Ты

И вроде уже нет тебя, по крайней мере, я неустанно повторяю себе, как мантру: «Тебя нет». И вроде я уже ничего не чувствую к тебе, по крайней мере, я безудержно произношу, как молитву: «Ничего нет». И вроде я ничего и не чувствовала к тебе, по крайней мере, я неистово скандирую, как затертый до дыр стих: «Ничего не было». Что же ты со мной сделал? Я стою в безлюдном парке, будто покрытом золотым ковром осенних листьев. Золотым ли? На рассвете все кажется серовато-нейтральным, спокойным, холодным, пустым… И маленькие листики, небрежно сорванные озорным ветром, кажутся мне серыми и абсолютно мертвыми… Не обращая внимания на их безжизненную, а оттого совершенно фальшивую псевдо-красоту, я медленно бреду к небольшому озерцу, где я так часто любила проводить свободное время. Я смотрю на водную гладь, покрытую легкой корочкой изморози, вспоминая, что раньше этот тихий омут казался мне полным тайн и секретов, ведомых лишь ему одному. Сейчас же озеро видится мне грязной лужей, небрежно налитой каким-то спешащим прохожим из своего стаканчика. Тогда я перевожу взгляд на небо. Небо, что было когда-то таким ярким и светлым, что нарисуй его какой-нибудь художник на картине, его бы обвинили в искусственности и поддельности. А между тем, это было небо, настоящее небо. Было… Когда-то, уж и не припомню когда. Теперь же оно походило на размалеванный ребенком в серую краску лит бумаги. Бессмысленная мазня, с грязными потеками серого. Вдруг, с этой мазни срывается капля, но, почему-то, не грязно-серая, а кристально-прозрачная, как слеза. Потом ещё одна, и ещё, и ещё… Я теряюсь во времени и не могу понять, часов я стою под потоком слез этого серого подобия неба. Вот уже фальшиво-безжизненные листья постепенно вновь начинают притворяться золотым ковром, озерцо – кристальной гладью тайн, с отражающимися в ней бликами восходящего солнца. Только небо и дальше остается серым, орошая меня каплями своих слез. Я уже не обращаю внимания ни на фальшь осенних листьев, ни на искусственность озера, ни на отчаянный плач неба. Я просто смотрю куда-то вдаль, мимо деревьев, оград и статуй, туда, где я могла бы увидеть твой все приближающийся силуэт. Могла бы раньше, но не теперь. Я нахожусь в окружении мертвой природы, пока не начинаю замечать спешащих по каким-то утренним делам людей, и неспешно шагаю прочь из Мертвого парка (так я теперь его называю), мне ни к чему чужие неодобрительно-заинтересованные взоры. Я вновь направляюсь в свою «клетку»… Что же ты со мной делаешь? Я не знаю, сколько я ещё буду сидеть, уставившись мутным невидящим взором во вдруг сильно заинтересовавшую меня точку в стене напротив. Я не берусь угадывать, как скоро я начну увядать. Я не хочу и думать, чем для меня обернется будущее. Я так и буду сидеть в четырех стенах, боясь, что может стать только хуже, и потому ничего не предпринимая. Буду сидеть, пока, где-то через неделю-две, кто-то из моих друзей-знакомых не вытащит меня на свет Божий, под предлогом вечеринки в честь какого-нибудь праздника. Вытащит и обязательно поинтересуется: «Что случилось?». И тогда я буду беспечно, но абсолютно фальшиво улыбаться, искусно представляя свою улыбку искренней, и отвечать какими-то лживыми, но мастерски подделанными под настоящие, оправданиями. А ночью я буду лежать без сна, все так же уткнувшись взглядом в пространство, и чувствовать, уже не боль, нет – пустоту. Я знаю, что больше не смогу безудержно реветь, ведь слезы иссякли вместе с рассветным дождем, знаю, что больше не буду молотить кулаками по стенам, сбивая в кровь костяшки пальцев. Знаю, что не стану бить хрупкие фарфоровые сервизы, так некстати подвернувшиеся под руку, и больно потом натыкаться на оставшиеся от них осколки. Я лишь уткнусь невидящими глазами в белый потолок и прокушу до крови губу, больно впиваясь в неё острыми зубами, пытаясь хоть как-то унять эту пустоту-горечь, ноющую, пульсирующую, безудержно стонущую в груди и солнечном сплетении, хоть как-то, хоть болью. А после же, почувствовав во рту соленый привкус, закрою, наконец, глаза и погружусь во мрак. Что же ты ещё со мной сделаешь?