Арфа и сверчок

Начал всё сверчок. На сей раз даже юная хозяйка дома не могла бы возразить. Потому что чайник – элегантный, очень аристократичный чайник – стоял на кухне, выпуская изящные клубочки пара, и булькать начал только тогда, когда совсем закипел. О да, этот чайничек очень следил за своими манерами и наверняка смотрел свысока на своих пузатых простодушных товарищей, дававших горячую воду семействам Пирибингл, Пламмер и Филдинг. Так что сверчок, неведомо как обосновавшийся в Теклтон-Холле с недавних пор, стрекотал в одиночку довольно долго. Пока к нему не присоединилась сама миссис Теклтон, взяв свою любимую арфу. Проворные пальцы миссис Теклтон ловко перебирали струны, и нежная, чуть подрагивающая музыка арфы слилась с неторопливыми руладами сверчка и совсем уж еле слышным треском поленьев в очаге. Годовалый Лукас, возившийся с игрушками на ковре, притих и прислонился к коленям матери. Он ещё очень многого не знал о недугах и бедах рода человеческого, но безошибочным чутьём ребёнка понимал, что его улыбку мать не увидит – надо выразить радость как-то иначе. – Ма! – ласково сказал он, и Берта Теклтон, отняв руку от струн, погладила сына по пушистой головёнке. Воспользовавшись тем, что арфа умолкла, сверчок застрекотал с удвоенным усилием – тем более, что теперь в чудесную симфонию домашнего очага включился наконец-то и чайничек. Но последний был выше того, чтобы соревноваться с какими-то там сверчками, и шумел едва-едва. – Тр-р-р! – картаво повторил за сверчком малыш, повернувшись в сторону печи. – Верно, дитя, – улыбнулась Берта. – Это наш сверчок, и под Рождество он играет веселей обычного. – Ве-тёк, – старательно повторил Лукас. – Тр-р-р! Сам сверчок, наверное, добродушно усмехался, слушая попытки малыша ему подражать. Ничуть не обижаясь, он продолжал стрекотать. Пострекотав немного с ним в унисон, Лукас вскоре устал и вернулся к своему плюшевому бегемотику. Берта, растроганно слушая, как тихонько шебуршится малыш на ковре, вновь заиграла на арфе. Но на сей раз она успела взять лишь несколько аккордов. На дороге, ведущей к Теклтон-Холлу, скрипели колёса, и не какие-нибудь там, а колёса хозяйской кареты. Когда мистер Теклтон, которого нередко ещё называли Графф-и-Теклтон, поднимался на крыльцо, отряхивая снег с рукавиц, жена уже встречала его в дверях, набросив меховую накидку. – Берта, ты ж простудишься, – укоризненно буркнул он, поспешно заходя и захлопывая дверь. Он знал, что ворчания эти бесполезны – даже если именно в тот момент ревел Лукас, Берта неизменно узнавала о приезде мужа по звуку колёс и торопилась его встречать. Неважно, что было на дворе – жаркое лето или мороз, как теперь. Но вид хрупкой фигурки за завесой вьюги продолжал беспокоить Теклтона, хотя Берта ни разу не простыла. Теклтон никогда и никому… хорошо, почти никогда и никому не признавался, как изменились для него возвращения домой с тех пор, как он женился. Он уже и помыслить не мог вечера без Берты в её накидке, без ласковой руки, которой Берта проводила перед его лицом, чуть касаясь его. Она прекрасно могла отличить затаённую улыбку (ещё одна недавно появившаяся тайна Теклтона) от по-настоящему сердито нахмурившегося лица, так что дальше следовала либо неприкрытая радость, либо осторожные расспросы о неудачах. Сейчас Берта убедилась, что на этот раз Теклтон улыбался и даже (представьте себе!) почти этого не скрывал. Рождество уже третий раз подряд вызывало в душе достойного господина то, что в узком кругу принято называть весельем, хотя сам Теклтон, со свойственной ему немногословностью, не называл это никак. Берта помогла ему снять пальто – она наотрез отказывалась возложить эту обязанность на прислугу. Её тонкие руки задержались на его плечах, и Теклтон снова поразился тому, как в общем-то невзрачная и ничем не примечательная с виду женщина принесла такие перемены в его судьбу. После того, как от него сбежала в день свадьбы Мей Филдинг, ныне миссис Пламмер, Теклтон сперва махнул рукой на всех женщин мира и решил, что со всех сторон гораздо выгоднее и дальше жить холостяком. Но всё-таки что-то его коробило по поводу такого решения – как он предпочитал думать, мечта о наследнике. Что слепая Берта Пламмер преданно любит его, он знал давно, но лишь два года назад, после головокружительной истории с возвращением считавшегося погибшим брата Берты из Южной Америки – лишь два года тому назад Теклтон её действительно пожалел. «В конце концов, для домашнего хозяйства есть прислуга, а Берта ничуть не хуже любой другой жены», – однажды заключил он после порции двойного шотландского. А на следующий день явился к Пламмерам делать предложение. Надо ли говорить, что Берта едва не лишилась рассудка от счастья? Калеб и Эдвард, со своей стороны, долго подозревали какой-то подвох – при всём при том, что характер Теклтона немного изменился, никто не мог поверить в перемену настолько сильную. Робкий Калеб вместо приветствия стал уточнять у нанимателя, серьёзны ли его намерения. Более решительный Эдвард, чьи доходы от доходов фабрики игрушек не зависели, однажды пришёл к Теклтону лично и подробно рассказал, что его ждёт, если он посмеет обидеть Берту. Даже Мей Пламмер и Мэри Пирибингл – добрейшие души на земле – шептались между собой, что бедняжка Берта слишком доверчива для этого мира. Однако, вопреки всем сомнениям и страхам, свадьба состоялась. Бледная, узколицая, болезненного вида Берта так сияла от радости, что, казалось, всё её существо преобразилось, а уж благодаря со вкусом подобранному Мей свадебному платью её и вовсе было не узнать. Постоянные прихожане церкви святого Луки, куда Берта ходила с младых ногтей, восторгались красотой невесты и спрашивали, кто она такая и где это Теклтон её нашёл. Сам же жених старался не подавать виду, но чувствовал себя польщённым. И не только потому, что все наперебой хвалили его выбор. Так в Теклтон-Холле появилась хозяйка. Первое время, впрочем, она мало чем отличалась от простой служанки – несмотря на слепоту, хлопотала по дому, следила за готовкой, оплачивала счета, не забывая и о прежней своей работе, о кукольных платьях. После свадьбы оттаявший было Теклтон опять надолго замкнулся в себе – уж больно непривычной была мысль о том, что собственный дом придётся отныне делить, и с кем? С дочкой старого Пламмера! Да где была его голова, когда он это затевал? Нет уж, пусть знает своё место. Но Берта ни разу не жаловалась. Более того, каждый раз, слыша его голос или шаги, она поднимала голову и улыбалась так нежно, будто он её на руках носил. Теклтон был уверен, что глупая девушка просто цепляется за давно уже забытую остальными выдумку её отца – якобы он, Теклтон, добродушный забавник и прикидывается угрюмым для вящего смеху. Прошло два с лишним месяца. Миссис Теклтон продолжала выглядеть счастливой молодой женой. Прислуга в доме её обожала; дружбу с Мэри и Мей она не прервала. Платья для кукол шились исправно. Теклтон был доволен – или убеждал себя в этом. Но как-то раз он проснулся среди ночи и захотел выпить воды. А встав и потянувшись за графином, он расслышал в соседней комнате, как ему показалось, сдавленные вскрики боли. Поспешно открыв дверь, Теклтон уже прикидывал, какую лошадь запрячь, чтобы послать за доктором. Но тут же эти мысли вылетели у него из головы. Берта не мучилась от боли – по крайней мере, физической. Она сидела в кресле, подобрав ноги, и плакала навзрыд – так горько, как плачут только те, кто не ждёт утешения. – Я уродка, – бессвязно шептала она, – я уродка, кто меня полюбит? Как я могла, как я могла?.. Навесить себя… ему на шею… ему другая жена нужна, красивая и милая… У Теклтона в голове запоздало сложилась картина. Вечные тёмные круги под глазами Берты – такого до её замужества не бывало ни разу, даже когда она сидела за работой допоздна. Напускная, даже какая-то неистовая весёлость в разговорах с подругами и прислугой. Еле слышный грустный вздох всякий раз, когда он ей что-то приказывал, просто чтобы отослать её подальше. Вспомнилось минувшее чудесное (несмотря на расстроенную свадьбу с Мей, а может, как раз благодаря ей) Рождество у Пирибинглов. Вспомнилась и свадьба, и счастливая улыбка Берты. В романах на этом моменте обычно пробуждается любовь. У Теклтона такого не было – он был бы возмущён до крайности, сравни его кто-то с героем романа. В нём заново пробудилась та жалость, которая и подтолкнула его к женитьбе на Берте. Ещё за год до того Теклтон пришёл бы в изумление, если бы кто-то ему рассказал, что он будет ласково обращаться с супругой. Но последние события всё же оставили след в его характере. В конце концов, никаких лишних расходов не прибавилось – да и зачем, к чему дарить дорогие подарки женщине, которая всё равно не понимает, чем бриллианты красивей стеклянных бусин? А для того, чтобы лишний раз взять Берту за руку, или послушать, как она играет на арфе, или поцеловать её перед уходом, тратить деньги не требовалось. Так и повелось с тех пор у Теклтонов. Фабрикант убеждал себя, что всё его тёплое отношение к Берте – чисто жалость к молодой дурочке. А сама Берта? Ей убеждений не требовалось. Её нежное сердце отзывалось на любую ласку. Минуло ещё немного времени, и всё чаще на коленях Берты вместо кукольных платьиц и рубашечек стали появляться платьица и рубашечки другие, пусть и немногим большие. А если уж она занималась игрушками, то делала их с каким-то особым тщанием, затаив дыхание в радостном ожидании. Оживился и Калеб в своей маленькой пристройке. Прежде он, бывало, работал медленно, устало, не шибко отличая роскошную виллу для фарфоровых кукол от деревянного домика для холщовых. Теперь же его как подменили. То и дело, заканчивая очередной Ноев ковчег, он усердно проверял, открываются ли дверцы, прочны ли мачты, и ощупывал борта корабля, представляя, как другие руки – маленькие, неловкие – станут возиться, расставляя по палубе зверей. Да и Теклтон, заходя проверять, как идёт работа, частенько выбирал особенно удачные игрушки и говорил: – Гм, да! Отложим себе. Кто бы мог подумать! Ещё недавно он в таких случаях высказывался: – Гм, да! Хорошо пойдёт. В канун Рождества Берта хотела пригласить своих подруг с семьями в Теклтон-Холл, и её муж был в ужасе. В ужасе оттого, что был искренне близок к тому, чтобы согласиться. В Теклтон-Холле – и праздник?! Но в итоге рождественский ужин состоялся-таки в новом доме Эдварда и Мей; там танцевали молодые Пламмеры, миссис Пирибингл нарезала пудинг, Джон Пирибингл курил трубку, качая на коленях малыша Джимми – и посреди торжества вошёл посыльный с игрушечной фабрики: – Мистер Теклтон передаёт своё почтение и сообщает, что миссис Теклтон благополучно произвела на свет сына. О, если перед этим царило веселье, оно было ничтожным по сравнению с тем, что воспоследовало! Мэри Пирибингл от счастья подбросила вверх свой кусок пудинга – будучи очень ловкой маленькой женщиной, она его успела поймать; Эдвард закружил в воздухе жену, Джон Пирибингл затянул песню, и его собственный сын неуклюже подтягивал на самых громких нотах. И только старый Калеб Пламмер не плясал и не пел – он сидел за столом, и пудинг вместе с тарелкой расплывался перед его взглядом, потому что в глазах у него стояли слёзы. Это всё случилось почти год назад. Завтра был канун Рождества и первый день рождения маленького Лукаса – тут уж Берта настояла на празднике в Теклтон-Холле. Справедливости ради говоря, Теклтон возражал лишь постольку-поскольку. Но сейчас он был рад, что в доме пока ещё стоит тишина. Ему нравилось (только не проболтайтесь ему, что вам это известно) спокойно сидеть у камина с женой и сыном. – Я думаю, тебе пойдёт, – внезапно проворчал он, вынув из кармана небольшую шкатулку и протянув Берте. Открыв её, женщина нащупала внутри изящное колье. – Какая прелесть! – ахнула она. – Какого оно цвета, дорогой? – Оно изумрудное. – Значит, зелёное, как листья, – мечтательно проговорила Берта. Теклтон хотел было фыркнуть, как он раньше часто делал в ответ на наивные слова жены, но теперь почему-то почти перестал. – Оно подходит по цвету к твоим глазам. Надень его завтра, – сказал он. Берта зарделась от счастья, как школьница, и осторожно поцеловала мужа в щёку. Будь она зрячей, Теклтон напустил бы на лицо недовольное выражение, но она не могла его видеть, а руки её были заняты подарком, поэтому он даже не пытался сдержать улыбки. – Сыграй на арфе, – попросил он, и Берта, отложив колье, снова взялась за инструмент. Опять замолк неугомонный Лукас, деловито жевавший непонятно откуда взявшуюся молочную ириску (старый кондитер мистер Блейк уверяет, что мистер Теклтон взял в привычку часто заходить к нему за сладостями, но, по-моему, Блейк просто слегка выжил из ума). Мелодия арфы поплыла в воздухе, слившись с песней сверчка. – Сверчок тебе не мешает? – вдруг тихо спросила Берта. – Мне? – поразился Теклтон. – Сверчок? С чего бы? – Мне казалось, что ты сверчков не любишь, – удивилась и она. – Мало ли что кому когда-то казалось, Берта, – снисходительно объяснил Теклтон. – Мне вот раньше казалось, что сверчок за очагом – глупая фантазия старого Пирибингла, но я же этого больше не повторяю. Если раньше Берту приводили в замешательство его колкости, то теперь она лишь рассмеялась, и музыка сразу зазвучала веселей. Почему морщины на лице Граффа-и-Теклтона разглаживаются при виде этой безыскусной картины? Почему он держит в своих руках маленькую ладошку сына так бережно, будто это драгоценная хрустальная рюмка? Почему так блестят его глаза при взгляде на вдохновенно играющую Берту? Неизвестно, неизвестно... Ответ знают разве что он сам, Берта да неустанно стрекочущий сверчок.