Since you're gone There is an empty space Since you're gone The world is not the same I go back to the places we've been It feels like you're still there I live all those moments again Wishing you were here
* * *
– О, Нелли, вы пришли! – Павел, как безумный, бросился ко вплывшей в комнату фигуре. – Вы все-таки пришли, храни вас Господь! – Он в исступлении припал к изящной руке в кружевной перчатке, но та отдернулась от него и прижалась к, казалось, немного дрожащей груди. – Нелли, я так счастлив, так признателен, я... – Нет, ради бога, молчите! – повелительным тоном воскликнула она и, передернув плечами, прошла мимо Павла в глубь комнаты. Он осекся и покраснел от упрека, но тут же, стряхнув растерянность и стыд, побежал за нею, чуть не споткнувшись на пустом месте. Княгиня холодным изваянием застыла возле зашторенного окна, в котором урывками проглядывалась мгла позднего вечера, ее спина была идеально прямой, ни единый локон не выпал из аккуратно уложенной золотой косы, только руки, предавая хозяйку, беспокойно терзали тесемку занавесок. Павел с недоуменным испугом глядел на нее, непривычно чужую и тихую, они стояли так, может, минуту, а может, и час, и только когда часы пробили восемь вечера, княгиня повернулась к нему. Она походила на сфинкса, как на кольце, что Павел подарил ей в последнюю встречу, состоявшуюся полгода назад: все тот же загадочный взгляд пронзал его насквозь, разжигая болезненное пламя в сердце, по щекам разлилась мертвенная бледность, а губы сжались в алую змейку. Павел решился прервать это тяжелое, повисшее в воздухе молчание и шагнул к ней, приоткрыв рот, но княгиня зажмурилась, как от пощечины, и выпалила со злостью: – Молчите, заклинаю вас, ничего не говорите мне, прошу!.. – Я не в силах выполнить вашей просьбы, простите меня, – ответил ей Павел, совершая первый маленький шажок к ней. Его голос заметно подрагивал от томления и неуверенности, – я скучал по вас, изнемогал без вашего присутствия, без разговора, улыбки, разве могу я молчать теперь, когда наконец увиделся с вами? Послушайте, мне столько нужно рассказать вам... – Нет, это вы меня послушайте, – прервала его княгиня, опуская руки вдоль пышных юбок, но тотчас каким-то нервным движением вздергивая их к груди. Та бурно вздымалась под тканью праздничного, нелепо яркого платья. Павел хотел было рассмеяться, подойти и обнять княгиню, такую строгую и неприступную, чтобы она оттаяла и обвила его руками, как прежде, чтобы таинственно улыбалась и шептала с придыханием, как ей неловко все это, но как горячо ценимо ею, чтобы целовала его губы и клялась вечно быть с ним, вечно хранить их общее, безудержно прекрасное, пусть и обидчивое счастье. И Павел уже распростер руки и сделал второй шаг к окну, но княгиня вновь посмотрела ему прямо в глаза и, совершенно изменившись в лице, со страдальческой одержимостью прошептала громче всякого крика: – Я... должна оставить вас. А вы должны меня забыть. Конец фразы она произнесла обычным своим голосом и даже скрестила на груди руки, опустив ресницы и попытавшись выдавить извиняющуюся полуулыбку. Только силы быстро оставили ее, княгиня порывисто спрятала лицо в ладонях и разрыдалась, содрогаясь от всхлипов и стонов, обронив на пол вынутый второпях измятый платочек. Павел, вставший как вкопанный после ее неожиданных слов, плевком полетевших в душу, очнулся и кинулся к ней со страстью отчаяния, прижал к себе, но не ласково, как мечталось ему, а с горечью и с болью, стискивающей сердце, огромное от любви. Он чувствовал, как трясется ее тело, как колотит его дрожь, слышал шуршание платья и все те же скулящие звуки, никогда ранее не слетающие с ее губ, тонкие, раздирающие душу на клочки... Павел, не помня себя, прильнул к ее щеке, красной и мокрой от слез, и, оставив на ней горячие поцелуи, зажмурился. И на мгновение ему показалось, будто княгиня откликнулась на ласку, она пробормотала что-то, как в бреду, повернула голову и на краткий миг прижалась губами к его губам. Павел с пылом ответил ей, ощущая на своем лице ее слезы, поглаживая ее по затылку и дрожащей спине. Он вечность хотел целовать эти мягкие, зачем-то напомаженные губы, жаждал рассказать, как сильно он дорожит ей, каждым словом, жестом, каждым воспоминанием, связанным с нею... Только Бог ведает, как сильно он любит ее! Но княгиня вырвалась из его объятий, и он отступил. Ее щеки блестели от слез, золотая коса разом померкла и сиротливо покачивалась у колен, точно маятник, она стыдливо присела, чтобы поднять с полу платочек, но покачнулась и чуть не упала без чувств, только руки Павла спасли ее от обморока. Поднявшись, княгиня оттолкнула его и отошла от окна неровною походкой, по-прежнему не отнимая рук от груди, ее движения были медленны и апатичны, спина выпрямилась, как деревянная. Павел не сводил с нее глаз, а сам едва сдерживался, чтобы не подбежать к ней и не поцеловать еще и еще в алеющую влажную щеку, в податливые губы, не скользнуть пальцами в ее светлые, как колосья пшеницы, волосы, не крикнуть ей, что накопилось на сердце за эти долгих полгода и что она совсем не готова была выслушать... Когда княгиня шагнула за порог, Павел не выдержал. – Куда же вы?! – в отчаянии крикнул он, срываясь с места. Но княгиня повернулась, вскинула на него сухие глаза, – и от взгляда ее, полного ледяного безразличия, сердце Павла облилось кровью. – Домой, – просто ответила она. – Не шутите со мною так, умоляю вас... – с глубокой тоской в голосе сказал Павел, безотчетно разглядывая ее вновь побелевшее лицо, ища признаки того, что слова ее были ложью, выдумкой, в последней надежде услышать ее переливчатый смех и неуклюжее раскаяние, увидеть за суровой полоской губ блеск жемчужных зубок, ее обворожительную, голубиную улыбку, испытать ощущение счастья, возносящее на небеса... Но надежда эта, еще теплившаяся в сердце, разбилась о тот же холодно-равнодушный, полупрезрительный взгляд, и Павел почти услышал, как осколки ее с хрустальным перезвоном разлетаются по полу. – Как я была бы счастлива, если б сказанное мной оказалось шуткой... – с неподдельной горечью произнесла княгиня, и ее серые глаза на миг блеснули слезами, но тут же обрели прежнее бесстрастное выражение. – Однако это чистая правда. Я чахну изо дня в день, думая о вас, я не могу покойно есть и пить, ваш образ нейдет из моей головы, принося одни лишь страдания и боли. А ведь прежде я была так беспечно радостна, перебирая в мыслях наши с вами встречи, беседы, строки из ваших писем, я была готова, раз окунувшись, провести вечность в пучинах, куда вы заманили меня, сами того не ведая... Но сейчас я тягощусь этим! Ваши глаза преследуют меня во сне и наяву, ваш голос ежесекундно звучит в моих ушах, а любовь ваша кажется мне наказанием. О, Павел, я охладела к вам! Вы ненасытны, страстны, а потому надоели мне, как надоедают балы и даже сама мазурка становится ненавистна... Я возвращаюсь к мужу, Павел. И не помышляйте остановить меня, у вас не получится! Черты лица княгини мелко задрожали, исказившись в трагическую маску, уголки губ поползли вниз, она безумно посмотрела в ошарашенные глаза Павла, обронила последнее «Прощайте!» и, закрыв лицо ладонями, бросилась прочь из комнаты. – Погодите, постойте же!!! – крикнул он и кинулся было вслед, до смерти боясь навсегда потерять ее, как вдруг под его ногой хрустнуло и одновременно с надрывом зазвенело что-то. Застыв, Павел медленно отвел ногу в сторону и так же медленно, почувствовав, как оборвалось сердце, опустил глаза. Что-то переливалось в тусклом свете канделябров, разбрасывая вокруг безжизненные радужные лучи, и это что-то было безвозвратно утрачено, раздавлено, разбито, как само его сердце, как сама душа... Павел поднял кольцо, выпавшее вместе с платком. С печальным звоном посыпались осколки раскрошившегося камня, одна только сфинксова голова осталась невредимой, она скалилась, будто надсмехаясь над ним, и ее черная грива превращалась в тяжелую, как золото, тугую косу, а пустые глазницы – в грустные, подернутые задумчивостью серые прекрасные глаза... – Что это? сфинкс? – Да, и этот сфинкс – вы. – Я? Знаете ли, что это очень лестно?.. ...Слезы градом катились по его щекам, с запястий Павла стекала кровь, впитываясь в накрахмаленные манжеты, а он все сжимал в кулаке разбитое, никому уже не нужное кольцо и давился рыданиями, и слал проклятья вероломной княгине, и тут же признавался себе, что никогда, ни за что на свете не пожелает ей того зла, которым она так жестоко его отравила.