинать, вас не мешало бы познакомить друг с другом, – язвительно произнес он. – Есть ли нужда представлять тебе Лу? Или ты знаешь о нем немного больше, чем даже я? – Скорее всего, – охотно согласился Клиффорд. Сайрус повернулся к Лу. – Лу, милый. Ты имел удовольствие общаться с Тристраном Клиффордом. Который по невероятному совпадению еще и моим отцом является, – невесело признался он. Лу пристально смотрел на него. И Сайрус поежился. Лу перевел взгляд на Клиффорда – тот внимательно изучал Лу. – Вы похожи, – недоуменно сказал Лу. – Для этого есть некоторые основания, – охотно подтвердил Клиффорд. – Нет, – Лу отмахнулся, – как я мог не заметить этого? Вы очень похожи. Но я, наверное, должен был быть готов к тому, чтобы увидеть ваше сходство, или что-то там жутко умное из этих теорий. Он смотрел на Клиффорда, и тому медленно становилось неуютно под немигающим взглядом Лу. Он ощупывал его, изучал каждую морщину на лице, каждую ресничку, каждый волосок, и неясно было, что он себе думал, и от этого Клиффорд начинал злиться. Сайрус молча переводил взгляд с отца на Лу и из мстительности молчал. Клиффорд вспомнил об омлете, повернулся к плите, высвобождаясь от взгляда Лу. – Отец исключительно любопытен. А я предпочитал не рассказывать о тебе ничего. В силу ряда причин, – произнес Сайрус, глядя на Лу. Лу понимающе покачал головой, хотя он и не понимал. Не сказал никому о Лу – и что? Почему для него это основание для самоупреков? Лу-то вообще никому не говорил о Сайрусе. Потому что некому, и потому что он не хотел ни словом, ни взглядом нарушить магию. Странную магию их исключительной принадлежности друг другу, когда только Лу и Сайрус и больше никого. И Лу снова кивнул и подошел к Клиффорду. Тристрану Клиффорду – имя подходило ему. Оно было сухим, желчным, неуступчивым и надежным. Как сам он. И в чем-то сказочным. – Он уже готов? – спросил Лу, наблюдая, как он выкладывает омлет на тарелки. – Разумеется. Быстро, вкусно и сытно. Сайрус, будь добр, разложи приборы. Когда он обращался к Сайрусу – к своему сыну, напоминал себе Лу, – в его голосе словно дребезжало что-то. Похоже на обиду, наверное, на вину. На облегчение. И он звучал привычно, и имя Сайруса произносил тоже привычно, и привычно же ему приказывал. И Сайрус привычно подчинялся ему. Отчего-то это успокаивало Лу. Клиффорд рассказывал Сайрусу, что они познакомились в торговом центре, куда Лу отправился, чтобы приобрести елки, и если Сайрус обладает хотя бы десятой долей той наблюдательности, которую ему приписывают в легендах о нем, то он мог заметить их. Сайрус отчитывался о елках рядом с крыльцом, о трех, стоящих в гостиной, и Клиффорд довольно щурился, а Сайрус поворачивался к Лу и улыбался ему. После ужина Клиффорд потребовал, чтобы ему вызвали такси. Сайрус повернулся к Лу. – Зачем? – удивился тот. – Потому что мне пора отправляться в гостиницу, – любезно пояснил Тристран Клиффорд. – Я стар, мой юный друг, и нуждаюсь в отдыхе. Лу покосился на Сайруса, все так же смотревшего на него и ждавшего его решения. Его, Лу, решения. Сам-то Лу знал, что Сайрус примет любое. Но Тристран Клиффорд – он как? – Вы можете переночевать здесь. Уже действительно поздно, дорога только время займет и утомит вас, – пожал плечами Лу. Сайрус улыбнулся – совсем незаметно, почти неуловимо. Тристран Клиффорд помолчал немного, согласно кивнул. Лу показалось, хотя он мог ошибаться, да скорее всего и ошибался, что он вздохнул с облегчением и даже благодарностью. В спальне Сайрус прижался щекой к щеке Лу и тихо засмеялся. – Признаться, я испугался, увидев отца. Не ожидал увидеть его, – прошептал он. – Но как я рад, что он все-таки здесь. Он обхватил лицо Лу своими ладонями, заглянул в его глаза. Лу взялся за пояс его брюк. Сайрус смотрел на него; он словно решался что-то сказать, даже открыл рот, но покачал головой и поцеловал Лу. За Сайрусом прилетел вертолет, как всегда – в жуткую рань; он пытался настоять, чтобы Лу оставался в постели, но для этого еще будет время. Затем Лу сидел в гостиной, глядел то на елки, то на игрушки, то на голо-экран, на котором Сайрус читал какой-то никому ненужный доклад. Когда Тристран Клиффорд вошел в нее, Лу повернул к нему голову. – Будем наряжать елки? – радостно спросил он.