Считать секунды.

Больно. Больно. Больно. Задыхаюсь от этого чувства, схожу с ума, хочется кричать, биться в истерике, рвать эти проклятые крюки вместе с кожей. Больно. Сорок три, сорок четыре, сорок пять... Мама, я делаю это ради тебя. Я выдержу. Но мне так больно... Пятьдесят два, пятьдесят три... Я буду самым лучшим для тебя, самым сильным. Мои руки по локоть в крови невинных, в собственной крови, она капает на ледяной пол, отсчитывая секунды вместе с монотонным голосом. Шестьдесят восемь, шестьдесят девять, семьдесят. Раны не успевают затягиваться, и мне страшно представить, на что похожа моя спина. Кусок мяса, обнаженного, как разделанное тело на столе ценителей особой пищи. Но через время боль утихает, главное - спать на боку, не делать резких движений и не потягиваться по утрам, иначе запекшиеся раны разрывает. Но сложно быть осторожным, когда приходится двигаться, бежать, изгибаться, избегать острых, как ногти мамы, клинков, или всаживать ножи в очередного зайца, который, обезумев от страха, пытается удрать от волчонка. Я не пробовал человечину, но мама говорила, что это очень вкусно, так вкусно, что хочется визжать от восторга. Говорила, что я привыкну, но я не смог, и за это мама презирает меня, она хотела, чтоб я был таким же, как и они. Я могу убивать, но я не могу осквернять. Они ни в чем не виноваты. Просто так устроен этот сумасшедший мир. Восемьдесят пять, восемьдесят шесть... Больно. Но время идет, и боль исчезает. Ласковые пальцы мамы вонзают крюки в мою кожу, и я лишь закрываю глаза, выдыхая, но уже не плачу, и не прошу прекратить. Я привык, это так просто, всего-то несколько минут, а потом я поднимаюсь над землей, над холодным серым полом, который стал мне постелью, и это чувство вызывает эйфорию. Я не слышу, как долго считает мама, я просто лечу. Мне хочется смеяться. Недавно мне было так больно. По-настоящему больно, после чего я понял, насколько ничтожны эти проколы. Мама выкинула тот молоток, но мне до сих пор снится, как он опускается между моих ног, как брызги крови окрашивают наши лица в порочный алый, как ошметки кожи, моей кожи, прилипают к дереву. Как мой ''недостаток'', как называла его мама, превращается в чернеющее пятно, месиво, от одного вида которого хотелось блевать. Интересно, те, кто бежит от меня, те, в кого я вонзаю ножи и топоры, кого разрываю голыми руками - им тоже так больно, так страшно?.. Но они погибают, а я жив. И я вижу, как уродливый шрам остается на месте моего мальчишеского ''недостатка''. Они же больше не видят ничего. Хотя, им, наверное, было бы грустно видеть эти отвратительные лица, что искажаются от вожделения и сумасшедшей страсти, эти багровые от крови пальцы, небрежно хватающие самые лакомые куски. Мне неприятно это зрелище. Сто двадцать девять, сто тридцать, сто тридцать один. Это последнее, что я помню о маме. ''Ты пойдешь с нами. Всё хорошо. Они больше не будут издеваться над тобой''. Но мне было хорошо здесь, почему меня никто не спросил?.. На самом деле, это больнее, чем крюки, больнее, чем молоток, это невыносимо. Я хочу к маме, но её нет, её больше не будет, и мне снова хочется кричать. Двести двадцать семь, двести двадцать восемь... Больше некому считать секунды, и я вынужден считать сам. Но стежок занимает немного больше времени, и я не успеваю. Мне больше не больно. Я больше не лечу над землей. Всё изменилось. Но шелковые красные нитки напоминают мне о крови, которая океанами разливалась на полу, стекая с моего тела, она была повсюду, и теперь она на мне, она не смывается. Только немного разбухает от воды. Мне непривычно видеть город, спать в кровати, надевать мужскую одежду, чувствовать свободу, наблюдать за движением миллионов огней по ночам, пачкать руки о тех, ради кого я жил. Но я смогу. Я буду сильным, мама. И я всегда буду любить тебя, что бы ни произошло. Двести девяносто девять, триста. Ты будешь мной гордиться, обещаю.