Merciless

Пустая квартира. Почти. Здесь лишь я и многоликие, ненастоящие голоса из телевизора. Я включаю его лишь для того, чтобы убедиться в собственном одиночестве. Голоса здесь, я здесь. Я одинок. Значит, всё ещё существую. А ведь так надеялся, что этот коллапс перерастёт в кому. Зря. Надежды – вещь глупая и ненадёжная. О чём ты не уставал мне повторять. Я усвоил эту правду лет в восемь, как раз тогда, когда познакомился заново со своим настоящим братом. Полная чашка. Почти. Оптимист сказал бы, что она совсем полна. Но я-то знаю, что оптимизм – вещь такая же глупая и такая же бесполезная, как и мечты. Этому меня тоже научил ты. Спасибо и за это. Твой ненужный жестокий урок прекрасно дополнил мою незрелую картинку мира, столкнув на него банку с серной кислотой. Ты всегда любил так делать. И поступал так из чистого удовольствия. Жаль, что я понял это слишком поздно, уже после того, как кислота сожгла мою кожу и глаза. Теперь перед веками исключительно грязно-серый цвет. Горький вкус. Я ненавижу горечь, но сладость ненавижу ещё больше. И снова спасибо тебе, дорогой брат. Однажды ты посадил меня перед своим компьютером, жёстко сжал плечи, вдавливая в сиденье, и велел: «смотри». Изумительная подборка из тошнотворных кадров и видеофрагментов, где детям моего возраста вырезают опухшие, почерневшие органы, кровоточащие то ли действительно кровью, то ли слизью; гниющие зубы с ржавыми дырками и чисто-белым языком; мерзкие, впитавшие грязь язвы на пухлощёких детских личиках; и бешеные крики какого-то синеглазого мальчугана, которому без наркоза вырывали зуб. Я проплакал тогда три дня и на сладкое не мог смотреть год. На гневные вопросы родителей ты отвечал, что всего лишь показал маленькому Саске, как плохо есть много сладкого. И знаешь, я поверил твоим честным глазам. И на следующий день пришёл к тебе в комнату, чтобы поплакать. Ты залепил мне пощёчину и достал припрятанное пирожное. Помню, как дико кричал, вырываясь из железной хватки. Как ты заставлял меня есть его, и я давился стонами, слезами, кремом, который ты с садистским удовольствием размазывал по лицу. Помню, как лежал на твоей кровати, весь в слезах, затихший, обессилевший. Помню аромат твоей кожи, когда ты сел на краешек и почерпнул пальцем оставшийся кусок белой глазури с уголка губ и медленно облизал его, глядя, как меня едва не тошнит. Или как ты «забыл» меня на детской площадке почти на весь день. Мне было чуть больше десяти. Ты ушёл, клятвенно пообещав вернуться с шариком для меня. Я прождал тебя весь день. Один. В летней куртке в конце сентября. На крохотной скамейке возле мусорки. Помню, родители подходили, держа за руки детишек, и выкидывали фантики от конфет в урну, и смотрели на меня с такой жалостью, что я чувствовал себя раздавленным жуком, которого почему-то никто не решается добить. Но ничего не говорили. И я чувствовал себя таким же ненужным мусором. Только почему-то забытым рядом со скамейкой. По выброшенной сладкой вате ползали какие-то жуки. Меня тошнило. Собака, вырвавшаяся из ошейника, кинулась на меня, сбила со скамейки, разодрала куртку в клочья и укусила. Кровь лилась из разодранной руки, но, когда добрый дядя предложил отвести меня в больницу, я отказался. Потому что однажды ты велел никогда не разговаривать с незнакомцами. Вечером ты пришёл за мной. И на длинной ниточке в зажатой руке был шарик. Как ты и обещал. Ты оглядел меня с таким ужасом, что я тебе поверил. Догадайся, к кому ночью я пришёл с рассказом о том, как же страшно и плохо мне было? Ты утешал меня, любимый брат, я и это помню, не переживай. Ещё один глоток. Горечь саднит и осыпается в горло наждачкой. Не слишком приятное ощущение. Голоса словно бы тише. И чёртова полусгнившая, с мерзко извивающимися червями на ржавых сидениях-лодочках, карусель болезненных воспоминаний быстрее. И музыка, кукольная, детская, скрипучая, как в фильме ужасов. А в средней школе ты оставил мне этот шрам. Да-да, вот этот, любимый. Длинный косой шрам от ржавого гвоздя. Не помню, чем тогда заразился, но было больно. Очень больно, дико жарко и грязно. Кровь медленно превращалась в пепел, сжигая изнутри. Ты сидел рядом с моей кроватью и смачивал полотенце, каждые полчаса. И с нежностью гладил по голове. И шептал что-то, но я ничего не слышал. Тогда же впервые появился вкус твоих губ. Сквозь агонию я подумал, что это просто бред, но очнувшись и обнаружив на нижней губе след то ли от ножа, то ли от лезвия, понял – это был вовсе не сон. А однажды ты едва не кинул меня в кипяток. Дёрнул в последний момент прочь от большой кастрюли, в которой закипала вода. Сам же и спас. Вернее сказать, перенёс наказание на несколько недель позже. За что ты меня наказывал, я до сих пор не знаю. Ты восполнил месть в день моего первого свидания, включив на полную горячий кран в душевой и заперев меня в нём. Кран сорвало. С ожогами я провалялся в больнице месяц. Ты навещал меня каждый день, в ослепительно-белом халате, приносил цветы и мандарины. Рассказывал, как в школе все скучают. Моё сердце замирало в судороге, когда твои пальцы, как по клавишам рояля, проходились по иглам неосторожно оставленных шприцов. Я с замиранием сердца ждал одной микроскопической ошибки, которая позволит тебе вонзить мне иглы в руку. Но ты лишь улыбался, посмеиваясь над моими ничтожными страхами. А я молчал. Все твои приходы молчал, боясь наказания. Я всё ещё верил тебе. Мой единственный брат. Лишь однажды ты не сдержался. Устав от моего молчания, наказывая самым жестоким образом, поцеловал в сжатые губы. Я кричал, когда иголка всё-таки проникла в руку, высасывая кровь. Которую ты, словно сладкую глазурь, облизнул. Но я знал: это далеко не конец. Ждал, ждал, ждал, когда ты снова станешь жестоким. Глоток кофе. Лёгкие обжигает. Это ничто в сравнении с кипятком, так что ничего – выдержу. Чтобы ни случилось – выдержу. Потому что ты объяснил – ненавидишь, когда я плачу. Обида растекалась солёной влагой под глазами, когда я видел тебя с другими. С друзьями, с многочисленными девушками, которых ты не стеснялся приводить в дом, даже с преподавателями, которых ты ненавидел, но которым улыбался. Все верили твоей улыбке. И ты пользовался, пока нравилось. Ты был весел, открыт, дружелюбен. Ты шутил, пил немного, не кололся и совсем, совсем не смотрел на меня. Ты обнимал друзей за плечи, с жаром притягивал новую девушку, и обида душила меня за то, что со мной ты совсем не такой. Однажды я не выдержал и сбежал от вашей шумной, весёлой компании. Заплакал, горько, навзрыд, по-детски вытирая глаза рукавом. Ты нашёл меня немедленно. Хотя шёл медленно, чуть раскачивающейся походкой. Я пробовал от тебя бежать, но ты находил, даже не прибавляя шагу. По запаху. По липкому запаху страха. Это ты мне тоже объяснил. В конце концов, утомившись, я остановился и стал ждать, когда ты подойдёшь. Ты заставил себя ждать. Сердце разбухло и мешало дышать, пока ты медленно приближался. Остановился напротив, вглядываясь в мои покрасневшие глаза. Я всхлипнул. А ты схватил меня за волосы и жёстко дёрнул на себя. Я почти подумал, что ты меня поцелуешь. Но ты продолжал смотреть. Такого отвращения я не видел никогда. Забыв как дышать, я просто смотрел в эти холодные, безумно родные глаза, и ждал, когда же ты убьёшь меня. Кинул меня в скисшую, вязкую грязь, продолжая держать волосы, натягивая скальп до упора. Несколько прядок так и остались в твоих руках. Избивал, пока я не отключился. Но щадил почему-то лицо. Кто-то мне сказал потом, что видел, как нёс ты меня на руках до дома, как блестели слёзы в чёрных глазах. Я ни единому слову не поверил. Ты ненавидишь, когда кто-то плачет. Голоса и механические звуки в телевизоре тише. Нечётко прорисованным фоном моих воспоминаний. Их было бы проще забыть, вырезать, как отрезают ненужное, монтируя кинофильмы. Стоило бы обрисовать картинку заново, без этих диких сцен. Но Итачи научил меня быть умнее, запоминать уроки, которые он давал. И я всё помню, дорогой аники, не беспокойся. Я по-прежнему ждал… Ждал, когда его наказание превысит мои возможности. Ты готовил что-то немыслимо ужасное, раз за разом оставляя меня в живых. С некоторых пор моя жизнь перешла в твою собственность. Но ты просто дал моему страху притупиться. И обрушил на меня нечто, превышающее мои ожидания. В семнадцать лет, за день до дня рождения, ты увидел меня, целующего одноклассницу. Глаза чернели, их немыслимая глубина затягивала. И показное равнодушие едва не раздавило мою голову об асфальт. Ты приказал неестественно холодным голосом, предлагая самому избрать свою участь: "пошли со мной". И я сам пошёл, хотя в тот момент нужно было бежать прочь. Дверь квартиры захлопнулось автоматически, и хлёсткая пощёчина ярким цветком раскрасила щёку. Я задохнулся болью, но ничего не сказал. Ты прижал меня к стене так резко, что из лёгких вышибло воздух. И тут же поцеловал, оставив задыхаться. Влажный язык алчно скользил в моём рту, вызывая смутное желание подчиняться, зубы до крови кусали губы. Я почти потерял сознание от нехватки воздуха, когда ты резко отстранился. - Тварь, – шипяще произнёс ты и, схватив за волосы, потащил в гостиную. Кинул на диван так, что я едва не сломал себе шею, и перевернул, усаживаясь на моих бёдрах. Я, наивный дурак, ни черта не понимал и лишь смотрел с какой-то безумной надеждой, как ты, не спеша, высвобождаешь из рукавов руки, как резко дёргаешь вниз собачку моих джинсов. Слышал, но не улавливал мягкий звук расстёгиваемого ремня и твоё частое дыхание. Лишь округлил глаза, когда упомянутая рубашка полетела вниз, на пол. Как туда же полетели часы и кольцо. Твой алчный, карающий поцелуй я запомнил навсегда. Ты буквально насиловал мой рот, давая задохнуться, запирая в собственных противоречивых ощущениях. Рывком стащил с меня футболку и зло швырнул её в сторону. Выгибаясь в спине, не касаясь ни единым сантиметром кожи, кроме обезумевших губ, ты склонился так низко, что я чувствовал невольное возбуждение, видя тебя почти обнажённого. Я возбуждался от вида своего брата, но тогда это не казалось настолько мерзким. Язык скользнул в раковину уха, вылизывая. И жаркий шёпот: "Ты поплатишься за это, Саске, я научу тебя быть послушным, мой хороший мальчик". Только тогда я понял, что нужно бежать. Начал метаться, вырываясь из железной хватки. Ты скрутил меня в болезненном захвате. Я попытался кричать. Заткнул мне рот наказующим поцелуем, царапая зубами губы до крови. Я попытался ударить. И твой удар вышиб из меня все силы. Я метался, пытаясь сбросить тебя, но никак не мог признаться, что это больше, чем ужас, больше, чем дикая боль. Ты целовал мои губы, кусал плечи, оставляя отметины и засосы. Почти мгновенно их зализывал, как гулящая кошка, сжимая бёдрами моё рвущееся прочь тело. Ты шептал что-то и что-то кричал, но я ничего не слышал. Лишь бился в твоих руках. Но вопреки жгучему желанию даже не почувствовал ужаса. Только руки брата на уже обнажённом бедре. Только желание чувствовать их глубже. Но остановить попытки вырваться уже не мог. Тогда я впервые принял дозу наркотика, с которого невозможно соскочить. Ты заставил меня разбиться, чтобы я понял это. Ты не сдерживался. Насилуя меня несколько раз подряд. Хотя позже я признался сам себе, что вряд ли это было полноценным насилием. Но было дико больно. И жутко страшно. Твои обезумевшие, поалевшие глаза в миллиметрах от моего лица… твои алчные губы... твои руки на моём болезненно возбуждённом члене. Помню, как лежал потом на твоей кровати, задыхаясь от боли. Кровь всё никак не желала останавливаться, и ты, ласково что-то нашёптывая, влажным, смоченным тёплой водой, полотенцем протирал мои покрытые рваной корочкой крови и белым налётом спермы бёдра. Когда ты кончал в меня, я задыхался от наслаждения, а ты думал – от боли. Потом ты целовал меня, совсем не так, нежно, почти по-братски. Этим ты снова плюнул в мою заржавевшую душу. Я не хотел, чтобы ты оставался моим братом. Знакомый ритм врывается в отключившееся сознание. Реальность вращается как эта бестолковая карусель, останавливаясь у выхода. И, конечно же, там снова стоит брат. В одной руке мороженое. В другой – шарик. И эта сумасшедшая улыбка и огонь в глазах. Знакомый ритм на время вырывает меня из этого дикого ведения. Я не напеваю, но в ушах нечто, напоминающее творчество любимой группы. Жёсткий властный ритм, пустые интонации ледяного баритона. Я полюбил эту безвкусную европейскую дрянь с тех пор, как на одном из занятий скрипкой, которую мне подарили родители, ты заставил меня репетировать без перерыва восемь часов. Восемь жутких томительных бесконечных часов под твоим хмурым взглядом. С прямой спиной. Держа в окровавленных руках ставшую ненавистной скрипку. Пальцы в кровь, струны алые от сока моей боли. Ты сидишь на диване, закинув нога на ногу, и смотришь на меня. Твой взгляд почти раздевает. А в руке, отбивая ровный ритм, плётка. Блядь, откуда ты её тогда достал? С тех пор слушаю эту хрень. Рвёт уши, терзает душу – так там поётся? Сначала ненавидел, потом привык. Ко всему привыкаешь. Со временем. По телевизору какой-то хит-парад такой же зарубежной мути. Ритм вгрызается в уши, кофе выгрызает печень. Идиллия. Не хватает только тебя, дорогой братец! Миловидная девушка с слишком большим бюстом, который в кофту не помещается, смотрит с пиксельно-травленного экрана своими пиксельными, пустыми, накрашенными глазами. Хоть бы показали «Звонок». И эта мелкая соплячка с чёрными волосами и бледнющей кожей утащила меня в свой распиздато-кошмарный мирок. Хоть отвлекусь от своего, цветного, но ахуенно-радостного. Или пусть зарежет прямо здесь. Кишки праздничными флажками развесит под потолком в коридоре. Глазницы вдавит в эту чашку кофе, чтобы всё выжгло. Кипяточком. Пусть внутренности растащит, воронью отдаст – порадуются птички. А сердце… Ах, да, обломись мелкая сучка, сердце сожрал мой братец. Хотя… можешь и его бензопилой покрошить. Может, где-то между зубами ещё остался не дожеванный кусочек? Бля, я опять размечтался. Хорошо, хоть не в том возрасте, когда он мне может выжечь что-нибудь на спине, типа «Тебе всё ещё не хватает ненависти» или что-то ещё, в его духе. Слащавый голос какой-то нимфетки выводит меня из себя. Глоток в горло. Ногой по кнопке. Телевизор, презрительно булькнув, утихает. Мерзкая сука, оставил меня в одиночестве. Ещё и лыбится своим пыльным серым экраном. Подошёл бы к окну, но нет. Почувствую себя ванильной дрянью, какой кишит сейчас весь интернет. А может я романтик, а? Может во мне спит поэт и проснётся вот прям сейчас? Ага, жди… проснётся он. Чему меня этот мой так называемый брат учил? Романтика – бред. Я запомнил. Лучше, чем имя своей первой девушки. Из-за которой оказался в твоей постели. Одно воспоминание рвётся в проигрыватель моей меланхоличной головы. Что-то истлевшее, что я мечтал бы забыть, но никак не получается. Что-то такое же вечное, как шрам от гвоздя на руке. Что-то такое же нежное, как совсем детские воспоминания, до сладостей и до шариков. До поцелуев и шрамов на психике. Что-то, пахнущее неизмеримо воздушно, пряно, нежно. Тот вечер после того, как ты взял меня. После того раза со сорванным краном вместо душа – ванная. Длинная и широкая. Медового цвета плитка в испарине. Мамины флаконы и тюбики, пахнущие ванилью, лаймом, тибетскими травами и просто мылом на тумбочке. Закрытая дверь из тёмного дерева. Печального вида занавеска, почти прозрачная. Я не запомнил, как ты отнёс меня в ванную. Как наливал воду. Как положил меня туда. Запомнил только тепло, разбудившее меня. Запомнил белый потолок с цветными бликами. Запомнил, как обернулся и закричал, увидев тебя рядом. Ты зажал мне рот ладонью и не отпускал, пока крик не стих. Стих сам собой. Ты стоял прямо на коленях возле края ванной. Это наверное было больно. Я не интересовался. В тонкой футболке. Почему-то я сразу отметил ссадины на губах. Это я был? Приложил палец к губам, и я, обомлев, замолчал. Взял ковш, налил ароматно пахнущей воды, вылил на меня. Я зажмурился, почему-то ожидая кипятка. Нет, вода была мягкой и тёплой. Волосы липли к глазам. Тепло и аромат трав расслаблял. Напряжение уходило. С мышц спадало оцепенение. Твои пальцы на моих плечах. Я вздрогнул, пытаясь вырваться. Ты чуть надавил, лишь заставляя не двигаться. Волны воды, скакнув, выплеснулись за край ванны, облив тебя. Я замер, поражённый. Ожидая, что твои пальцы надавят на плечи, голова уйдёт под воду, и я захлебнусь. Ты знал, что я боюсь так умереть. Поэтому у меня были причины бояться. Твои пальцы даже на миг дрогнули. Но не сдавили. Не утащили под воду. - Ну вот что ты наделал? – с небывалой смесью мягкого укора и удивления спросил ты, глядя на свою облитую футболку. Я едва не захлебнулся воздухом, слишком резко осознав, что смотрю на кубики пресса, резко очерченные прилипшей тканью. Я молчал. - Веди себя спокойно. Всё будет хорошо, обещаю. И я поверил этому спокойному голосу. Этому обещанию. Сам не знаю почему, но снова поверил. Твои пальцы ласкали мои истерзанные тобою же плечи. Следы от ногтей жгло, пятна от зубов и засосов наливались багрянцем. Твои руки по спине. Массирующими движениями. Потом густо намыленной мочалкой. Я лишь шипел, когда мыло попадало в царапины. Сегодня ты позволял мне даже это. - Подними ноги. Мыльное кружево по коже. Я словно со стороны вижу бусины синяков на моём теле. По рукам – браслетами, нитью – по ключицам, ошейником – по шее. Чуть больше на животе. Это всё следы от твоих пальцев. Интересно, ты испытывал сожаление? Тёплая вода омывает расслабленное тело. Если бы ты попытался меня утопить – я не стал бы сопротивляться. Твои сильные руки нежными движениями по спине, по плечам, по ключицам. Щедро намазав их шампунем, ты запустил длинные пальцы мне в волосы. Я почувствовал настоящее наслаждение от твоих действий. Мне даже захотелось назвать тебя братом. Вовремя одумался. Ковшиком зачёрпываешь воду и аккуратно льёшь на голову. Даже, кажется, закрываешь уши, чтобы туда не попала вода, как маленькому. В детстве ты так никогда не делал, потому что я настолько боялся утонуть, что сначала мылся только с папой, а потом научился сам, чтобы ты меня «случайно» не утопил. Ты вздыхаешь. Как-то совсем обречённо, готовясь к новой какофонии. - Саске, поднимись. Я не сразу понял, что ты имеешь в виду. Лишь повернулся к тебе, глупо моргая. Мыльная пелена въелась в мой мозг. Наверное, потому я беспрекословно встал. Ты как будто удивился такому тихому поведению. Что уж там, даже я удивился. Но мне совсем не хотелось сейчас кричать и ругаться. Хотя что-то нашёптывало мне, что он меня бить не станет. Пока. Мягкой губкой по коленям, вверх. Выше. Ты поднимаешься с колен. Я чувствую только смущение и желание закрыть глаза. Наслаждаться твоим угольно-чёрным взглядом, твоими действиями. Должно быть, он подложил в травы опиум. Я почти готов упасть от расслабления. Даже захныкать готов. Вовремя вспомнилось неприятное ощущение сухости и горечи во рту. Такое бывает после обморока. Наконец, обогнув, слизав пену с бёдер, губка выпадает из его пальцев. И я понимаю, что бежать поздно. Вопреки всем ожиданиям, ты не торопишься меня бить. Когда я отшатываюсь, твои пальцы, потянувшиеся к коже, замирают. Снова тяжкий вздох. Будто это тебя несколько часов назад насиловали на родительском диване! - Не бойся. Нужно вымыть и там. Будет немного больно, но обещаю, я буду аккуратен. Я помотал головой, ещё больше вжимаясь во влажную плитку за спиной. Твой взгляд стал темнее. - Саске, успокойся. Иди сюда. Чёртов наркотик. Первая доза уже во мне. Привыкание слишком быстро. Страх слишком тягуч. Глаза слишком близко. Но я всё же подхожу. - Умница. Хороший мальчик. У меня никогда не было собаки. Я мог только лишь издалека наблюдать, как счастливый хозяин кидает своей любимице мячик или палку. Я всегда боялся, что, если ты узнаешь о моей любви к животным, то убьёшь собаку. Я этого не хотел. И притворялся, что у меня аллергия. Тогда я почувствовал себя его собачкой. Сучкой, если быть точнее. Его пальцы, его длинные, тонкие пальцы, скользнули вверх по внутренней стороне бедра, давая привыкнуть. Я не ожидал подобной нежности. В его чёрных глазах что-то мелькнуло, зажглось, но я не успел заметить, поглощённый своим смущением. Палец, на секунду замерев, скользнул внутрь моего тела. Боль и разряд электричества пронзили одновременно. Я задрожал всем телом, но промолчал. Что-то липкое выскальзывало вместе с пальцем. Я едва не упал, поняв, что именно это было. Раз за разом он полоскал пальцы и раз за разом возвращал. Я ждал, когда же всё это закончится. И когда пальцы втолкнутся глубже. Когда кончиком пальца ты резко задел мою простату, я не выдержал – захрипел, сполз по стене, отдаляясь. Искры в твоём взгляде стали ярче. - Саске, встань на колени, - в голосе хрипотца. Я покорно встаю, погружая колени в воду. Упираясь руками в стену. Ты немного резким, несдержанным движением раздвигаешь мне ноги. Лёгкое касание электрическим током в теле. Импульсом по коже, адреналином в кровь. Стоном на губах. Я поворачиваю взгляд и едва не падаю. Язык скользит во мне, едва касаясь. Похоть в твоём взгляде одурманивает. Мне непривычно чувствовать, что ты хочешь меня. Вздохи рваными клоками из лёгких. Эхо от стен. Твой язык во мне. Руками по гладкой плитке. Ноги шире, развратнее, догадываясь, что тебе понравится. Ощущение влажного жара пропадает. Позади шорох скидываемой одежды. Я снова жмусь к стене. Я боюсь тебя. Но тело доказывает другое: я дико хочу своего брата. Ты встаёшь в ванную, резко разворачиваешь меня и снова нагибаешь. Я упираюсь руками в край ванны. Ты ударяешь по нервам, обхватив меня сзади. Ноги подкашиваются, я снова ударяюсь коленями о дно ванной. Вода зло плещется, но чудом держится в пределах. Ты садишься следом. Я чувствую твой член у самого входа, и кольцо мышц сжимается, умоляя, чтобы мой брат трахнул меня. Я не вижу, что ты делаешь, но слышу, как энергично натираешь член мазью. Нежный брат. Отбрасываешь тюбик в сторону, обхватываешь живот одной рукой, второй – тянешь за волосы на себя. Эта грубость меня только возбуждает. Хотя, вряд ли тебе есть до этого дело. Ты толкаешься внутрь, и с губ срывается стон. Долгий такой, протяжный. Тебе он наверняка кажется эротичным. С рыком врываешься в меня. Продолжая держать за живот. Вторую руку вниз, по изгибу талии, прямо на член. Обхватываешь – и я стону уже не сдерживаясь, покорно насаживаясь на тебя. Прижимаешься ко мне всем телом. Мне дико нравится безумие, с которым ты это делаешь. Братик, хочу тебя в себе. Твоя гладкая кожа трётся о мою, влажную. Вода выливается огромными массами прочь, но мне пофигу. Я чувствую только твой член, только твои руки, ласкающие грубо мой член. Звучные хлопки мне тоже нравятся, и я надсаживаюсь в голос, надеясь, что ты кончишь первым. Эхо оглушает. Твои толчки сильнее и глубже. До конца проникаешь в меня, методично массируя простату. Я и не знал, как ты хочешь своего маленького братика. Прекрасно. Цепляясь пальцами хоть за какую-то опору, я хватаюсь за занавеску. Она тут же срывается с крючков и падает вниз. Резкие звуки повсюду. Я затыкаюсь, закусывая до дикой боли губы. Хочу слышать твои стоны. Я запомню это тебе, запомню. Твои длинные смоляные пряди накрывают меня, мне нравится их вкус. И твои бесподобные стоны. Продолжай, Итачи, продолжай. Бери меня, да. Твои губы на моей шее. Резкие толчки. Наши голоса сливаются. Аромат трав оглушает. Хочу тебя, мой невозможный брат. - Я люблю тебя. Люблю. Саске, люблю тебя. Я замираю на секунду, и оргазм волнами накрывает нас обоих. Я кричу, кончая, и чувствую твою горячую сперму в себе. Невероятное ощущение. Мой брат взял меня. Ничего прекраснее никогда не чувствовал. И мой оргазм был таким острым из-за этого признания. Знаешь, в этом твоё проклятье, но я снова поверил. Как верил всегда. Ты затихаешь, так и не поняв, что проговорился. Я пытаюсь отдышаться. Звон в ушах – шатаются стены перед глазами. Ты наркотик, с которого мне не соскочить никогда. Теперь я это знаю. Помню то ощущение твоего взгляда на себе, когда выходил из ванной. Одеваться не стал. Плевать. На этот раз, если ты захочешь – я буду даже рад. Я лёг в своей комнате, холодной, пустой, ненавистной комнате и уснул почти на двенадцать часов. После этого ты без стеснения имел меня везде, где только можно. Школа, дом, иногда даже улица – обстановка тебя мало волновала, а моё мнение – тем более. Твоя комната пропахла моим одеколоном, отцовский рабочий стол исполосован моими ногтями, а в школьной кладовке так и остались две пачки презервативов. Я выкинул с десяток маек, которые ты в похоти изодрал прямо на мне. И сменил больше семи пар джинсов, после того, как выяснилось, что далеко не все молнии могут вынести натиск твоих жадных рук. Ты всегда был несдержан и брал меня тогда, когда тебе этого хотелось. С тех пор это стало моим наказанием. От которого, кстати, я был в восторге. Я не признавался тебе, но уже тогда мне дико нравилось быть подстилкой своего брата. Я научился испытывать наслаждение и млел от каждой твоей прихоти. Особенно мне нравилась твоя дикость дома. Ты позволял себе сдирать меня с кровати, тащить в отцовский кабинет и дико и долго брать на его любимом столе. Однажды он так орал на тебя, когда мы забрызгали все его «особо важные документы». И не говори, что ты сделал это не специально. Ты отвертелся с самым невинным видом, а я просто не вмешивался в ваш разговор. Родители, кстати, вскоре начали догадываться о твоих пристрастиях. Тебя это волновало по-прежнему мало и, провоцируя новый конфликт, ты оставлял свои отметки там, где их могли видеть все. Мама задыхалась от ужаса, отец – от ярости. А мне уже было пофигу. Новая доза – вот то, что мне было нужно. Днём они в унисон орали на нас, а ночью ты тащил меня в первую же подворотню, где мы снова и снова занимались безумным сексом. Твоя несдержанность нравилась моему телу, а я подстраивался и, в конце концов, стал таким же требовательным, как и ты. Я называл тебя во время секса братом, и ты насаживал меня до тех пор, пока голос не срывался на хрипы. Но одно меня в тебе бесило – ты продолжал притворяться. Я вовсе не требовал от тебя, чтобы ты бросил каждодневных подстилок, но твои попытки убедить меня в своём равнодушии раздражали своей скупостью. Это был единственный раз, когда я тебе не поверил. Ты притащил домой какую-то рыжую, наманикюренную тварь с отвратительным пропитым голосом джигита-извращенца. В твоих руках она напоминала орущего от оргазма слизняка. Я почти поверил её громким охам и ахам, до которых ты её виртуозно довёл, если бы спустя полчаса после того, как эта раскормленная перекисью выдра не вышла из дома, ты не вошёл ко мне в комнату. Помню, как хмыкнул, с отвращением глядя на тебя, а ты треснул меня головой об стену, напоминая о своей роли в этом лицедействе. Помню твой дикий поцелуй и приказ совершенно обезумевшим голосом: "Соси". И знаешь, я послушался. И мне жутко понравилось, что ты дёргал мои волосы, сжимал мои плечи, толкаясь в рот, и что едва не застонал, кончая, именно моё имя. Раз за разом ты притаскивал с собой новую переносчицу всех известных венерологам стафилококков, я равнодушно ждал, когда ты проводишь её за дверь и зайдёшь в мою комнату – доказывать, что я просто очередная твоя прихоть. Что ж, как пожелаешь. Мне лично плевать, кем там ты меня будешь считать. Мне просто по кайфу, когда меня трахает родной брат. Бесит только твоё отстранённое лицо, и что ты всё реже стонешь, когда кончаешь. Мне же так нравится слушать твой мелодичный голос! Однажды ты меня просто выбесил. Я как раз заканчивал старшую школу, сидел, размышляя, куда поступать, а ты опять кого-то приволок. Заебал! Как же ты заебал мою тонкую, чувствительную душу, дорогой любимый братец! Сейчас вы начнёте свои дикие пляски. И от пошлых фразочек твоей куртизанки в духе классических немецких фильмов мне захочется смыть вас обоих в унитазе. Как раз в тот момент, когда я представлял твою роскошную шевелюру в мутной водичке домашнего сортира, мне попался листочек с приглашением в университет Осаки. Мысленно подарив своему драгоценному коллекцию цветных презервативов (пусть рвёт, сколько хочет) я тут же накатал соответствующее заявление туда и через неделю свалил в другой город, ничего тебе об этом не сказав. Родители несдержанно радовались моему отъезду, делая прогноз, что вся эта «пидорская дурь» вылетит из меня с первой пышногрудой первокурсницей. И я действительно думал, что это поможет. Но где-то спустя триместр я понял, что вся эта затея – полная чушь. Мне не хватало наркотика, а пьяные, полудохлые недокормленные модели только возбуждали аппетит ещё больше. В итоге я понял, что мне просто дико хочется вернуться домой, к брату. Я продолжал учиться в Осаке, но, приезжая домой на каникулы, я только и ждал своего наказания. Отужинав с родителями и Итачи, я сразу после этого тащил его из дома, где он имел меня так, что наутро я сидеть нормально не мог. Особенно мне понравился случай, когда я приехал в час ночи на вокзал. Это было в середине третьего курса. Похоже, ты тоже скучал по своему младшему братишке. Я удивился, когда ты вдруг появился из пустоты, схватил мою небольшую дорожную сумку и поволок меня между редкими сонными пассажирами и кучками тряпья, при ближайшем рассмотрении оказавшимися бомжами. Мозг соображал слабо, и я тупо шёл за тобой, дёргаясь от усталости. Видимо, ты меня очень ждал или захотел порадовать сюрпризом, потому что затащил меня в ближайшую подворотню. Ты ударил меня о стену так, что из лёгких кувалдой вышибло весь воздух. Мне понравилось. Напоминало наш первый раз. И я охотно поддержал твою игру, выгибаясь в жадных руках, отвечая на карающие поцелуи твоих жёстких губ. Вокруг была грязь, грубость и твои сошедшие с ума губы. Ты снова кусал мои ключицы, ставил обжигающие засосы, бил по лицу – в общем возбуждал меня как никогда. Я стонал, почти кричал от восторга каждый раз, когда твой язык проходился по коже, а рука в столь знакомом жесте сдавливала волосы. Ты будил во мне безумие, которого никто и никогда не добивался, и к моменту, когда ты решил закончить эту увертюру, я едва не кончил от острого желания. Ты как раз стащил с меня штаны и прижал лицом к стене, ставя на колени, как вдруг четверо каких-то пьяных в дрезину, грубых, обалдевших парней заметили нас. Вряд ли бы тебя это остановило… однажды в школе ты имел наглость трахать меня в открытом классе химии после уроков. Я всё боялся, что какая-нибудь малявка или учительница зайдёт туда и нас увидит. Но именно тогда я понял, какой же это кайф - задыхаться от адреналина, который ты скормил мне пачкой. Но их наглый, мерзкий, рвущий внутренности смех тебя взбесил. Они остановились в непосредственной близости от нас и стали что-то громко орать, ссылаясь на нашу мать, Дьявола и половые органы. - Да тут у нас парочка педиков! - О ба, а тот, что снизу, хорошенький. А не присоединиться ли нам? - Давай. Лично мне тот, с длинными волосами, нравится даже больше. Такая милашка. - И сколько за обоих, мальчики? Они дико ржали, и мне не оставалось ничего больше, как распрямиться и со вздохом, обращаясь к брату, сказать: "Похоже, они к тебе обращались". Ты только ухмыльнулся, схватив меня за шею и резко поцеловав. Я чувствовал твоё желание через язык, резко скользящий по моим губам, и охотно отвечал, наплевав на зазевавшихся любителей выпивки. Ты оторвался, демонстрируя сплетенные языки, и я чуть не разорвал тебя в припадке похоти. - Подожди пару минут, малыш. Я быстро. - У тебя есть пять минут. И я не намерен ждать дольше. Он натянул штаны. И для банды конченных неудачников, попытавшихся нас прервать, всё могло закончится простым сотрясом несущественных мозгов, но… В этот момент самый крупный из них, напоминавший очертаниями лысой головы огромный вздувшийся прыщ, схватил меня за руку и с маслянистым хихиканьем сказал: - Садись на колени, красавчик, я дам тебе большую печеньку. Меня скрутило от отвращения, но Итачи среагировал быстрее. Размашистым ударом по рёбрам, открытой ладонью по челюсти – послышался невнятный хруст, банда зашевелилась – и вырубил согнувшегося пополам детину ударом между лопатками. Парень-прыщ повалился на кучу мусора и затих мгновенно. Его дружки, наконец, сообразили, что к чему, и один за другим набросились на него. Знаете, я догадывался, что у меня шикарный брат, но чтобы настолько… Он резкими, хлёсткими ударами бил по болевым точкам, атаковал по незащищенным местам, бил наотмашь и уворачивался от их прямых ударов мгновенно. Он действовал хладнокровно, безжалостно. И я вдруг понял, как же хочу его. Когда никого из способных стоять, кроме нас, не осталось, я сказал срывающимся голосом: "Достаточно". И у меня появилось чувство, что он сейчас поклонится мне, как рыцарь королю. Я схватил его и швырнул в следующую же подворотню. Сел на колени. Резко звякнула молния на брюках. Не церемонясь, сразу взял его член в рот. Признаюсь, я никогда не хотел его так, как тогда. В тёмной, пропахшей гнилью подворотне, в долбанные пятнадцать градусов в одних джинсах, наплевав на сумку и кучку недо-педофилов, я хотел своего брата немедленно. Ты резко поднял меня с колен и швырнул к стене. Твой горячий, влажный член у моего входа. Ты тоже не церемонился. В тот раз ты был просто великолепен. Брал меня снова и снова, доказывая своё превосходство. Не помню, сколько раз кончал от твоих безумных ласк. Безостановочно скользящие губы, пальцы на моём члене, ты весь до основания во мне, и твой жаркий шёпот, ядом в сознание: "Ты скучал по мне?" На секунду полностью выскальзываешь из меня. - Да. - Тебе ведь это нравится? – снова внутрь до основания. Безумно горячо. - Да! - И ты хочешь этого? – твой язык на моей шее. Пальцами по соскам. Вторая рука сжимает бедро. Хочу тебя! - Да! Да, чёрт возьми, да! Возьми меня! И ты в диком танце действительно брал меня всю ночь. Потом держал меня за талию, когда мы шли домой. Я шатался, как пьяный, без сна уже почти двое суток. Без рубашки в пятнадцать градусов. Потом, когда мы наконец добрались до твоей квартиры (ты тогда уже жил один), раздел меня и уложил в твою кровать. Знаю, ты не думал, что я ещё не сплю. И целовал мои волосы и губы, шепча «Люблю». Наверное, только поэтому я ещё не вскрыл себе вены, не убил тебя, не сбежал. Из-за того, что знаю, что ты, тварь, ублюдок, извращенец и тиран, всё-таки любишь меня. Кофе постепенно остывает. Серый экран пьяно ржёт над моими дебильными воспоминаниями. Все уроки впитаны, наркотик въелся в кровь. Я теперь не могу без этого, и ты, ублюдок и сволочь, это знаешь. С чего вообще вылезла эта тема? Зачем я снова перетёр мозг в этой универсальной бетономешалке «Итачи»? Вытащил по кусочкам собранный пазл? Стены ржут надо мной своим пьяным визгливым хохотом. Никогда не замечал за ними такого ебаного отношения ко мне. Должны бы привыкнуть – я ошиваюсь в этой квартире уже почти пять лет. В квартире неисправимый бардак. Я как-то не обращал внимания на это, пока не напоролся ногой на стекло, заботливо укрытое тонной макулатуры. Естественно, ходить я потом не мог, и ты методично имел меня пять дней подряд, зная, что сбежать я в принципе не могу. С тех пор эти газеты на столе, книги и коробки с дисками на полу, и даже этот толстый кривой горшок с подыхающей геранью в углу начали меня подбешивать. Но, естественно, владельцу квартиры я об этом ничего не говорил. Ибо я тут исключительно в качестве подстилки или предмета шведско-икеевского интерьера. Благо хоть кружку мне заботливая тварина купил собственную. Даже часы как-то мерзко тикают. Слишком громко, отрывисто, ебаша по мозгам осточертевшим ритмом. Надо будет при первом удобном случае выбросить их из окна. Вот уже пять прокуренных лет как ты здесь живёшь. Как я прихожу сюда. Я ведь потому и вернулся в Токио. Потому что откровенно заебался приезжать ночью на поездах, чтобы ты поимел меня в каком-нибудь обшарпанном углу. Ты же у нас гордый, сам никогда не приезжал. Поэтому я и купил квартиру рядом. Не слишком близко, но достаточно, чтобы после почти ежедневной дозы не свалиться где-нибудь у метро от усталости. Замок поворачивается, музыка из фильма ужасов в голове стихает, карусель, качнувшись, останавливается. Серый пыльный экран ржёт вовсю. Заехать бы ему по наглой морде битой! Хлоп – дверь захлопывается за твоей спиной. Ты заходишь в комнату, кидаешь пустой взгляд на меня, словно ставя галочку: на месте. Звенят ключи, когда ты холодно их отбрасываешь. Шуршит куртка, падая следом. Я не спеша допиваю свой кофе. Пожалуй это – единственное, что ты держишь специально для меня. И, конечно, презервативы. Чёртов педант. Я знаю, что будет дальше. И нисколько не удивляюсь, когда ты проходишь мимо, в ванную. Звук воды. Сейчас капли, такие же холодные как и кровь в жилах, стекают по твоей коже, искрясь, соскальзывают с раковины и бесцветными пятнами ложатся на плитку. Хоть бы ты поскользнулся, упал, разбил голову… тогда я пойму, нужен ли ты мне вообще. Или секс – это просто привычка. Надежды, так до конца и не сформировавшись, рушатся с щелчком замка на двери. Ты выходишь. Блядь, как я тебя ненавижу! Ненавижу эти чистые руки как у хирурга. Ненавижу эти длинные волосы в хвост. Ненавижу твои ледяные глаза и притворство. Сука, неужели снова? В сотый раз ловлю себя на мысли, что твоя отчуждённость меня возбуждает. Может, я потому до сих пор с тобой, надоедая своим присутствием, что хочу почувствовать твои эмоции за пределами контроля? Ты не думал над этим? А я вот думал! Поднимаюсь, ставлю кружку в мойку. Потом сполосну. Твой взгляд цепляется за мою фигуру. Узнал? Да-да, это твоя любимая рубашка и джинсы. Сегодня без белья. Интересно, ты это видишь? Офигительно смотрятся, правда? Тебе нравится… я научился видеть это по одному взгляду. Демонстративно потягиваюсь, собираясь затащить тебя в спальню. На твою же кровать. Ах, нет, у моего холодного мальчика на меня другие планы. Обхватываешь сзади за бёдра. Я не спеша расстёгиваю пуговицы. Твой язык за ухом. Одна рука ниже, ниже, пальцами под край. Ты даже, кажется, не удивился развратности своего братишки. Я дёргаюсь в твоих руках и тихо постанываю. Снова называю братом. Тебе же нравится, не скрывай. Ты всегда хотел окунуть меня в глубину инцестной связи. Радуйся, я зависим от тебя с пятнадцати лет. Ты не позволяешь мне повернуться, но я всё же поворачиваю голову. Твоё лицо непозволительно близко. И эти дикие глаза, алые до черноты. Родные, почти всегда безумные. Интересно, ты всё же плакал из-за меня? Твои нежные, сладкие губы тоже близко. Это единственное сладкое, что я люблю. Ты приучил меня слизывать с них свой героин, разрешил кусать до крови. Я целую твои губы влажно, с языком, желая опуститься до порока. - Я хочу тебя, - шепчу только тебе. Мне кажется, я догадываюсь, что это больше, чем просто слова для тебя. Если бы я сказал это кому-то другому, ты убил бы меня. И я был бы рад. Ты сваливаешь всё со стола, усаживая меня на его поверхность. С предвкушением облизываю губы, обнимая твою талию ногами. Мир перевернулся, когда ты медленно вошёл в меня. Мы делали это столько раз, но мне всегда мало. Я хочу ещё больше, сильнее ощущать тебя внутри, снаружи, повсюду. Только бы ощущать. Сегодня я хочу удивить тебя. Это сложно, ведь в своей страсти ты безумен. Но я попытаюсь. Сегодня мир разрушится для меня в последний раз. Если всё получится, я останусь в твоей квартире, если нет – забуду ключи. И перееду в Осаку. Я думал над этим. Невыносимое наслаждение. Знал бы ты, чего оно мне стоило! От чего я отказался! Знаю, ты пожертвовал большим, но мне не легче. Ведь я так и не получил от тебя желанного. Я почти выталкиваю тебя из себя. Хочу, хочу ощущать ещё. Задыхаюсь от острого блаженства смешанного с болью. Хватаю открытым ртом воздух. Не хочу, чтобы ты целовал меня сейчас. Выгибаюсь над поверхностью стола дугой. Обнимаю за плечи и обвожу влажным языком угол твоих губ. Не знаю, что это мне принесёт, но пусть будет больно и тебе тоже. - Я люблю тебя. Ты замираешь. На секунду. А потом резко вталкиваешься в меня. Молчишь. И мой мир, грязный, порочный, но тщательно охраняемый от чужих глаз, рушится с каждой секундой твоего молчания. Откидываюсь назад, чтобы не видеть лица. Повсюду простыни. Белые, съеденные пустоголовыми солнечными зайчиками, они покрывают старый диван, который я всегда ненавидел, картины, которые никогда не понимал, зеркала, в которых всегда читался немой упрёк. Ты берёшь меня судорожно, как-то обречённо, безумно. Прогибаюсь, по привычке задерживая дыхание на каждом выпаде. Ты не можешь иначе. Ты доказываешь что-то, подчиняешь. А я подчиняюсь. Ломаюсь в судорогах и стонах, не смея сказать «хватит». Наверное поэтому с тех пор брал меня так, словно я был твоей шлюхой. Неистово, жадно, без сожаления. И вставал всегда первым, словно боялся отвергнуть принятую роль. Я не выдерживаю напряжения. Мышцы отпускают боль, сознание проваливается в пустоту сквозь вспышки сине-чёрных капель искрящегося масла. Или красок. Мне вдруг становится интересно, а какого цвета пустота? Твои губы резко смыкаются на обнажённой коже плеча, сжимая до боли зубами. И посторонние мысли вылетают из головы, оставляя место в ней только для безумных криков. Я знаю, ты именно этого добивался. Обжигающая боль, рассыпающаяся остро-колючими кубиками льда в низу живота. И как-то особенно больно. Отчего, не понятно. Секунды тишины. Оргазм отпускает, тепло рассеивается, сперма остывает и течёт по бёдрам. Звон в ушах тише, мыслей никаких. Ты выходишь из меня, и я, словно нажравшийся амфетаминов одновременно со снотворным наркоман лежу на столе, не шевелясь. Внутри пустота. Ты моё прошлое. Странно, мы столько раз были вместе. Столько раз я чувствовал твои горящие поцелуи на своей шее, руках, груди. Но не помню ни одного – в губы. Они исчезают из памяти, словно ты, циничная тварь, стираешь их самолично. Помню бессвязные ощущения потоптанной гордости, сладости твоей кожи, и терпкости твоего неповторимого вкуса. Но не помню, чтобы ты хоть раз шептал мне, что любишь. То, что в обрывках моих воспоминаний, не в счёт. Это всегда было твоей ложью. Твоей и моей, но никак не «нашей». Я помню каждый твой стон, мелодичный, немного жёсткий, словно признание в слабости. Но не помню, чтобы ты хоть раз просил меня что-нибудь сказать. Я всегда проигрывал сам, сам сдавался, сам раздевался или позволял тебе сделать это. Без сопротивления. Ты жесток. Всегда и со всеми, во всём. Помню, тогда, на Хоккайдо, куда нас занесла бездумная жажда приключений, ты с удовлетворением истинного хозяина рассматривал синяки, оставленные тобой же. Сожаление, страдание, боль… Ведь всё это не о тебе, Итачи? Ты вряд ли испытывал вину за то, что оставил их. Нет, каждый раз, словно проверяя мою выдержку на прочность, ты облизывал пальцы, проводил мокрыми подушечками по воспалённой коже, надавливал, рассматривая желтеющие пятна. А потом почти рычал, вдавливая меня в диван. Тебе не нравилось, когда синяки начинали пропадать. Это же твоё искусство, Итачи, только твоё. И твоё тело. Ты доказывал это столько раз, что кожа пропахла ароматом простыней в твоей квартире. Этот голос – твой тоже. Ты научил меня петь, как не поёт ни одна из райских птиц. Ты подписал со мной контракт, кровью, разорвав внутренности и вытащив в залог сердце. Ты, мой дорогой брат, моя доза героина. Мне нужно всё больше и больше. От этого тошнит. Но соскочить нереально. - Ты плачешь. Ты смотришь на меня без интереса, как на предмет декора. Произносишь это без чувств, констатируя факт. Но отчего кажется, что по смыслу там должен быть знак вопроса? - Мне плохо. Мне действительно резко становится плохо. Тошнота подкатывает к горлу, и сладость, приторная до мерзости, вдруг вызывает желание упасть. Провалиться. Оставить тебя здесь одного. Я соскальзываю с полированной поверхности стола, и ты отходишь в сторону. Недоумённо. Что я делаю? Какого чёрта я сейчас так хочу причинить боль своему больному брату? Это же никогда не помогало. Чтобы я не делал с собой, с тобой, с окружающими, ты никогда не реагировал, своим чёртовым рентгеном видя мои махинации. Вряд ли сейчас что-то изменится. Да, прошли те времена, когда за слёзы ты избивал меня до отключки. Но сейчас ты тоже бьёшь. Тем, что не касаешься. Тем, что относишься уже не как к брату, а как к твоей сучке. Меня это бесит. Почему пытаюсь надеть рубашку? И почему руки дрожат так, словно трёхнедельная лихорадка зацвела именно сейчас? Меня тошнит. Всё вокруг кружится и тает. Нужно на свежий воздух. Немедленно. Он смотрит на меня, но я не чувствую ничего. Только омерзение и запах простыней. Меня тошнит от него. Вырываюсь на улицу как на свободу. Вдыхаю полной грудью, всё дальше и дальше удаляясь от этого адского места. Почему я так ненавижу всё, что связано с тобой? Может, виноват ты сам? Всё, что было связано с тобой, это лишь путанные чувства и самобичевание. Ты ведь этого хотел, братец? Ты не позвонишь. Я не позвоню. Телефон будет молчать до рассвета. До заката. И снова до рассвета, пока мы случайно не пересечёмся где-то около моего института. Так всегда бывает, ты же знаешь. Ведь знаешь? Дома темно, сухо и холодно. Такое чувство, что квартира меня презирает. Я слышу надменные нотки в её бесшумном голосе, в её идеально-ровных стенах, проклинающих меня, и в пятне крови, которое я так и не потрудился оттереть. Оно появилось около месяца назад, когда ты по привычке ударил меня о стену. Спустя пять лет я с пренебрежением называю её квартирой. Не дом, нет. Дом – это что-то родное, что запоминается и тянет к себе. Итачи, ты мой дом? Я недоумённо оглядываюсь, словно не до конца познав такую простую, не желающую поддаваться реальность. Чёрт, я даже не знаю, где кофе в моей собственной квартире! В пропахшей ненавистными красками, серо-бежевой квартире Итачи я мог с закрытыми глазами найти и кофе, и чай, и любой из восьми наборов стаканов, солонку, да вообще всё, что угодно. А в своей квартире не могу найти этот грёбанный кофе. Квартира отвергает меня, так и норовит выплюнуть вместе с зубной щёткой из своего жерла. Мерзкая алчная сука! Какое тебе дело, что я чаще ночевал в его квартире, чем в своей собственной? Это мои тараканы, мои, ясно тебе?! Бля… шизофрения к комплекту проблем. Куда катится мой раздолбанный мир? И где эта сука из «Звонка»? Повсюду учебники. Я и сам не понял, зачем, но закончив университет в Осаке, я продолжал учиться здесь, в Токио. Не раздеваясь ложусь на кровать. Плечи жжёт. Всё, не могу! Кожу скребёт ощущение твоего запаха. Стаскиваю твою рубашку, пуговицы, жалобно стукнувшись об пол, разлетаются прочь. Сожгу её при первой возможности. Как жаль, что не могу провалиться в алкогольный транс. Не курю. Не пью. Давлю организм кофе и перетрахом. Этому меня научил ты. Мою первую бутылку саке ты вылил мне на голову. А потом слизывал алкоголь с обнажённого тела. А потом облил меня самбукой, джином, вином и виски. Поверьте, жар и страсть просто нереальны, особенно, когда алкоголь вместе с твоим членом проскальзывает внутрь. Незабываемое ощущение! Запах твоих простыней преследует меня. Окна нараспашку. Ветер с дождём кляксами на полу и на одеяле. Где-то далеко гром. Белые вспышки на колышущихся портьерах. Телефон презрительно молчит. Издеваются надо мной стены не-дома, а в голове та самая скрипучая мелодия из моих кошмаров. Всё! Довольно! Нужно это прекратить! Отвлечься хотя бы на пару часов. Мысленно крикнуть: «Пошёл на хуй!» Кто пошёл? Да ты, Итачи. И создатель «Звонка». И мой выебанный в душу мир. Всем пока, я спать. Во сне впервые нет тебя. Впервые за очень долгое время. Я наслаждаюсь этими мгновениями, хотя и дико больно. Я признался тебе. Ты промолчал. Ещё бы посмеялся. А лучше наказал, как ты умеешь. Чтобы я не сомневался в решении ни на миг. Странно, что, пережевав всё это, я могу так спокойно спать. Наверное, это нервное. После дозы так бывает. На следующий день я закупориваю пробкой ванную, наливаю туда керосин и топлю в нём твои вещи. Мне понравился звук чиркнувшей спички. Невероятно очаровательное зрелище! Очень надеюсь, что в кармане твоих джинсов паспорт или кредитка. Хотя вряд ли мне так повезёт. Наслаждаюсь видом пламени, давя желание сунуть руку в огонь. Оно так классно прыгает, шипит, съедает твои шмотки, что интерес к нему всё выше. Выхожу из дома в прекрасном настроении. Хочется улыбаться этому весёлому миру с его ласковым солнышком, птичками, какающими на капот какого-то Мерседеса, цветочками на клумбах у дороги. И я легко демонстрирую свою лыбу охуевшим прохожим с мерзкими псинами на поводке и толстыми, орущими детьми. И этот радостный пряничный мирок скисает, пыжится, и укатывает куда-то за угол, подальше от маньяка в моём лице. Заказываю билет в Осаку. Всё удивительно чётко, резко, без перерывов. Без вечных очередей и неожиданных пятен на дороге. Главное, не думать о последствиях. И о ломке, которая настигнет меня уже в поезде. Повсюду зелёный свет. Всё подталкивает меня прочь из этого пропахшего простынями города. Я придумываю себе новые правила жизни. Самое основное из них: Никогда не видеть Итачи. Когда ты был рядом, мой мир постоянно штормило, качало из стороны в сторону, а меня самого кидало вверх и вниз. Когда ты был рядом, всё было серо-чёрным, искрящимся, ненастоящим. Когда ты был рядом – МЕНЯ не было. Была твоя подстилка на все ночи подряд. В твоей квартире. Раз за разом. По твоим правилам. Ты всегда знал, что нужно сказать. Что нужно сделать. Ты знал о моих пределах, но всё равно нарушал их, расширял, кидал в стороны на раз-два, раз-два. Ты научил меня чувствовать боль и не чувствовать её вовсе. Я не сразу понял жестокую логику твоих действий, но ты научил меня и этому. Я платил за уроки безукоризненным поведением, которое тебе так нравилось и так бесило. Но сейчас меня выбросило из твоего мира. Шагами меряю зебру. Чёрное и белое, чёрное и белое, прямо как мы с тобой. Как общий смысл моей жизни. Мне дико больно. Я без тебя не жил дольше месяца. Университет не в счёт – я жил скорой встречей. Какая-то накрашенная, красноволосая тварь со всех сил вдавила палец в кнопку, и меня оглушило гудком. Поднял взгляд – давно красный. Водители недовольно матерятся, показывают мне кулаки, орут. Да понял я, понял! Могли бы и задавить для разнообразия. Я бы не обиделся, честно. Высокий женский голос посылает меня куда-то далеко. Я не особо вслушиваюсь, но общий смысл мне определённо нравится. Куда-куда? Да с удовольствием… Показав вспыльчивой сучке с хроническим недотрахом в зелёных зенках средний палец, я под всеобщие аплодисменты покинул чёрно-белую ковровую дорожку. Движение позади возобновилось. Зелёный свет замигал перед глазами. У меня осталось немного времени, чтобы сбежать. Ряды магазинов, толпы гуляющих донельзя счастливых людей. Меня тошнит от их весёлых лиц. Очкастая жаба в мышино-сером костюмчике оглядела меня так, словно собиралась выставить на аукцион. Так и хотелось кукиш ей предъявить и нагло так, нахально показав язык, заявить: «Извините, дамочка, уже продано». Хмыкнув себе под нос, она взялась за мои документы без энтузиазма. Я сидел расслабленно, по минимуму обращая на неё внимания. Меня откровенно больше волновала занятная коллекция бабочек на её столе, чем то, что она бубнила. Большие, красочные, разноцветные, разнообразные. Большие и очень маленькие. Некоторые повторялись, названия некоторых я знал. Но это меня не сильно колыхало. Мне просто нравилось смотреть на их застывшие крылья, на иголки в брюшках. Я находил в этом какую-то странную, даже для моего шизофреничного извращенного сознания, романтику, иронию. Как красиво смотрится эта дохлая моль под стеклом. Так элегантно, почти вечно. И ведь мало кого волнует шпилька в её тонком, рассыпчатом тельце, бесцветный клей на огромных крыльях, и терпкое ощущение смерти сквозь стекло. Мне почему-то виделось в этих дохлячках что-то, отдалённо напоминающее мою зависимость. Ощущение родства с этими экспонатами неожиданно накрыло. Может быть, я был той свободной бабочкой, которую ты проколол, убил и запер в стекло? Может быть, мне оттого и больно, что я знаю, проходя мимо, ты всегда посмотришь на меня, как на свой любимый трофей, но никогда, никогда больше не выпустишь. Шизофрения набирала обороты… Я смотрел на запылённые стёкла на столе, на стенах и стеллажах, и становилось так дико больно, словно это меня пронзали иголки. А ведь бабочкам, должно быть, уже всё равно. Тётка ещё минут пятнадцать что-то нудно бурчала, но потом смирилась и молча уткнулась в кипу бумажек с моим именем. Я ненадолго прервал свои странные по всем пунктам размышления о роли бабочек во Вселенной и уставился на тот самый скоросшиватель. «Саске Учиха». Кто выбрал это имя для меня? Спустя полчаса я выбрался из здания университета. Наконец, свежий воздух и полное отсутствие мыслей. Какой только бред не придёт в голову, когда делать нечего совершенно. В руках тот самый полный скоросшиватель. Интересно, сколько моих косяков отражены на бумаге? На улице темнело. Я это отметил не сразу, ведь подавляющее обилие неона скрадывало разницу между днём и ночью, ослепляя светом. Но случайно кинув взгляд вверх по улице, я вдруг отметил для себя полосу иссиня-черного цвета, схлестнувшуюся с видимым краем дороги. Это наблюдение привело меня в какое-то недоумение. Неспешно расшаркиваясь у каждой зебры и забегаловки, я потерял столько времени. Даже удивительно, как эти надоедливые бесплотные мошки-мысли истощают меня. Проще не думать – отключиться под действием наркоты. Дикая усталость наваливается совершенно неожиданно, и я покорно проваливаюсь под её непомерным весом. Сквозь сон, надоедливым зудом по бедру. Плевать. Плевать на всех двуногих тварей, что отравляют моё существование по утрам. Кто бы это ни звонил, будь добр, удавись салфеткой или перережь горло кредиткой. На ваш вкус. Ворочаясь на кровати, я внезапно осознал неудобство ситуации. Шмотки будто на тонну тяжелели и давили меня к кровати. Бля… Определитель номера – вещь полезная исключительно тогда, когда тебе есть дело, кто докапывается до тебя и дрелью сверлит мозги. Мне было похуй. Я часто видел, как делают подобное в фильмах, но, честно говоря, ни разу сам такого не вытворял. Оказалось, чертовски приятно херакнуть вибрирующую раскладушку о стену. Трубка, подавившись последним стоном, раздолбанным куском металла осталась лежать на полу. Я стянул с себя все шмотки и снова провалился в сон. Проснулся я… хотя чувства, будто я проснулся не было совершенно. Меня будто вытолкали за шкирку из собственного сновидения, впечатав в квадратную реальность комнаты. Сине-чёрные шторы, бесцветные обои, куча одежды на полу. Узнаю свой родной хлам! За окном поблёскивающая моросящая грязь. Ни черта не видно из-за грязно-серых облаков. Время определялось с трудом, ибо ушедшая на покой раскладушка заменяла ещё и будильник. Полвторого. Потрясно… сколько я проспал? Время идёт впустую. Зелёный свет, ведущий меня прочь из города, заметно потускнел. Душ, пара нацарапанных бутербродов. Кофе я так и не нашёл. Перееду в Осаку… закуплю сразу десять коробок. Зачем? Не знаю. Одевался в замедленном режиме. Верх и низ тупо перепутались, рубашка не желала налезать на коленку. А джинсы забрались под кровать и отказывали выползать. Твари. Серый экран ржал надо мной весь день. В полтретьего я вышел из дома. Повсюду слякоть, грязь, раскисшие от дождя улицы, хмурые, сосредоточенные лица. Какой-то парень орал диким матом на отъезжающую машину. Судя по прослойке липкой мокрой грязи аж до живота, он явно не поделил что-то с водителем. Вся мерзость людского мира выползла сюда, на мою улицу. Что может быть милее сердцу простого любвеобильного маньяка? Я не особо следил за тем, что происходит вокруг. Сегодня придётся забрать ещё кипу каких-то справочек, папочек, подписей и закорючек из университета. Эта жаба наотрез отказалась мне их вчера выдавать. Так бы и разнёс ей череп из огнемёта – но вместо этого благодушно улыбнулся и сказал, что ничего не имею против. Мелькнула запоздалая мысль, что становлюсь похожим на брата. Странно… это моё глупое признание было уже больше двух суток назад. А кроме депрессии, развивающейся шизофрении и тупо мерзкого настроения с моей стороны никаких тупых переживаний. Никаких опрометчивых поступков. Всё продумано до последней детальки, и места чувствам просто нет. Похоже, я готовился к тому, что это произойдёт. Я не чувствую боли. Но, даже мысленно упоминая его имя, я чувствую укол успокоительного в вену. Никакого волнения – только глухое аморфное безразличие. Есть ли у этого синдрома название? «Синдром Учиха Саске» - звучит! Циничность моего поведения не способен объяснить ни один врач. Только, возможно, когда-нибудь патологоанатом. Вскроет мою загнившую черепушку и обнаружит, что сердобольный братец однажды слишком сильно ударил меня по мозгам. И нерв, отвечающий за чувства, вылетел через ухо. Коронёр похихикает, поразмышляет над тем, как же можно было столько лет жить без такой важной косточки или извилинки, и зашьёт наспех грубыми нитками черепушку обратно, оставив внутри выдающийся гоголь-моголь. Потом, всё это будет потом. А сейчас поезд моей реальности следует до станции «Осака». Вот и серое старое здание университета. Не знаю уж, какого чёрта оно мне кажется родным, но что-то приятное есть в этих живописных трещинках, в этих голубях, плотной стайкой сидящих на выступе балкона, в клумбах с цветами, которых никто никогда не поливал. Вся эта колоритная стилистика места временного заключения для буйных подростков радует моё настроение. С неосознанным чувством горького сожаления я смотрю на эту якобы радостную надпись выжившего из ума Ницше: «Ничто не покупается за большую цену, чем частица человеческого разума и свободы». Справедливо. Но, на мой взгляд, абсолютно неуместно. Всегда хотелось спросить, кто и зачем вывесил этот правильный, бесчеловечный, душащий своей очевидной истиной, бред сюда? Что за падла решила повлиять на мою безнравственность словами умного человека? Меня трясёт. Раньше, чем я понимаю причину. Знакомые симптомы ломки. Я понимаю это раньше, чем взгляд нашаривает тебя. Останавливаюсь. Ты стоишь у самых дверей, облокотившись на высокую, в греческом стиле, колонну. Чёрная водолазка подчёркивает острые ключицы. Свободные брюки совсем не в твоём стиле. Шерстяное пальто с высоким воротом. Чёртов педант. Тварь и ублюдок. Между губ сигарета – первый признак несобранности. Ты куришь редко, очень редко. Когда бешенство захлёстывает через край или готовишься к очередному наказанию. Лично я не особо понимал, чего тебе-то готовиться. Длинные чёрные волосы в хвост через плечо. Стайка первокурсниц с интересом поглядывают на тебя, перешёптываются. Давай, начинай доказывать мне, что я – всего лишь прихоть. Улыбнись им, подмигни. Предложи помощь с учёбой как-нибудь вечерком. Я жду. Но ты не поворачиваешь головы в их сторону. Неужели на таких молоденьких уже не встаёт? Или любишь что-то постарше. Или у тебя здесь есть дела, которые проигнорировать ты не можешь. Я всё ещё плохо тебя знаю… Наши взгляды схлёстываются. Твой, совершенно чёрный и мой серый до равнодушия. Сердце нервно дёрнулось и затихло. Совершенно затихло. Ты не спеша отошёл от колонны, сделал пару шагов вперёд. Я почти радостно ждал твоей оплеухи. Но не успел. Раньше, чем ты успел подойти, какой-то пьяный до чёртиков студент на отцовском джипе вывернул руль, спасая машину от столкновения со столбом, и автомобиль развернулся в мою сторону. Звук удара. Оглушающая боль в каждой клетке тела как бомбардировка на атомном уровне. Кислота по глазам, огонь в руках, в ногах. Пустота в голове. И ослепительная вспышка чёрного цвета, внезапно поглотившая всё это безумие. … Маленький мальчик лет семи сидит на скамейке, весело болтая ногами в сандалиях. Иссиня-черные волосы задорным ёжиком в разные стороны. Но наверняка они мягкие. Так и хочется подойти и провести пальцами, чтобы проверить. В руке большое шоколадное мороженое, которое он с наслаждением поедает. Закрыв глаза, он от души наслаждается неожиданно свалившимся счастьем. Нос уже давно перепачкан, весёлые подтаявшие капли бегут вниз по рожку, грозя испачкать руки. Вокруг мальчика словно ореол из счастья и безмятежной радости. И мне это не нравится. Он слишком весел и беззаботен. Дарит равнодушным прохожим счастливые улыбки, смеётся. Радуется всему и всем. Какое право он имеет на это?.. … Тот же мальчик сидит, прижав заплаканное, покрасневшее личико к коленям, зажавшись в самый угол кровати. Его громкий, надрывный плач скрипкой раздражает слух, колеблет невидимые струны. Он слишком ранимый… слёзы текут вниз, красивые угольно-чёрные глазки опухают. Он глотает судорожные вздохи, почти задыхаясь. Скоро придут родители и будут его успокаивать. И он будет прижиматься к маминым коленям, и плакать ещё сильнее, жалея себя. И она будет гладить его по мягким волосам, позволяя раскисать ещё больше. Ненавижу!.. … Те же чёрные, смоляные пряди ворохом перьев на белоснежной накрахмаленной жёсткой подушке. Глаза закрыты, и угольные реснички живо трепещут, как крылья маленьких бабочек. Бледная кожа из-под бинтов и многочисленных перевязок. Красивые губы что-то беззвучно лепечут во сне, и мне так хочется узнать, что именно. Но ты не позволишь. Ты слишком хрупок. Твоё стройное, гибкое тело всё в бинтах. Ожоги по этой восхитительно-бледной коже. Ты похож на маленького призрака из моих кошмаров. И это я сделал с тобой? Не верю. Помню только ярость, когда увидел тебя с той девочкой. Ты целовал её. Как ты мог? Твои восхитительные губы касались её, ты отдал моё право ей? Ненавижу!» Мальчик просыпается. Тёмные напуганные глаза смотрят на меня почти с ужасом. Я не желал этого. Я что-то говорю, но он не слушает. Лишь смотрит почему-то на мои пальцы, которыми я что-то трогаю. Я каждый раз прихожу, но он продолжает молчать. Нет, говори. Я хочу слышать твой невозможно притягательный голос. Ах, вот оно что… ты боишься, что я воткну эти иголки в твои хрупкие пальцы. Ну что ж, малыш, нужно платить за непослушание. Твоя кровь на моих губах. Восхитительно-алая, сладкая, я хочу ещё и ещё, но ты слабо дёргаешься, тебе больно, а я этого не хочу. Прости меня, если сможешь… … Ты убежал. Как ты посмел оставить меня с этими людьми, которых только при тебе я называю «друзьями». Половина из этих ублюдков хотят поиметь меня за ближайшим углом, споив какой-нибудь отравой, и все эти девки тоже. Почему ты убежал? Тебе больно, что я так не веду себя с тобой? Глупый, здесь я притворяюсь. С тобой я честен. Ты наверняка сейчас плачешь. Твои слёзы причиняют мне боль. Я ненавижу, когда ты плачешь. И когда ты счастлив без меня. Потом я несу тебя, избитого, окровавленного на руках, и слёзы сами собой катятся вниз. Ты потерял сознание от боли, но мне было мало. Мне нужно было, чтобы ты чувствовал… … Только сейчас я понимаю, как же ненавижу всё в тебе! Эти сладкие, зовущие невозможностью, губы. Эти мягкие волосы, которые хочется сжимать до боли. Это хрупкое, зовущее тело. Этот голос, невыносимо притягательный, безумно нежный всегда. И как же я ненавижу то, что ты даришь это другим. Друзьям, которые переключались на меня, стоило поманить пальчиком, подругам, которые хотят потом хвастаться, что ты был с ними. Всем этим бесполезным людишкам, но только не мне. Твоё тело, распятое подо мной. Я хочу его немедленно, хочу сдирать с тебя кожу, целовать окровавленные рёбра, хочу пить твою кровь. Хочу, чтобы ты целиком принадлежал мне. Ты дико кричишь. Не могу, мне нравится твой голос. Соблазняющий, прекрасный. Как родители могли вырастить такого как ты? Ты сопротивляешься, рвёшься прочь, стонешь от боли, плачешь. Возбуждаешь меня ещё сильнее. Твоё тело принимает меня, против воли, но принимает. Жар опьяняет, твои сладкие губы, закушенные в дикой агонии, наслаждение в каждом движении. Я поплачусь за свою похоть, за этот нарушенный запрет, но потом. Обязательно потом. Твоё тело душит лихорадка. Кровь на губах, по бёдрам, на плечах и груди. Это я сделал? Это я посмел испачкать твою белизну? Прости меня, прости. Ты снова плачешь во сне. Но почему-то жмёшься ко мне, словно это не я насиловал тебя. Как ты можешь оставаться таким чистым после всего? Как можешь принимать демона во мне, верить мне? Семь лет по кругу. Как на полусгнившей, отравляющей мою жизнь карусели. Учёба, наказания, работа, секс. Образы людей, машин, слов и поступков, стирающиеся с каждым новым днём. С каждым твоим прикосновением, сквозь боль дарящим нежность. Я ненавижу, когда кто-то касается тебя, портит твою прекрасную кожу. Ты же идеальный, хрупкий, мой. А они смеют порочить тебя. Это невыносимо. Снова работа, снова секс и посреди всего этого твои прекрасные глаза, обрамлённые густыми ресницами, твоя талия под моей рукой, твоя чашка в кухонном шкафу. Я никогда не признаюсь тебе в том, что однажды, разглядев в тебе непорочного ангела, я навсегда захотел привязать тебя, сделать своим, подчинить и запереть в стекле. Но мне дико больно от мысли, что однажды ты исчезнешь из моей жизни. Я всегда буду рядом. Ты будешь ненавидеть меня, презирать себя и лить прекрасный хрусталь слёз, роняя их на моё плечо. Будешь ломать меня изнутри, выдавливая чувства по крупицам. Будешь так же дерзко смотреть мне в глаза и встречаться с другими. Но я надеюсь. Храню в себе одну безумную мечту, что ты по-прежнему будешь засыпать в моей постели. И дарить улыбку, щемяще-нежную, трогательную, по-детски наивную, только мне. Я не могу без этого, ты наверняка догадался. Ведь с того самого раза, как я захотел приручить это бесконечно-яркое чудо, я понял, как сильно я люблю тебя… Сине-чёрные глаза маленького мальчика на скамейке – такие же глубокие как у взрослого юноши, застывшего у дороги в университет. За секунду до того, как груда металла спрятало этот вечно сияющий взгляд от него. От меня. От реальности, одной на двоих… Холодно. Лёд микроскопическими иголками колет пальцы. Кожа будто вся опухла. Словно покусали тысячи пчёл. Их жала выпускают дозированными порциями яд в кровь. Кап-кап, кап-кап – что за надоедливый звук? Ветер по коже, воздух перенасыщен ароматом озона. Этот свежий, до приторности сладкий аромат я узнаю среди всех. Тихий шорох – капли бьются об асфальт за окном. Странно, не припомню, чтобы возвращался в квартиру. Догадка, абсурдная до смеха, но вполне объяснявшая мою неспособность двигаться, закралась неожиданно. Резко распахнул глаза. Получилось не так резко, как я ожидал, потому что веки открывались с трудом. Голова дико болела, веки, кстати, тоже, глаза щипало, словно я не спал несколько дней. Вспомнилась памятная ночь возвращения в Токио на середине третьего курса, когда Итачи тащил меня по безлюдным улицам. Тогда я ещё потерял любимую спортивную сумку. Перед глазами белый потолок. Слишком много трещин для родного, домашнего потолка. В квартире Итачи потолки выбелены и отштукатурены, так что тоже не вариант. Куда меня занёсло? Попытка вспомнить последние события выдалась хилой и причинила больше недовольств, чем пользы. Попытка повернуться стоит мне очень дорого. Было такое запредельно мерзкое чувство, что я стою в переполненном вагоне метро, стоя на одной ноге, одной рукой с трудом держась за поручень, а со всех сторон напирают толстые, потные, рявкающие через раз бабульки. И дышат мне в ухо неразбавленным ароматом кулинарного хереса. Мысли текли плавно и лениво, как под действием снотворного. Но яркость создаваемых образов порадовала – значит, с мозгами принципиально всё в порядке. И на том спасибо. Свинцовая тяжесть наполняла до последней клетки. Сомнению не подвергалось так же и моё местонахождение – белый, изукрашенный вдоль и поперёк трещинами, потолок. Запах спирта и лекарств. Разговоры где-то за стенкой. Пре-крас-но. И какого, спрашивается, чёрта лысого я оказался в больнице? Честно… у меня на них с детства аллергия. Не люблю чувствовать себя беззащитным. Бинты сдавливают со всех сторон. Дикая боль, приглушённая, судя по всему, каким-то нехилым болеутоляющим. Игла прямо в вену – капельница издаёт неприятное капание. Попытка повернуться стоит мне очень дорого. Рёбра распороло дикой болью, перед глазами заплясали на редкость адекватно-цветастые грибочки. Или цветочки. Или кружки, кто их там разберёт. Попытка вдохнуть глубже, кстати, облегчения тоже не принесла. Наоборот, на лёгкие как кислотой прыснули. Я буквально подавился кислородом и даже успел мысленно пообещать себе, что никогда больше эту дрянь, которой дышат все остальные, употреблять не буду. Ан нет, мозги, кажется, всё же задеты. Стойкое ощущение, что в комнате кто-то есть, заставляет меня напрячься. Но, прежде, чем мне всё-таки удаётся повернуть голову, лоб накрывает холодная ладонь. - Не беспокойся, это всего лишь я. Даже если бы каким-то немыслимым образом не узнал голос, нужный мне больше, чем большинство вещей материального мира, я всё равно понял бы, кому принадлежат эти длинные, тонкие пальцы, от которых даже сейчас, сквозь насыщенный аромат спиртовки, исходит едва уловимый сладостно-терпкий аромат. К тому же, ты единственный знал, что я с детства ненавижу спать в комнате, где есть ещё кто-то. Кроме тебя, естественно. Сил не достаёт даже рассмеяться. Твоё лицо расплывается. Только глаза, как всегда яркие, невообразимо-чёрные, я вижу особенно чётко. Я не спрашиваю у тебя, почему ты здесь, что произошло и как я остался жив. Всё это, по сути, так неважно, что тратить слова – глупо. Я лишь смотрю на тебя и медленно начинаю понимать, что происходило с тобой последние восемнадцать лет. Я и не заметил… эти тени под веками, эти слишком длинные, отросшие за последние годы волосы едва не до поясницы, и этот уставший, утомлённый взгляд. Хотя воспоминания по-прежнему прорывались лишь вспышками, общую картину я мог вполне достроить сам. Автомобильная авария. Скорее всего, переломаны рёбра, большая кровопотеря, сотрясение мозга, возможен пневмоторакс. Картина обилием радости не радует. Но, держу пари, ты рад уже этому. - Что с твоими руками? – спрашиваю я. Бинты на твоих руках смотрятся нелепо. Они разочаровывают тем, что становится ясно: ты всего лишь человек. Такой же, как и я, такой же, как и сотни тысяч, спешащих куда-то под этим проливным дождём. Мне бы хотелось верить, что это не так. Что в твоих жилах кровь хоть чем-то отличается от моей. - Тебе нужно было переливание крови. И у нас одинаковая группа. Да брось… так говоришь, словно это слабость. Но теперь я знаю, что ты чувствуешь на самом деле. Тебе нравится, что сейчас у нас с тобой даже кровь – одна на двоих. Действительно… ты связал меня всеми возможными способами, но и этого оказалось недостаточно. Ты – всего лишь человек. И едва не проиграл меня в схватке со смертью. Интересно, как бы ты пережил такое поражение? А теперь у нас есть не только родственные узы. Моя кровь… она и твоя тоже. Я чувствую это по жару, исходящему от парализованного тела, по твоему взгляду. Ты ведь боялся, что я умру? В тебе слишком много серьёзности. Обычно мне это нравится, но не сейчас. Мне не хватает твоей жестокости, твоего привычного похабного равнодушия. Не смей думать, что в этом виноват ты! Я не хочу думать, что ты такой. - Так это ты меня сбил? Этот мерзкий налёт задумчивости слетает с твоих глаз, и теперь я уверен, что ты смотришь на меня, а не сквозь. - У меня нет машины. - Значит, одолжил? - Ты видел меня у дверей университета. - Значит, попросил кого-то. - Кто согласился бы сбить тебя на глазах у всего института? - Тогда не понимаю, почему у тебя этот виноватый взгляд. В лоб. Наотмашь. Так, как ты всю жизнь учил меня. Есть что сказать – говори. Твои глаза потемнели так же резко, как если бы на серый-серый лист опрокинули банку с чернилами. Хотелось бы пожать плечами, но боюсь, что это будет слишком. - Уведомляю тебя, что твои документы в университете я восстановил, и после выписки ты будешь продолжать там учиться. - Я тебя об этом не просил. - И ты переезжаешь в мою квартиру. Кто-нибудь на моём месте возмутился такому эгоистичному поведению, тотальному контролю. Кто-нибудь, не воспитанный лично тобой. Кто-то не понял бы ценность этого предложения. Кто-то, но не я. Ты согласился потерять свободу. Решился забрать себе мою. До очевидного просто рассказал о том, что я хотел бы слышать. - Понял. Мы избежали банальности. В наших признаниях не было ни доли искренности, и кто-то однажды презрительно скажет, как бесчувственны мы были по отношению друг к другу: старший брат, совративший младшего, младший – позволивший себе так опуститься. Но мы научились использовать это, не потеряв братскую сторону отношений. Потому что моя кровь – теперь и твоя тоже. Потому что я продолжаю называть тебя братом. Потому что ты хотел, чтобы у тебя был брат, чтобы у тебя был я. Будь на моём месте любой другой мальчик, которого бы ты называл братом… его бы не было. Потому что ты никогда не принял бы другого брата. - Ты плачешь. Я плачу? Прости меня, кажется, этот урок так и остался неусвоенным. Но ты простишь. Однажды ты сказал мне, что мы с тобой – необычные братья. Что мы должны оставаться вместе, чтобы я сумел стать гораздо сильнее, даже если возненавижу тебя. Это и значит – быть старшим братом. - Нии-сан, - ты вздрогнул, когда я тебя позвал, - знаешь, пока я был без сознания, мне приснился такой красочный сон… Ты слушал не перебивая. А потом кивнул и ушёл. Мы обошлись без банальности, не утратив ни капли гордости. Это и значит – быть братьями.