Васильев день

Солнечный луч сквозь разноцветные оконные стекла дробится, рассыпается по белому полу самоцветами: алыми, синими, рудожелтыми. Шаги смелые - черные сапоги мягко ступают по солнечным самоцветам, не примнут; не хрустнет под каблуком неосторожным яхонтовый блик, взбежит-перекинется на сапоги, на черную кожу. А взгляд, блик яркий проследя, и выше последует: по сапогам, по сукну черному, по меху искристому – до губ улыбчивых да глаз серо-голубых, лукавых. - А знаешь ли государь, какой нынче день? - Васильев день нынче, Федяша. - А чем день сей особен, ведаешь? - Чем? – государь волей-неволей задумывается, глаз не сводя с улыбчивых Фединых губ; лукавит Федяша, дразнит, чудо ненаглядное! – Сегодня празднуем память святого Василия Кесарийского… да к тому ж сегодня первый день января-месяца. Федька подмигивает хитро-прехитро: - Ночью-то в окошко, чай не выглянул? Такие в небе звезды были – частые, ясные, так и сияют. Значит, в сей год горох славно уродится! - Дитё малое! – и захотел бы – а не сдержать государю улыбки. Кто ж Федька, как не чудо удивительное? Весь в черном – воин твердый, опасный… а сколь ребячлив! Вон как радуется лакомству, еще не посеянному! Федька в черном полушубке, кудри прячутся в пушистом мехе. - Сани, государь, заложены! Шубу царскую – наопашь, шапку – набекрень лихо, да едва ль не бегом-вприпрыжку; от Федьки озорством заразиться – достанет ли терпенья спускаться царственной поступью! Как двое мальчишек, переглянувшись да схватясь за руки, сбегают с крыльца царь да кравчий его, полюбовники, одним прыжком – да в сани, и уж у Федьки и вожжи в руках: «Гойда!». Гойда! Рванули с места вороные кони – белый снег во все стороны! Едва успел царь шубу запахнуть, едва успел Федька шапку нахлобучить. Гойда! Стрелою мчатся вороны кони – разбегайся, народ! Опричники по сторонам воронами, засов железный – прочь птицей всполохнутой, настежь ворота – гойда! Белый снег, черны кони да небо синее – моргнуть не успел, а уж и Слобода позади. Светел день январский! Кони-вороны мчатся, земли не касаясь, пристяжные шеи свивают – лебеди! Федор в санях стоит в рост – окрыленный. Мчатся сани, аж ветер! Федька оборачивается, вполоборота – глаза небесной синью; кричит счастливо, перекрикивая ветер: «Еще?» «Еще!» - и царь кричит в ответ. Еще! Гойда! Кликнул-гикнул, щелкнули в воздухе вожжи – птицами вороны-кони! Куда б шибче – да славны кони с царских конюшен, резвы кони черкесских кровей, невесомы им легкие сани, прибавили ходу, птицами распластались по белому снегу! Гойда! Позади остались опричники, обернись – далеко-далеко рассыпаны по белом снегу черные точки, куда их скакунам до царской тройки, да и гоже ли поспевать, коль гонит вперед вороных коней царский кравчий, Басманов, царев полюбовник. Ай, ни к чему в сей час государю опричники, ни к чему сотоварищи сероглазому Федору! Белым-бело белоснежное поле, синее синего ясное небо. О чем думать Федору, кроме голоса царского, что «Еще!» твердит за спиною! Что нужно Ивану, кроме кудрей перепутанных, по ветру трепещущих! - Еще, государь? - Еще, ненаглядный мой! Мчитесь, вороны-кони, стелися им под ноги, снежная равнина! Синем-сине январское небо. Федор коней заворачивает, натягивает помалу вожжи, не вдруг бы – на рысь мерную, на шаг неторопливый, заворачивая широким полукругом, замедляет коней, останавливает вовсе. Чисто поле кругом, белый снег по колено – проваливается разом, как соскакивает с облучка - да не забыв подтянуть вожжи, чтоб кони распаленные снегу б не ели, не запалились бы с быстрой скачки. Иван соскакивает за полюбовником следом – ух, глубок снег! Да легок, пушист, что постеля пуховая. - Государь, а государь! Лукавые очи Федькины – светлей январского неба. Вильнул, отпрыгнул из рук царевых, изогнувшись тонким станом. Сколь Федор, греховное чудо, порочен – а столь же, на диво, и чист. Не постичь этой загадки вовек! Разве что в минуты вот такие… Федор – вот он, как молодой зверь в пору звериных свадеб. Гибким зверем играет, стелется в снегу, и полон молодой силы, и весел, и полон желанья – как зверь, красующийся пред подругою, как зверь, по зову природы свою свадьбу играющий, не ведающий греха, не думающий ни о чем. Федор, лукавый, из рук царевых, почти доставших уже, выскальзывает, да снег глубок, не поскачешь! Федор, хоть ловок, завязнув в снегу, плюхается с маху в сугроб, в пушистый снег, спиною – как в белые подушки. И Иван в тот же час валится сверху: «Ага, попался!». В мягком снегу смялись рукава царской шубы, и руки глубоко провалились с сугроб, много снега набилось в рукава, и от снега того и смешно-приятно, и холодно. А все ж, не поднимаясь, опершися на руки, закрыв шубой распластанной, нависши над Федькою, глядит неотрывно в разрумянившееся Федорово лицо, глядит на губы, что облизывает полюбовник лукаво, глядит в усмешливые серые очи. Спрашивает: - Куда ж ты завез своего государя? Охрану позади оставил – а если подстерегают здесь изменники, пожелавшие извести царя Московского? В полушутку ли государь спрашивает – Федор отвечает взаболь. Спокойно: - Я при сабле – обороню. А там и опричники прискачут на крик. Незамеченным здесь не подобраться – я отсюда вижу все поле. - Все-то продумал, охранитель мой верный! А коль велю саблю снять, чтоб не мешалась? А рот твой устами запечатаю, что крикнуть не сможешь? А зацелую глаза твои бесстыжие? Федька в сугробе вьется, уворачивается от царевых губ – да не очень-то увернешься, когда и уворачиваться совсем не охота! Федькины губы мокры, холодны от снега, а ловкие руки ныряют под царскую шубу, руки его горячи, хоть и тоже мокры, от того же. Ай, Федька, если б не мороз - заласкал бы прямо здесь, в снегу, в сугробе, в чистом поле… ничего, пожди-пожди, Федяша! Зима не вечна, потеплеет, а место запомню – и возьму тебя здесь, в поле, на свежей пашне, как древние вожди, что свой мужской силой оплодотворяли весеннюю землю. А пока ж январский день – светел да морозен. Со скачки, на ходу отряхая снег - в натопленные палаты, шубу долой, кубок меду горячего – хорошо! А уж обеденная пора, и слуги чинно шествуют с блюдами, и кравчий в черном кафтане легко поднимается на приступ. А нынче братской опричной трапезы не назначено, как нарочно… повернуться в царском кресле, встретить взглядом глаза серые, искристые: - Басманов, не слугой нынче будь – сотрапезником. Удивлен ли? Не узнать – а доволен! В единый миг за столом оказывается, глядит весело, голодно. Узнай – чести ли рад, аль лакомству? А только так глядит, что глаз не отвесть! Меж тем и яства уж на столе. Ярко-красная моченая брусница в серебряной мисе, наваристые, огнянные рудожелтые шти исходят паром, а там и гусь с золотистой зажаристой корочкой, обложенный, что ожерельем, блестящими, синими в празелень солеными сливами. Федька, молодой, голодный, счастливый, крупно кусает ржаную горбушку, глядит усмешливо: а, государь? Ай, знал, верно, Федька, всё, проказник, предвидел! Ведь шти-то нынче, как Федька и любит - варены без сметаны. Сметану Федька сам зачерпывает из кринки, в миску свою кладет щедро – белое в рудожелтом тонет, подергивается яркими блестками, Федька облизывает ложку, глаз усмешливых не сводя с государя, напоказ, неспешно, облизывает густо-белое с дерзких губ. Уж навряд дотерпеть до конца трапезы! Едва с жарким покончив – все ж голодны оба, голодны, и тем голодом, что за столы сажает, и тем, что лишь в опочивальне насытишь – царь поднимается, молвит – будто и не Федору: - После обеда и поспать не худо. - Поспать в самый раз, государь! – кравчий откликается невинно, да подхватывает со стола блюдо с медовыми орешками. – Да заедки оставлять разве гоже? Дозволь, отнесу тебе в опочивальню. Кравчего службу справляет честно – ставит блюдо на лавку, разогнувшись, к государю оборачивается вопрошающе... да вопрос тот таков, что ответа не надобно. Как не поспать после трапезы! Ай! рушит царь полюбовника на постелю, в подушки, как в сугроб, не увернешься более! «Чудо мое… - шепчет истово, - чудо мое сероглазое, ненаглядное!» Федор жмется к любовнику, ластится жадно. Кто ж, как не чудо, не диво дивное, есть ли в мире другой такой, удивительный! Под черным кафтаном у Федора – рубаха белее снега… чудо, чудо мое желанное!