Каково это — быть идеалом?

– ...Я так боюсь всего нового. Вот, к примеру, в новых отношениях я боюсь неопределённости, чувствуя себя как бы стоящей на старом подвесном мосту. Ещё шаг и... – Бумс! – Криштоф тихо рассмеялся и положил свою руку на рыжие волосы Вероники. – Не паясничай. Я вообще делюсь тут с тобой своими сокровенными переживаниями... – Будто бы, если я не прекращу паясничать, ты умолкнешь. Его бесконечно серые глаза почему-то не улыбались, выказывая какую-то внутреннюю напряжённость. – Не смотри на меня так. – Не смотреть как? – он вдруг посерьёзнел. – Как будущий психотерапевт. – Хах, – и снова это его шовинистское выражение лица а-ля "ох уж эти девушки". – Я, скорей, будущий патологоанатом. Со времени нашей последней встречи многое изменилось... – То есть, ты так обиделся на меня, что решил... – Вероника запнулась, сдерживая порыв смеха. Криштоф молчал, наслаждаясь реакцией собеседницы. Эти прелестные, несимметричные ямочки на её щеках, напоминающие ему о тех днях, когда они встречались чаще, озорная мальчишечья улыбка, воспоминания о которой он когда-то хотел закупорить в бутылку и выбросить далеко в море, блеск невыразительных оливковых глаз... Весь этот пазл, составлявший сплошное несовершенство, был и всегда будет Вероникой. Сам этот факт не мог его не радовать. – У тебя красивая улыбка, – когда девушка наконец прекратила смеяться, вдруг заметил он. – Спасибо, – казалось, даже веснушки на её щеках на мгновение вспыхнули. – Многие парни, кстати, так говорят, но я почему-то всегда думала, что всё это болтовня, потому что передние зубы у меня немного кривоваты. Но теперь, когда ты сказал, буду знать — улыбка у меня действительно очень даже ничего. – Но это не отменяет того, что зубы у тебя кривые, – серые глаза насмешливо блеснули, хотя их обладатель, казалось, оставался всё таким же задумчивым. В ответ на уточнение Вероника обиженно фыркнула и, хорошенько двинув своему собеседнику меж рёбер, в унисон с ним же рассмеялась. Потом они молчали, думая, очевидно, об одном и том же, а может и о совершенно полярных вещах. – Зачем ты хотела меня видеть? – протягивая руку к картонной бутылке с яблочным соком, тихо спросил Криштоф. – Меня так раздражают лицемерные надписи на картонных бутылках. Мол, покупая этот кусочек убиенного дерева, вы спасаете целый лес... Вероника вдруг вытащила из своего рюкзака два высоких, узких бокала для шампанского. – Давай не будем пить из этих глупых бутылок? – Думаешь, я стану удивляться этому безумию или буду потакать твоим странностям? – Криштоф открыл яблочный сок и сделал несколько больших глотков прямо из горла. – А теперь, после этого небольшого протеста, я всё же соглашусь пить из бокалов. Так эстетичнее, да и общая картина выглядит завершённой. – В каком смысле завершённой? – наливая себе полный бокал сока, спросила Вероника. – Ну, начнём с того, что глубокой осенью, посреди безлюдного парка, усыпанного пожелтевшими листьями, на красном клетчатом пледе, сидит удивительной красоты молодой человек. Скажем, не просто молодой человек, а скорее некий сплав из Андрея Иваныча Штольца, Эдварда Каллена, Энсела Эльгорта и Аполлона Бельведерского. А рядом с этим живым, осязаемым совершенством, представь себе, восседает неопрятная рыжая неумёха, которая в свои восемнадцать едва ли может завязать себе шнурки. Странная картина, скажи? А тут ещё и ледяной яблочный сок в бокалах для шампанского... Вот теперь действительно странно. – Чем тебя так не устраивают бокалы? – укладывая руки себе под голову, спросила она. – Я не говорил, что они меня не устраивают. Просто у меня вдруг созрел вопрос: ты брезгуешь пить из горла или бокалы действительно очередная твоя странность? – Ты — единственный человек, после которого я не брезгую пить, – был ответ. Криштоф улёгся рядом с Вероникой и так же, как она, уставился в затянутое дождевыми тучами небо. – Если бы мы встречались, мы бы ссорились каждую секунду, – он перевёл взгляд на огненно-рыжие волосы своей собеседницы. – Мы бы не встречались, – добавила Вероника. – Никогда. И снова молчание. Молчание, которым она наслаждалась, а он тяготился. – Мы такие разные и так подходим друг другу, прямо как кабель USB и USB разъём. – Глупее сравнения я ещё не слышала, – лениво заметила девушка. – Всё ещё дуешься на меня, рыжая неумёха? – Нет. Я просто знаю, что всё обстоит именно так, как ты сказал. – И это тебя расстраивает? – Если честно, немного, – Вероника запустила свои пальцы в тусклые пшеничные волосы Криштофа. Перед их глазами медленно плыли размытые, плоские облака. Шуршание листьев, поднимаемых в воздух дыханием последнего осеннего ветра, утопало в тишине, которую каждый пытался как можно ярче себе представить. Холодная рука Вероники покоилась в горячих ладонях Криштофа. – Мне так плохо, на самом деле... – оливковые глаза беспокойно пытались найти серые. – Расскажи же. Я выслушаю. – Можно я положу голову тебе на грудь? – Вероника так и не дождалась разрешения. Криштоф, в свою очередь, не стал возражать, и аккуратно выудив из рюкзака свою кожаную куртку, накрыл ею девушку. – Иногда мне кажется, что всё в этом мире слишком абсурдно... Седовласые, в бежевых брюках, профессора, боящиеся рассыпаться в прах при любом лишнем движении, их трясущиеся сухие губы и высокопарные фразы о будущем без стереотипов и штамов... Всё это так мерзко. Они, вместе со всей уникальностью и объёмом своих знаний, словно сошли с конвейера. Они рассказывают нам о величии древних и осуждают их за стерпеотипное мышление, при этом мысля ещё стереотипней. Они сами говорят, что со временем деревенеют, но упрямо отказываются признавать это... Вероника прижалась к груди парня ещё сильнее, очевидно, лелея надежду на то, что сможет когда-нибудь защититься от "абсурда", целиком и полностью впитавшись в Криштофа. Он же ещё долго молчал, осмысливая сказанное ею. – Значит, ты не признаёшь старость? – после некоторых размышлений заключил он. – Я ненавижу её... – И ненавидишь только потому что она забирает дорогих тебе людей, а не меняет их мироощущение. – Старость — худшая из болезней, Криштоф. – Согласен. Тут я с тобой не поспорю. Если умирать, то не старым... Хотя, какая разница, когда умирать?! В любом ведь случае, мы будем жалеть о том, что могли бы ещё увидеть. Такова наша неугомонная гносеологическая природа, – Криштоф рассмеялся академичности своего утверждения. – Я скучаю по бабушке, – вдруг перебила его Вероника. – Ты скучаешь по тем ощущениям, которые вызывало у тебя её присутствие. Как бы не стыдно было это признавать, но все мы эгоисты. Ты когда-то сама мне так говорила. – Да, я помню. И всегда, когда мне хотелось плакать от обиды, я сдерживалась, считая, что жалею себя саму. Эгоизм — это мерзко. – Тебя снова обидели? – глубоко вдохнув спасительный холодный воздух, прошептал Криштоф. – Перед тем как бросить, меня назвали недоразумением. Вероника услышала хруст костяшек на кулаках Криштофа, и это чуть ли не мгновенно прогнало её грусть. Теперь она смотрела на его поджатые потрескавшиеся губы и думала о том, как придёт домой и допишет что-нибудь жизнеутверждающее в своём электронном дневнике. – Я, кстати, начала писать новый цикл хокку. На этот раз "маршруточные" хокку, небрежно нашкрябанные на обороте старых чеков. – Зачем ты заставляешь меня думать о неприятном, а потом перепрыгиваешь на какие-то отвлечённые темы? – Криштоф обиженно нахмурился. – Знай, что от такого подхода лично мне становится только хуже. – Почему я вдруг должна думать о тебе?! – Вероника прыснула. – Все мы эгоисты. Я — сбросила с себя бремя обиды; ты — взял его на себя. Оба вдруг растерянно замолчали, чувствуя как что-то пошло не так. Не всегда, особенно у молодых людей, просыпается подобное чувство, но давайте хотя бы предположим, что имелась причина молчания. – Прости. Я как всегда не задумываюсь над своими словами, – в знак примирения закидывая ногу на Криштофа, сказала Вероника. – Не стоит извиняться. Я точно такой же, – и снова серые смеющиеся глаза встретились с оливковыми. – Уже тысячу раз успел пожалеть о той неудачной шутке с Аполлоном и рыжей неумёхой. – Ты даже не представляешь себе, как счастливы мы могли бы быть вместе. Я бы забыла о том, что всем на меня плевать, а ты бы, наконец, понял, что есть на свете тот, кто будет терпеть тебя дольше, чем два часа в день. – Мы бы всегда держались за руки и при любом удачном случае показывали всем силу наших чувств, – Криштоф зевнул, тем самым выказывая всё своё уныние. – Нет, мы бы никогда не показывали всем "силу наших чувств". Меня бесит не только подобная формулировка, но и непосредственно суть, заключённая в ней. Любой театр — лицемерие. А когда отношения становятся достоянием общественности, они превращаются в театр... – ...и прекращают своё существование, – закончил Криштоф. – Ты иногда так хорошо понимаешь меня, что я начинаю считать тебя своим идеалом, – вздыхая, заметила его собеседница. – Нет, боюсь, я не совсем твой идеал, – перебил её он. – Твой принц на белом коне обязательно должен смотреть "Сверхъестественное", играть на гитаре, слушать Эда Ширана, с удовольствием пить холодный яблочный сок из бокалов для шампанского и волноваться, что в ноябре ты гуляешь по парку без шапки. – Вот со "Сверхъестественным" уже перебор. Кроме того, я вообще не смотрю сериалы. Ты, очевидно, спутал меня с кем-то из тех девичьих табунов, которые бегают за тобой по всем аудиториям в надежде получить автограф. В ответ на язвительную реплику Вероники, Криштоф лишь снисходительно рассмеялся, сильнее прижимая её к себе. – А вот если бы я всё же был твоим идеалом, мы бы танцевали сейчас под "Плэттерс" в пустой квартире, и уж я бы точно не позволил тебе пить этот ледяной яблочный сок... – Это очень романтично, на самом деле. – Романтично что? – Запрещать пить ледяной яблочный сок. Оба тут же прыснули от смеха. Криштоф снова сделал несколько больших глотков сока из горла, и Вероника, разуверившись в магической атмосфере, привносимой бокалами для шампанского, последовала его примеру. Теперь они просто сидели рядом и держались за руки, зная при этом, что ни для одного из них это ровным счётом ничего не означает и ни к чему никого не обязывает. Неправда ли, это удивительно, когда ты не чувствуешь якобы приятной дрожи в теле и пускающего корни в самую душу, разрастающегося чувства долга?! Любые отношения — долг. А может, они бы и хотели быть должными друг другу... – И всё-таки ты идеальный... – Не отчаивайся настолько. Ты ещё наверняка встретишь какого-нибудь программиста в зелёном свитере с оленем, который никогда не назовёт тебя недоразумением. Вы будете танцевать под ненавистных ему "Плэттерс", пить горячий чай из термоса и в унисон реветь над "Сейчас самое время". Просто знай — сейчас осень, тебя бросили и всё кажется полной задницей... – Я не отчаиваюсь, говоря, что ты идеален. Мне просто очень жаль... – Жаль чего? – Того, что я тебя выдумала... Криштоф улыбнулся и пригладил свои несколько взлохмаченные волосы. – Мне бы так хотелось встретить не какого-то программиста в зелёном свитере с оленями, а именно тебя... – Хотеть не вредно. Но, скажем, что, если ты сейчас очнёшься от этого поганого сна, соберёшь плед, выбросишь картонную бутылку от сока и зайдёшь в кафешку неподалёку. А там я — весь такой незнакомый и такой идеальный. Сижу себе за барной стойкой и постукиваю пальцами, ожидая, когда войдёшь ты — мой идеал. – Я во всеуслышанье закажу себе лимонного мороженного с ванилью, а ты... – Нет, я не вспомню при этом наше любимое "Вино из одуванчиков", я подумаю: "Чёрт подери, да эта девчонка не просто кажется чокнутой, если заказывает мороженное в ноябре" и закажу тебе вместо мороженного горячий штрудель... Листья вздымались повсюду, своей безумной пляской намекая на приближение холодной осенней ночи. Криштоф гладил Веронику по её огненно рыжим волосам, тихо что-то нашёптывая. И шёпот этот, подобно листьям, вздымался над землёй, угасая вместе со скрипом старого клёна, шумом шоссе и дыханием Вероники...