We were born sick

Родители Блейна называют это болезнью. В мастерской пахнет масляными красками и чем-то миндальным. Блейн робко переминается на пороге, разглядывая картины на стенах и футболку, сползшую с плеча Курта, который машет ему измазанной ладонью. Курт — немного больше, чем друг. Совсем чуть-чуть. Друг, запах которого Блейн всегда находит, уткнувшись носом в свою куртку. В этом году у них была целая осень и половина февраля, Курт обещает, что будет ещё. Родители Блейна спрашивают, где он был так долго. Блейн усмехается, трет переносицу, гладит себя по рукам и бубнит, что, мол, в школе задержали, скоро чемпионат, да и вообще. Родители Блейна понимающе кивают и говорят, что ему следует отдохнуть. Блейну отдыхать не хочется. Только умереть. — Ты не должен бояться себя, — так говорит Курт. Родители Блейна говорят, что все они, такие, как Курт, все они больные. Когда губы Курта, теплые, скользкие на его губах, когда у бабочек в легких вырастают когти и царапают, царапают, царапают, когда Блейн насчитывает десятки цветных пятен на рубашке и несколько покрасневших следов от поцелуев чуть ниже воротника, он заболевает. Родители Блейна работают до девяти вечера. Курт сидит в папином кресле и вплетает ладонь в волосы цвета угля, пропуская между пальцами жесткие пряди. Блейн несмело ерзает на его коленях, придвигается ближе, чтобы вдохнуть запах темно-коралловой рубашки, почти такой же как глаза Курта сегодня. Глаза Курта каждый день разные. И красивые. Каждый день. Курт предлагает смотреть фильмы и в середине кладет голову на блейново плечо. Блейн слышит дыхание Курта, чувствует под рукавом свитера. Блейну спокойно и (впервые за целую осень и середину февраля) не страшно. Блейн вздыхает, придвигая отцовское кресло обратно к столу, прикрывает глаза, сглатывает комок воспоминаний, пытается не краснеть и дышать, как раньше. Родители Блейна уезжают на все выходные. Курт приходит снова, снова берет его за руки в прихожей, берет и заполняет собой пространство вокруг и внутри. В первый раз они занимаются любовью на родительской кровати, и пока Курт целует родинки на плечах Блейна, тот отворачивается от общих семейных фотографий, развешенных повсюду, даже под закрытыми веками. Блейн знает, что маме и папе было бы стыдно за него. Блейн боится разочаровывать. Ему не влетает за помятую простыню, потому что, когда Курт уходит, Блейн, конечно, всё перестилает и, чтобы избежать лишних вопросов, до следующих выходных старается не выглядеть слишком счастливым. Во второй раз Блейну кажется, что даже стены, даже обои, даже люстра на потолке — всё-всё-всё смотрит на них и смеётся. После третьего он закрывается на балконе, чтобы заплакать, а Курт гладит дверную ручку так, будто это ладонь Блейна, и боится, как бы он не простудился. Блейн не открывает. Он знает, что заразился и теперь никогда-никогда не вылечится. Родители Блейна интересуются, почему их сын такой бледный. Блейн не знает, как рассказать, что лучше Курта с ним еще ничего не случалось. Что если бы только они знали, какой Курт замечательный, если бы только видели, если бы могли слышать его «люблю», тихоетеплое, в шею/в лопатки/в живот/в колени. Если бы. Если бы. Если бы. Блейн не знает, как рассказать, и поэтому ночью, лежа в постели, царапает себя от отчаяния, разлившегося в каждом нерве. Блейн не знает, как рассказать. Родители Блейна узнают сами. Блейн записывает в дневник все, что испытывает с Куртом. Вклеивает обрывки бумаг, несколько помятых фотографий и пару открыток со дня Валентина. Родители Блейна хотят серьезно поговорить с ним. Курт охает и проводит измазанными пальцами по щеке в фиолетовых синяках, окрашивая ее в желто-зеленый. Он совсем не знает, какие краски нужно смешать, чтобы получить такие кровоподтеки. Блейн вытягивает руки. Неуверенно, беспомощно, и просит не трогать, не подходить, больше никогда не подходить к нему, показывает еще три синяка на спине, возвращает изодранную тетрадь с фотографиями и парой открыток со дня Валентина назад, «пусть теперь у тебя побудет». Курт с радостью забрал бы и синяки тоже. Если бы мог. Блейн не жалуется. Трет глаза внутренней стороной ладони и предлагает не видеться. Не дает целовать себя на прощение — боится остаться. Родители Блейна записывают его на прием к врачу. Блейн кусает свои колени, согнувшись в углу комнаты. Колени, в которые больше никто ничего не шепчет. Блейн вроде бы не выходил на улицу три дня и снова забыл, какое сегодня число. Он ещё ни разу не перестал скучать по Курту. Доктор обещает это вылечить, но пока что Блейн только корчится на полу, ищет слева от себя ладонь и не находит. Родители Блейна смотрят на него с отвращением. Сначала Блейну больно. Больно-пребольно, и от этого негде спрятаться. Потом Блейн злится. Сбегает с уроков, путаясь в ногах, спотыкается об асфальт, рвет любимые джинсы, но продолжает бежать, скребется в дверь. В мастерской Курта пахнет древесиной и одиночеством. — Это ты сделал меня таким, — Блейн переводит дыхание и боится, что кто-нибудь услышит. — Ты заразил меня. Ты виноват. Блейн ломает два мольберта, швыряет тюбики с краской на пол. Блейн требует сейчас же сжечь все картины с его лицом, просит свою жизнь обратно. Блейн хватается за щеки Курта во время поцелуя, «помоги мне, я так больше не могу, помогипомогипомоги». Дыхание Блейна шумное и надрывное, будто последнее. Родители Блейна перерезают телефонные провода. — Отец провожает меня до школы, — говорит Блейн на следующий день. — И забирает обратно. Мне уже полегче. Только очень по тебе соскучился, — он оглядывается вокруг и прижимается к телефонной трубке губами. Никто не отвечает. Все, что остается Блейну — побеги и редкие отметины от поцелуев под слоем синяков. Родители Блейна молятся перед едой. Блейн бормочет вызубренные слова на отрывистом выдохе и в конце добавляет «любовь не лечится».