Разговор на балконе

Рана медленно плыла над горизонтом, огромная, круглая, такая светлая, что можно было различить узор борта серебряной ладьи. Белая луна плыла, и вершины соснового бора у границ Нарготронда, пышные и позолоченные солнцем днем, казались теперь откованными из черного серебра. Белые перила балкона казались еще белее и серебристее в лунном свете, и темнее, почти черными – там, где падала тень. Тень падала в серебряный лунный свет, тень, уходящая от золотистого света свечей из полуоткрытой двери. Оттуда, из ярко освещенных залов дворца доносились, чуть приглушенные дверью, оживленные голоса, звуки музыки, смех; едва слышный шелест шелковых платьев, шорох танцующих ног, перезвон позолоченных кубков. А здесь - серебро и тень, луна, одиноко плывущая над лесами черненого серебра. Луна – всегда одна, как и Солнце. Но яркому солнцу никого и не нужно. А луна – кажется, будто она не одна, ведь она плывет среди звезд. Но хотя их сотворила одна рука – звездам нет до нее никакого дела. Они светили, когда Раны не существовало еще и в замысле, и будут светить, когда она навеки сойдет с небосвода. Что им до одиночества той, что плывет мимо них в пустоте темного неба… За спиной раздался мягкий голос: - Пристало ли лорду Нарготронда пить в одиночестве? Гвиндор обернулся. В дверях, с кубком в руке, стоял король Ородрет. - Я все еще в числе Ваших лордов? Король, в серебристой парче, прошел на балкон, стеля впереди себя черную тень. - Никто не счел бы несправедливым, если б я вычеркнул твое имя из списков. Однако, кроме справедливости, существует… Ородрет не договорил... В мозги врезалось, ударило – так, что шатнулся, как от толчка в грудь - бешеным осанвэ: «…и милосердие??? Жалость! Не надо меня жалеть, я виновен, кто знает это лучше меня, карай за вину, но только не жалей! Не унижай меня жалостью! Это хуже любой кары… я заслужил самое худшее, но есть же, кроме справедливости, есть же и милосердие, пожалей меня, хотя бы из милосердия – избавь меня хотя бы от этого унижения, не жалей!» Гвиндор молчал, стиснув в единственной руке кубок, посеревший лицом. Похоже, не меньше самого Ородрета ошарашенный тем, что у него вырвалось… и что достигло цели. И Ородрет молчал. Королю потребовалось некоторое время, чтобы составить нужную фразу и высказать так, как будто он закрылся вовремя, а не только что в неподобной спешке – не то, чего опасался Гвиндор, и не совсем то, что собирался сначала: - Кроме справедливости, существует и кровь. Вину можно искупить, а высокий род неизменен. Гвиндор криво усмехнулся: - От доброй лозы – доброе вино, так, мой король? Да только и в лучшее вино можно набросать всякого сору. Он одним глотком допил свой кубок, снова скривился – вина оставалось на дне; доброго вина, бледно-золотистого, как утренний солнечный свет. - Оно станет замусоренным, - спокойно возразил государь, - но само хорошее вино тем не менее не станет плохим. Ты по-прежнему – Гвиндор сын Гуилина, и ты по-прежнему – мой лорд, раз занимаешь место за моим столом на совете. - А если так, государь – так почему на совете никто не считает нужным прислушиваться к моим словам?! - Потому что, как выяснилось, они не всегда бывают разумны, - государь пожал плечом, облитым струящимся серебром. Из-за спин мелькнула темная тень, Ородрет, не оборачиваясь, сделал ей знак рукой. – И тебе еще предстоит заново доказать обратное. Кравчий, невысокий светловолосый юноша, повинуясь королевскому жесту, наполнил кубок Гвиндора; Ородрет, поколебавшись, протянул и собственный; пригубил. Блики белой луны легли на серебряный бок кувшина; черненая вязь, птицы в сосновых ветвях… Юноша, поклонившись, исчез, прикрыв за собою дверь; плотно, не так, как прежде, и золотистый свет разбился о нее, раздробился о стекла. - И все-таки… - Ородрет покрутил в руке кубок, пытливо глянул на Гвиндора, - лорд Гвиндор, отчего ты пьешь в одиночку? - Видимо, оттого, что никто не пожелал составить мне компанию, - он дернул плечом, почти так же, как перед тем государь. Только темно-серый бархат не бликовал, даже в лунном свете. - Или король Нарготронда не годится тебе в собутыльники? Ородрет улыбнулся; улыбнулся мягко и почти лукаво. И тем не менее словечко было аданское, и даже для аданов достаточно грубое. Что ж, оба думали об одном и том же: тот адан, что принес слово в Нарготронд, сейчас, вместо того, чтобы пить с эльфом, танцует с эльфийкой. Черные тени покрывали лунное серебро перил, одинаково черные – от серебряной светлой парчи и от темного серого бархата. Одинокая Рана плыла над миром, над вершинами начерненного леса, над городом, наполовину сокрытом в темных глубинах гор, наполовину – серебряно-белым. Гвиндор сделал большой глоток; вино оказалось другим, терпким на вкус, густым и, наверное, темным; яростно прокатилось по горлу, и все-таки он допил его залпом, как зимой хватают ртом промороженный воздух. - Знаете, я почти жалею, что не я не смертный, - Гвиндор взвесил на ладони опустевший серебряный кубок. – Вино создали эльфы, создали под себя, для радости, еще не зная, что годится и для другого… как же хочется – по-адански… напиться вдребезги и выговориться наконец, пусть даже после этого меня возненавидят все, кому до сих пор я был безразличен. Пусть так… Это все же лучше, чем безразличие. Только вот - столько выпить я неспособен. Гвиндор опустил голову; так, вполоборота, Ородрету почти не видно было его лица за серой завесой волос. Эльфы не седеют; гвиндоровы волосы, прежде нолдорски черные, попросту потускнели и посеклись, но сейчас, в лунном свете, они казались совсем по-человечески седыми. - Лучше уж так, - глухо повторил Гвиндор, не поднимая лица. – Ненависть – это все же хоть что-то. Все-таки больше, чем совсем ничего. Мучительнее всего… унизительнее всего – это пренебрежение. Когда о тебе попросту забывают, едва отведя взгляд. Попросту не вспоминают о твоем существовании, пока сам не напомнишь. И так день за днем… неделями… месяцами… Гвиндор поднял наконец голову, но в лицо королю так и не смотрел, отводил взгляд. - Только, знаете – у меня тоже есть гордость. Это последнее, что у меня осталось в жизни, но это – осталось. И если я не нужен – так тому и быть. Навязываться я не собираюсь. Никому. Я достаточно унижен и без того, и больше унижаться не собираюсь. Гвиндор говорил, говорил… Ородрет слушал, не перебивая, со странным себе самому ощущением какой-то мужской солидарности. Отчаянные слова вытягивали из глубин памяти, будили давнишнее. Когда-то он так же думал, что светловолосой нис с точно такими же, как у Финдуилас, тонкими бровями он безразличен… Ему вспоминалось, одно за другим, день за днем. У нее всегда было так много друзей, ей не сиделось на месте, она так любила путешествия, и он не возражал, разве что для порядка и не всерьез, ведь после этих разлук встречи оказывались тем горячей; в тот день у него было нехорошее предчувствие, он возразил, так же, как и всегда, не всерьез и для порядка, и так и не настоял, не смог отговорить ее от той поездки, из которой ей уже не довелось возвратиться. Не надо думать об этом, не сейчас, сейчас не время. Когда-то он думал, что безразличен ей, безразличен настолько, что не стоит даже того, чтобы быть отвергнутым. Он ошибался тогда… и понимал, что Гвиндор не ошибается. Гвиндор говорил, говорил… -… ну что ж, если так, значит так. Раз я не нужен ни своему государю, ни своему другу, ни своей невесте. Гвиндор остановился, то ли выдохшись, то ли сообразив, что сказал лишнее. Ородрет некоторое время молчал, формулируя в уме вопрос. Наконец заговорил: - Теперь мой черед спрашивать. Финдуилас все еще остается твоей невестой? - Я в этом не уверен. Гвиндор протянул государю свои руки, одну – изуродованную, другую – бескровно бледную в лунном свете. - Мое кольцо давно в переплавке. Это значило – нет. Ородрет понял это разом, Гвиндор еще сомневается, еще на что-то надеется, и Финдуилас, судя по всему, тоже еще сомневается и не может решиться, но тем не менее, это – все-таки нет, это значит - свадьбы не будет. Ородрет ощутил вдруг малодушное облегчение… нет, не малодушное, справедливое: этот несчастный и опозоренный эльф не будет королевским зятем, но ведь этот брак все равно не принесет счастья Финдуилас, да и Гвиндору самому, не принесет пользы Нарготронду, не добавит престижа королевской власти. И одновременно ему было отчаянно жаль, что Гвиндор никогда не станет его зятем, едва ли не единственный, кто бы понял, с кем он мог бы поговорить в своем королевском одиночестве, чего не будет теперь никогда. И Ородрет не знал, какое из двух чувств было более малодушным. Перила белели в серебряном свете, там, где не лежали черные тени, и Рана, огромная, круглая, белая, молча плыла над эльфийским городом. Гвиндор снова дернул плечом, глянул в свой кубок, но вина там не оставалось ни капли, он кинул взгляд в сторону закрытой двери, но не стал идти звать или просить, чтоб позвали, поставил кубок рядом с собой на перила. - И все-таки Вы правы, мой государь. Благородная кровь никуда не денется. В гербе нашего рода – тот самый цветок, который почти невозможно сломать, и который цветет, даже будучи сломанным. У меня тоже есть гордость, это все, что у меня остается… Гвиндор явно переоценивал собственную устойчивость к вину… Ородрету доводилось видеть, как напиваются смертные, как напиваются гномы, аданским ячменным вином, темно-желтым, чуть горьковатым на вкус, но ни разу – по-настоящему пьяного эльфа. У эльфов фэа и хроа пребывают в гармоничном соединении, и когда опьянение становится опасным для души, тело останавливается само, ограждая ее от беды, или же душа останавливается, заставляя уйти с пира, когда вино начинает вредить телу. Но Гвиндор… в нем связь фэа и хроа была надорвана, она истончалась и рвалась клочьями, в нем больше не было гармонии, и потому он поддавался, именно так, как бывает со смертными и никогда не бывает с эльфами, он сам этого не понимал, но это было так, и сейчас его несло, сейчас… -…даже забавно. Орочьи сапоги топтали вдоль и поперек, и ничего, сломала - девичья туфелька, легко наступив мимоходом, и даже не заметив, как хрустнуло под каблуком… Гвиндора несло, раздерганного и растерзанного, переломанного, как хрустнувший под ногами цветок… чужим равнодушием и собственною виной. Что страшнее? Я потерял Минас-Тирит, и поэтому мой брат погиб в его подземельях, бывшем складе, превращенном в темницу. Да, сдав крепость, я сохранил жизни нескольким сотням эльфов. Но мой брат погиб, и погиб по моей вине. Лунный свет… одинокой луны, одинокой среди тысячи безразличных звезд… Серебристая парча среди черных теней. Темный бархат… - Самое страшное одиночество – когда некому даже рассказать, что ты одинок. Худшее унижение – когда некому даже заметить, что ты унижен. Худшая безнадежность: нет смысла жить, но нет смысла и умирать, потому что никто даже не огорчится твоей смерти. Некому рассказать… это так, мой несбывшийся родич… некому даже заметить… - Государь, Вы позволите? В распахнутой балконной звери замерцал золотистый свет. Ородрет окинул вошедшего Тиндара быстрым взглядом, не без иронии заметил: - Мне казалось, в кравчие обычно берут молодых и светловолосых. Начальник дворцовой стражи склонил красивую черноволосую голову: - Прошу прощения, мой государь. Дворцовые служащие не в моем подчинении, но мне подумалось, что когда начинаются танцы, молодым и светловолосым куда больше хочется танцевать среди молодых, чем наливать вино тем, кто уже не танцует. Тиндар, разумеется, превысил свои полномочия, и по службе, и в жизни, и все-таки Ородрет был благодарен ему за это вторжение; Ородрет не звал его, точно не звал, и все-таки Тиндар пришел, и пришел вовремя, еще бы немного, и он бы, наверное, высказал то, чего король не должен говорить никому. - Ну что ж… если взял на себя чужие обязанности – так поработай, - Ородрет подставил свой кубок, кивнул в сторону Гвиндора. Ладно… ему уже не повредит, дальше уж некуда. Тиндар наполнил второй кубок бледно-золотистым летним вином и снова отступил назад, к дверному проему. Однако он не спешил уходить, и государь не спешил отпустить его, ожидая. Сам не зная, чего, но что-то еще должно было быть сказано. Что-то, все разрешающее. Тиндар, в узком черном камзоле, расшитом золотом, некоторое время молчал, ожидая, не заговорит ли первым король. Но все же он пришел сюда говорить, кувшин с вином был всего лишь предлогом, это понимали все трое, и Тиндар наконец заговорил: - Государь, прошу извинить меня, но я невольно услышал часть разговора… Ородрет кивнул. - Мы приходим в чертоги Мандоса со всем, что есть у нас на душе, - продолжал Тиндар. – Не ведаю, найдется ли Там прощение для нас, ушедших в Исход… но непреложно одно: в тот миг, когда душа окажется пред престолом Намо, ничего из сделанного при жизни уже невозможно будет переменить или доделать. Ничего. Так стоит ли стремиться уйти в Мандос, имея на душе неискупленный грех? Гвиндор истово рванулся вперед, почти выкрикнул: - Государь! Ородрет был закрыт, но тут не требовалось осанвэ, всё читалось на лице, в единственном выкрикнутом слове: «Так дай мне!.. Этого я и хочу, и прошу! Как я могу искупить свою вину, если ты не даешь мне возможности – хотя бы попытаться? Если я и вправду хоть что-то значу, если ты говорил со мной сейчас не просто так, если и в самом деле в мире есть справедливость и милосердие – так позволь мне, дай мне шанс искупить мою вину!» Тиндар неуловимо-быстро скользнул к королю, закрывая собой. Не из враждебности. И он, и Ородрет знали, что здесь нет опасности и угрозы. Но это был долг, и Тиндар его исполнял. Об этом ни один из троих не сказал ни слова, и начальник стражи снова отступил назад, в освещенный дверной проем. Государь снова кивнул – Тиндару. Но заговорил не с ним: - Лорд Гвиндор, если ты действительно этого желаешь… и готов… завтра на Второй Северной заставе сменяется гарнизон. Ты примешь командование.