Сломанная луна

У нас не было иного выбора – все было решено до нас. Я и она, она и я. Бог благословил бы этот союз, если бы, конечно, существовал на самом деле. У принцессы Серенити были волосы цвета утренней зари, а нижняя губа влажно подрагивала, когда я улыбался ей. Мне казалось – так и должно быть, я принял это. Но я ошибся, потому что я-то был человеком, а люди имеют склонность ошибаться. Через вечность – а мы, боги луны, живем ровно столько – мы оказались чужими друг другу не людьми даже, а у нашей дочери не было братьев, не было сестер, и не было любящих родителей. Мы стали тенью. Я шел за Серенити по следам, ловил каждое ее слово и оставался ее бодигардом, защитником, рыцарем, мужем. Я не был королем. Королем – не королевой даже – была она. *** Темная Леди была другой. Она приходила по субботам – в субботу день, когда бог забывает о земле, даже занятия в школе отменяют. Садилась на ручку моего кресла, разваливалась на нем. Потом могла чинно выпрямиться или снять трусики одной рукой – и то, и другое с изяществом и небрежностью. Она была отвратительно прелестна. - Кто тебя этому учит? – спрашивал я, когда она доводила меня до оргазма одним касанием своего языка, - Ты слишком много знаешь для той, кто приходит ко мне по субботам… - Помимо субботы есть еще шесть дней, - уклончиво отвечала она. – Я люблю проводить их вне дома. Точнее, - она отрывалась от моего члена, натягивала перчатку и поправляла волосы. – У меня вообще нет дома. Я гладил ее по щеке, как бездомную кошку, она потягивалась и карабкалась ко мне на колени. - А теперь, почти король, - шептала она. – Сделай меня своей почти королевой, раз уж королеве настоящей луна ценнее мужа, а муж бесценен, как дочь… Она смеялась и содрогалась в оргазме – одинаково безудержно, с надрывом. Раньше я думал, что так не умею так… *** - Тебе пора стать мужчиной, Эндимион, - сварливо говорила мне моя супруга. Она сидела на высоком стуле и подписывала кипу бумаг, накладные, в основном, накладные – дела на луне идут неважно. - Бред, - отмахивался я, но она не слушала меня. - Я устала решать все за нас троих, за всю страну, - Серенити снимала корону, а под ней у нее блистало не жидкое уже золото, не заря в своей изнанке – так, солома. – Я устала, Эндимион, я нечеловечески устала. Она вернулась на свое место, но я заметил – ее правая нога прихрамывает, она упала в сто каком-то году, когда защищала землю, а шрам ей оставила Марс, когда пыталась огнем исправить какую-то ошибку обороны. Марс давно умерла, потому что тоже была человеком. Мне, человеку, такая роскошь не была позволена. Я сидел напротив нее, с тоской думая, что она никогда не любила меня и даже в сказку со мной и дочерью играла так, по привычке, из долга. Ее мать хотела, чтобы Серенити сохранила за собой и луну, и женское счастье – но провалилась и там, и тут. Где сейчас ее мать, когда мы оба гибнем от скуки в этом доме? Где сейчас мои родители, которые продали единственного сына во славу луны? Где тот мир, что сыпал на нас лепестками? Мне стало дурно. Она не заметила и продолжила подписывать свои закладные. Скоро все, что будет принадлежать королевской семье на луне, это будет та комната, где стоит кроватка нашей дочери. Мы проиграли – но ее королевское достоинство не позволяет ей стать снова собой и простить себе все это, всех этих, все вообще. - Я устала, Эндимион, - снова сказала она, надеясь, что хоть в этот раз ее глупый муж поймет намек. – Побудь с Усаги. Она плохо учится и не слушает никого. - Меня зовут Мамору, - тихо ответил я ей. *** Меркурий была единственной, кто навещал нас теперь. Марс давно умерла, Юпитер пропала в своих странствиях, Венера никогда не была частью нас – она любила того, кто хотел нам погибели, и не простила до конца гибель его самого ни нам, ни миру. - Мыльный дождь, - по привычке сказала она. – Привет, ваше величество. Выглядишь хорошо, даже слишком для того, кто просрал целую луну – не землю даже. - Привет, синяя планета, - хохотал я. Я с теплом относился к ее шуткам, они напоминали мне о прошлых временах. Меркурий осталась скромной отличницей даже сейчас, когда ее руки были в синих следах от тех дней, когда она пыталась умереть, а сама она была худа и неестественно бледна. И еще она отлично умела поддержать мою супругу. В основном, я звал ее для этого, хотя мое сердце и билось на части, стоило ее слабой руке отворить нашу покосившуюся дверь. - Поговоришь с Усаги? – спрашивал я. – Она стала плохо учиться. Серенити недовольна. - А что? – синяя бровь тонко ползла вверх. – Она в ее возрасте училась так же. И еще была влюблена в тебя. Ты зажимал ее по углам, потом она забеременела. Ей было шестнадцать. Ваша дочь всего на шесть лет младше. Не ждите от нее хорошего – гены не те. Я был с ней согласен, но для Меркурия я должен был оставаться луной воочию. Я нахмурился – она рассмеялась, презирала мое грязное сломанное чувство достоинства. Самая честная из всех она еще осталась на плаву – и потому имела право презирать чужую слабость. Но только право – доброта же заставляла ее тянуть нас к свету, пусть даже этот свет был светом лампочки. - Поговорю, - сказала она. – Поговорю с Усаги, и с Усаги тоже, - добавляла она. *** А потом пришла суббота. - Скажи, ты когда-нибудь влюблялась? – спрашивал я, чтобы хоть как-то скрасить молчание. Руки и рот у Темной Леди были, конечно, заняты, но уши – нет, и мне хотелось отблагодарить ее, денег у меня все равно никогда не было, только меч. - Однажды родители привезли меня во дворец и показали мне юную принцессу Серенити, - начал-было я, но тут же застонал – Темная Леди вылизывала мне головку, причем делала это так быстро, что я едва не спустил сразу же, как школьник. - И… я влюбился, - сказал я, честно и искренне, - Но не в нее, - порывистое дыхание сорвало с ее губ поцелуй. – В ее мать. В королеву. И в мечту, что Серенити, нареченная мне, станет такой же. Честной. Искренней. Непоколебимой. И – женщиной. Я задрожал, откинулся назад – позволяя ей упасть на меня, застонал глухо и протяжно, закрывая лицо руками. Ее пальцы медленно вкручивались в мой зад, губы целовали ствол, потом отпустили его – призывно подаваясь вперед. Я кончил. Моя сперма, мутная и вязкая – как всегда, по субботам – стекала по ее красивому платью. Серенити никогда не носила таких. Она любит белые и воздушные – по крайней мере, заставляет себя их любить. - А не куском луны, - закончил я. – Моя жена кусок луны, второй такой кусок я вынул из ее лона своими руками, как положено в королевской семье. Они двое стали семьей, я остался их придатком. Никто не видит во мне короля. Даже я сам, - прибавил я. Темная Леди поднялась на ноги. Я увидел, что она снимает колготки одной рукой, другой потянула застежку платья. Я никогда раньше не видел ее нагой – но сейчас она стремилась открыться передо мной. Наверное, из жалости. - Знавала я таких, как ты, - сказала она. Тело ее было молодо, но уже потаскано – везде читались руки невидимых мне мужчин, их было много. Моих рук там было меньше чем других – ведь суббота всего лишь раз в неделю, а она редко проводит дни дома. - Тех, кто стремится быть хорошим для всех, включая самих себя, - сказала она. – Даже когда ваш мир рушится, вы остаетесь цельными. Даже когда мир празднует, вы несете свой караул. Вы идиоты, но вас все уважают, возможно, даже с вас берут пример. Она не сбривала волос на теле – толстый лобок покрывал нежный пушок, по ее ногам стекала влага, похотливая, грязная шлюшка. Она и не стеснялась, повернулась ко мне лицом, показывая чуть тронутые зрелостью груди, впалый живот. Еще молода – но уже не ребенок. Еще ребенок – но уже женщина. И все-таки не кусок. Не луна. - Но я презираю такой тип людей, - просто закончила она. – Нет ничего важней жить и чувствовать себя живым. Мой член застыл у нее между бедер. Она приподнялась – и соединилась со мной. По-субботни. По-свойски. Из жалости одной. - Тогда ты был бы отцом сыновей, королем страны, и жена твоя боялась бы тебя и чтила, - стонала она. – И никаких любовниц, никаких мыслей о своей беспомощности. Вся проблема в том, что ты, старик, ошибся вечность назад – и не можешь признать своей ошибки. Теперь пожинай плоды. Ты слаб, и… Я устал ее слушать, встал на ноги и потянул ее тело с собой. Я вколачивался в ее тело, глубже и глубже – никаких препятствий, их снесли за вечность до меня. Трахая почти безжизненное тело, я чувствовал запах вербены и лунных цветков, как у Серенити. Все женщины на этой не планете даже – луне – пахли одинаково, черт их дери. Даже сейчас, даже в субботу, когда бог забывает о нас – даже занятия в школах отменяют. Моя маленькая дочь любит субботы. Она закрывается в своей комнате и не бывает с нами, хотя она вообще редко проводит дни дома. *** Серенити заболела в начале зимы и не сумела выкарабкаться. Но умереть тоже не смогла – она-то была настоящей богиней, смерть отказала ей в устной форме и достаточно грубо. - Представляешь, Эндимион? – говорила она со смехом. – Я решила, что отдам трон тебе и дочери, а потом уйду на покой. Но закладные-то не отменишь. Придется выплатить их, и, боюсь, Усаги мне этого не простит. Она сидела на краю постели, смеясь и кашляя, ненормальная, но счастливая. Я смотрел на нее и думал, что в ней нет ничего от ее матери, в которую я когда-то был влюблен – но теперь мне это даже нравилось. Она родила мне дочь. Она сделала меня своим мужем. Она сняла синюю матроску, чтобы я вытер о нее свой меч и оставил в ней. Мы с ней достойны друг друга. И в субботу, и в любой другой день недели. - Я устала, - повторила она, кладя голову мне на плечо. – Скажи, ты ненавидишь меня? Я очень тебе противна? - Вовсе нет, - честно признался я. – Когда ты чистишь зубы вовремя, я даже могу тебя целовать. Мы обнялись перед сном, как лучшие друзья, и я сделал вид, что не заметил ее слезы – как она все это время делала вид, что не замечает суббот в своем календаре. Она была настоящей – ненастоящим все это время был я. - Прости меня, - сказал я, закрывая ей лицо полотенцем – как ее свадебной фатой. - Прости меня, - сказал я, плотно прикрывая за ней дверь. Серенити – не Луна – уже не слышала меня, она тихонько спала, пока болезнь ела ее легкие, рисовала на ее сердце, касалась ее извилистых сосудов. Я попрощался с ней снова и ушел по темному коридору, который уже давно не принадлежал нашей семье, не принадлежал луне вовсе. - Папа, - сказала мне Усаги, наконец, выходя из своей комнаты. – Прочтешь мне книгу на ночь?