Ночью

В этот раз его разбудил грохот за окном, а не лицо запуганной служанки, которая всякий раз боялась на него смотреть, и не презрительно-высокомерный Куруруги, считавший ниже своего достоинства вообще будить его, Джулиуса Кингсли. По крайней мере, в отношении рыцаря к нему проскальзывала ненависть к чему-то, что сам Кингсли не помнил (да и не мог знать). Часы на прикроватном столике показывали цифру два; серебристо-белый свет падал сквозь больше стрельчатые окна. Чуть пошатываясь, Джулиус поднялся с широкого, но неудобного кресла, на котором заснул, казалось, совсем недавно. Повязка сползла с глаза, и, борясь с желанием раздраженно отшвырнуть её подальше, он подошел к окну. На улице яркими вспышками взрывались праздничные салюты, горели всевозможными цветами фонари и фонарики, а люди пели и плясали, позабыв про войну. В первые секунды многообразие красок буквально ослепило его; в воспоминаниях всё было красным от пролитой крови. Припомнились сотни жертв (многие были убиты его рукой), а начало кровавой вакханалии положила смерть маленькой девочки. Жутко заболела голова, и спустя несколько мгновений странные образы исчезли как дым. Заслонившись рукой от слишком ярких вспышек, Джулиус недоумевающе разглядывал суетящиеся под окнами фигурки людей. - Что они?.. Скрипнула дверь, однако, моментально обернувшись, Кингсли никого не увидел. Вряд ли это был сквозняк, но в рождественскую ночь он решил особо не предаваться паранойе. В его жизни был какой-то особый смысл, невидимый и неощутимый сразу, и это что-то глубоко внутри него тянулось к цели, что призрачным маяком сверкала на горизонте. Он не знал, сколько простоял у окна (может, час, а может, пару секунд), но стало значительно спокойней на душе. Губ коснулась слабая, но искренняя улыбка. Возвращаясь к кровати, он мимолётно взглянул на своё отражение. Кольнуло болью в глазу.