«...Как тот писатель, что хотел начать Главу по новой, но ушел пить чай – И кто-то за него поставил точку».
Безлюдные улицы, занесенные снегом, тусклый свет кое-где в домах да тонкое пальто, не спасающее от ветра. Влажные комья бессовестно налипают на одежду, на волосы, и без того вконец вымокшие, нечесаными неестественно крашеными прядками холодящие синеватую кожу. Дышать через раз, глотать набегающие на глаза слезы, путаться в малознакомом квартале, матерясь, но идти, идти... Столько раз он видел это во снах – сейчас оно происходит на самом деле. Оживший кошмар. Бред бредовый. Еще совсем недавно – точнее сказать, вчера – он бы от души поржал, если бы кто-то вдруг осмелился сочинить про него подобное. О, как бы он поднял говорящего на смех! «Сам прибежишь», – ну да, разогнались. Не на тех напали. А теперь, выходит, на тех. И куда, скажите, вмиг испарились его хваленая гордость, непримиримость, высокомерие, крутизна? «Никто не посмеет», «как хочу, так и будет», «последнее слово за мной» – где это все?.. Метель разыгрывается отнюдь не на шутку, завывает в проводах, грозится обрушить на город тонны воды в виде замороженной ваты, тающей под ладонями. Нуль. Зеро. Не тепло и не холодно, не начало и не конец. Ничто. Пустота. «Сам прибежишь», – будто запись, поставленная на повтор, черновой вариант четким, но изломанным тоном требует безотлагательных корректировок. Привычка переделывать до совершенства, жертвуя временем и здоровьем, не позволяет принимать получающийся текст – неправильный, наскоро дописанный кем-то в отсутствие поэта, пока тот выходил за новой кружкой гвоздичного чая. Нескладное издевательство. Рука, сжимавшая воротник пальто, леденеет, покрываясь частыми каплями: снег не прекращается ни на секунду. Дышать тяжело, хочется плюнуть на все, послать всех к дьяволу... но отступить сейчас значит сдаться. Идти до конца – дело чести. И принципа. А потому, до скрежета стиснув зубы, он продолжает свой скорбный путь в неизвестность. Ведь неизвестно, что его ждет, как встретят на пороге старой квартиры, о чем спросят да и откроют ли вообще... После всего, что он умудрился наговорить вчера, высыпать на чужую голову точно из рога изобилия. После едких обидных слов, в которые он талантливо облек свои накопившиеся за столько лет претензии. После натянутого общения на работе сегодня утром и фееричного прощания вечером на крыльце, когда они остались вдвоем. - Сам прибежишь, – равнодушно-буднично, перед тем, как заученным жестом снять машину с сигнализации. - Да пошел ты! – отправить лидера ко всем знакомым чертям. А потом – пешком через снег домой, чтобы ветер хлестал по лицу, чтобы, задыхаясь, искренне проклинать этого ненормального, бессознательно накручивая себя, снова и снова, еще и еще... Стоп. У подъезда родного гнезда, развернувшись на каблуках. Светлая мысль вспыхивает внезапно, но успевает триумфально озарить каждый уголок души, охваченной гневом. Кем, простите, их доблестный начальник себя возомнил? Все можно, думает? Нельзя отмалчиваться, надо немедленно ступать к нему и ставить обидчика на место! Вот почему сейчас он упрямо следует по узким улицам чужого района к заветному зданию на углу, срывая дыхание, не щадя захлебывающегося сердца, гулким пульсом отзывающегося в висках. Ярость не позволила сесть за руль... Но он дойдет, непременно. И расскажет. И... Сделав последний шаг, вокалист останавливается, щурясь, поднимает голову, чтобы, прикрывшись ладонью от летящей мороси, рассмотреть заветные окна. Жалюзи опущены, свет в комнатах не зажжен. Снег под ресницами становится колким-колким. Чуть слышный писк домофонного чипа (прихваченный когда-то в гостях, тот все еще висит в связке, хотя ключей от этой квартиры у парня нет: здесь они не встречались, а он, уворовав чип, похоже, подспудно на что-то надеялся), четыре пустых пролета через ступеньку, черная металлическая дверь на сером фоне стены. На то, чтобы взять себя в руки, пара мгновений. Звонок отзывается неприлично веселыми переливами. Молчание. Всепоглощающая тишина становится осязаемой, и только несчастное сердце продолжает сокращаться нестерпимо громко: Руки кажется, что его стук просто оглушителен. Ожидание невыносимо. Фронтмен нервно считает тягучие масляные секунды. Наконец, далеко не сразу, в глубине помещения слышатся шаги, кто-то подходит к двери, поворачивает щелкнувший замок, нажимает на ручку. Взгляды встречаются. Где-то минуту никто не произносит ни слова. - Така... – первым сдается лидер, выдыхая имя товарища. Голос спросонья безбожно хриплый. – Что ты тут делаешь? - Кай... – многоточие. Пауза, заполнившая пространство, застывает в жилах и перекрывает поступление гнева в кровь. Глаза вокалиста зачем-то скользят по слегка сгорбленной фигуре в дверях, по пути отмечая детали: помятая белая рубашка, на которой застегнуты лишь пара пуговиц, домашние штаны, халат, небрежно наброшенный на плечи, всклоченные каштановые волосы, покусанные губы. Барабанщик бледен, без обуви, на его лице – видимые следы усталости. Он спал. Приехал с репетиции и сразу же завалился. Значит, даже не парился о вчерашнем. Вот маразм... Надо бы рассердиться, но в груди предательски щемит – то ли из жалости, то ли с сочувствия, – а в памяти размытыми кадрами старой пленки уже мелькают прежние времена, когда они делили все события на двоих. Порывы весеннего ветра, терзающие полупрозрачные занавески в спальне Руки: приятели непринужденно болтают, попивая зеленый чай. Солнечные лучи летнего солнца, лениво скользящие по каштановым прядкам, разбросанным по подушке: давние друзья отдыхают в объятьях, потеряв себя в водопаде чувств, с которых наконец-то сняты запреты. Осенний вечер, утонувший в ароматном кофе по-ирландски, заказанном на баре, чтобы согреться: в столице бушует тайфун. Много-много часов, дней, месяцев побед и ошибок, за которые теперь приходится расплачиваться непониманием. Каждое следующее слово кажется фронтмену неверным, каждый довод – неубедительным, а фраза – избитой. Что он хотел донести до любимого? Что ему как поэту не нравится, если кто-то на правах начальника вмешивается в ход их запутанных отношений – точно так же, как если бы этот кто-то нагло перечеркал текст его новой песни? Решал за него? Выходит тускло. Праведный гнев быстро сменяется усталостью и ощущением полнейшей беспомощности. - ...Почему у нас вечно все не как у людей? – вздыхает вокалист, а лидер в ответ только хмыкает, бесхитростно пожимая плечами. - Не знаю. Наверно, нам обоим нужно немного успокоиться. Взгляд Руки останавливается, желание спорить, в другое время обязательно обурившее бы его после подобных замечаний, сходит на нет, уступая место непонятно откуда взявшемуся стыду, будто бы Таканори пришел сюда, бесстрашно преодолев злую вьюгу, не отстоять истину, а извиниться за нелепый проступок. - Ты прав, похоже, – удушающее чувство вины заставляет вокалиста резко развернуться, проследовать к лестнице, сжавшись в комок. Он уже почти пересекает плохо освещенную площадку, хватается рукой за перила, заносит ногу над ступенькой, когда слышит за спиной такое знакомое: - Мацумото-кун! Оборачивается. Ребята смотрят друг на друга внимательно, настороженно, выжидая, что будет дальше. - На улице мокро. Может, останешься? – в мягкий родной голос забирается теплота, искренняя забота, которой так хочется верить... Но гордость не позволяет Руки сдаваться даже когда уже предельно ясно: встреча проиграна. «Теперь ты за мной побегай», – рассерженно думает он, отмахиваясь от заманчивого предложения и сбежав вниз. «Давай, лидер-сан, скажи еще что-нибудь, задержи меня, окликни, верни!..» – неистово повторяет про себя Таканори, преодолевая пролет за пролетом. Но наверху, как глухой выстрел, просто равнодушно хлопает дверь. «Забудь: ему действительно нужно выспаться. Победителей не судят, дурак». ...Сидя на сырых ступенях у дома самого дорогого человека, Мацумото вызывает такси.The end
Написано и отредактировано: 22–23.12.2014 гг.