Наш мир Оруэлла

      Джордж Оруэлл создал самый настоящий шедевр антиутопической мысли. Его роман «1984» показывает нам мир столь пугающий и отталкивающий, настолько сильно обнажает всю его подноготную, что мы не можем себе кое в чём признаться. Но об этом позже.       Человек в мире Оруэлла — безвольный раб, послушная кукла, жертва постоянного шпионажа. Никому нельзя доверять, нельзя даже на мгновение позволить себе расслабиться и открыться: «И приходилось жить, зная, что каждый звук кто-то слышит и за каждым движением кто-то следит, если только этому не мешает полная темнота». Главный трагизм человеческой судьбы в этом мире заключается в том, что «бежать было некуда. У вас ничего не оставалось своего, разве что несколько кубических сантиметров внутри черепной коробки». Но даже мысли человека подвергались тщательной обработке и контролю. «Я считаю, надо всегда кричать вместе с толпой, — только так можно чувствовать себя в безопасности,» — самая разумная в подобной обстановке позиция. Действительно, когда сливаешься с серой массой, сразу же становишься будто невидимым, неразличимым. А шпионить за невидимкой абсолютно бессмысленно. Вот только быть одновременно таким же, как все, и уникальным — безумно тяжело.       В мире контроля и серости, естественно, меняются ценности и всё, что наполняет жизнь: «Сегодня есть страх, ненависть, боль, но нет благородства чувств, глубокой и подлинной печали. <...> сегодня нет ни чистой любви, ни чистой страсти. Нет ни одного чистого чувства, потому что всё сплелось со страхом и ненавистью». Всё ненастоящее, поддельное, фальшивое. О чистоте давно забыли, как о чём-то ненужном и даже опасном. В понимании людей этого мира, чувства — это слабость, возможность случайно выдать себя. В этом плане свободными остаются лишь животные, птицы. Они могут, не боясь, открывать свои чувства. Птицы могут петь, и никто не в силах запретить им это: «Для кого, для чего поёт птица? Эту песню не слышали ни подруга, ни соперник. Что вообще заставляет птицу сидеть на ветке на окраине леса и заполнять округу своей музыкой?» Сами птицы не понимают своей свободы, и в этом-то и состоит их счастье. Быть счастливым, не задумываясь о том, что такое счастье, и что его может не быть, — недоступная людям привилегия. А что такое свобода в этом мире? «Свобода — это свобода говорить, что дважды два — четыре,» — такая смешная, немного детская, но очень нужная свобода. «В этой комнате я хочу быть женщиной, а не товарищем по Партии,» — простое и понятное желание человека думающего, чувствующего, который не хочет терять эту способность, несмотря ни на что.       Общение необходимо любому из нас. Рано или поздно возникает потребность поделиться своими мыслями, чувствами. Но это невозможно в мире, где нет и не может быть доверия. Из-за отсутствия надёжного собеседника приходится искать другой выход: «Уинстон решил вести дневник. В принципе это не было незаконным (ничего незаконного не было вообще, так как давно уже не было и самих законов), но если бы кого-нибудь поймали за этим занятием, то наказанием была бы смерть или, самое меньшее, двадцать пять лет лагерей». Очень тонко здесь отмечено распространение беззакония среди властей. Законов нет, а наказания за их «нарушение» есть. Законы не прописаны лишь потому, что сама мысль о преступлении — уже преступление, а значит, это нужно искоренить. «Если человек не страдает, можно ли быть уверенным, что он подчиняется твоей, а не собственной воле? Властвовать — значит мучить и унижать. Власть заключается в том, чтобы, расколов на куски разум человека, собрать его снова, но придав ту форму, какая нужна тебе,» — основной принцип диктатуры Партии. Органами власти в мире романа являются четыре министерства: «Министерство Правды заведовало всей информацией, руководило развлечениями, образованием и искусством. Министерство Мира занималось войной. Министерство Любви поддерживало закон и порядок. А Министерство Изобилия отвечало за экономику. На новоязе их называли так: Миниправда, Минимир, Минилюбовь и Минимного». Какая невероятная, острая, обличительная ирония заложена в названиях на новоязе! Именно эти слова раскрывают всю суть перечисленных органов, которую можно скрыть лишь за мишурой полных названий.       Интересное изобретение — Двухминутка Ненависти, когда каждый мог выпустить все свои негативные эмоции и лишнюю энергию, сосредоточив её на конкретном человеке. Человеком этим был «враг народа» — Эммануэль Гольдштейн. Однако, в этих Двухминутках заключена очередная нестыковка: «Гольдштейн ругал Большого Брата, выступал против диктатуры Партии, требовал заключения немедленного мира с Евразией, отстаивал свободу слова, свободу печати, свободу собраний, свободу мысли и истерично кричал, что революцию предали». Мир, свобода... Разве люди не должны поддерживать это и хотеть этого? Разве правильно ненавидеть человека, который говорит о таких нужных вещах? Но «самое страшное в Двухминутке Ненависти заключалось не в том, что каждый должен был притворяться, совсем напротив — в том, что невозможно было уклониться от участия. Через тридцать секунд уже не надо было и притворяться». Снова срабатывает стадное чувство, давление агрессивной ауры слишком сильное. Слепой гнев, адреналин, крики. Очередная ниточка от тех, кто выше. «Если мы хотим навсегда избежать равенства людей, если Высшие, как мы их назвали, хотят навеки занимать своё место, то доминирующим состоянием духа людей должно стать организованное безумие».       Зная правду об окружающем мире и желая поделиться ею, герой романа, как уже было сказано выше, начинает вести дневник, но понимает тщетность своей затеи: «Как можно обращаться к будущему? Это невозможно. Если будущее станет таким же, как настоящее, оно не захочет его услышать, если же оно будет отличаться от сегодняшнего дня, все его беды потеряют смысл». Цель героя — изменить мир, сделать его лучше, пускай даже через тысячу лет. Цель высокая, безумная и практически недосягаемая. Можно ли рассказывать будущему о прошлом и надеяться на перемены, «если Партия может запускать свои руки в прошлое и утверждать, что то или иное событие никогда не происходило»? Можно ли вершить историю, когда «история остановилась. Нет ничего, кроме бесконечного настоящего, где Партия всегда права»? Если Партия права, значит, то, что она говорит, — правда. Но при этом известно, что правда была другой совсем недавно. Ключевая идея Партии в этом аспекте: «Прошлое можно изменить. Прошлое никогда не меняется». Прошлое хранится в документах и человеческой памяти. Документы можно уничтожить или подделать. Память можно стереть, убив человека, или изменить, повлияв на его сознание. «Всё, что правда сегодня, было и будет правдой всегда. Это же очевидно. Нужно лишь не сдаваться в борьбе со своей памятью,» — трудная, но выполнимая задача для того, кто хочет контролировать себя сам.       В данном мире все слова и понятия приобретают несколько иной смысл. Например, предательство. Вполне обычное дело для героев романа. Но это верно только в том смысле слова «предательство», как мы привыкли его понимать. «Слова и поступки значения не имеют. Имеет значение только наша душа. Если им удастся меня заставить разлюбить тебя — это будет действительно предательство,» — настоящая, страшная трактовка. В окружении предателей ещё можно бояться и не хотеть стать таким же, если понять истинную суть предательства, не поверхностную: «Они не в силах влезть к тебе в душу. И до тех пор, пока ты чувствуешь, как важно оставаться человеком, хотя это ничего не изменит в итоге, ты — победитель». Обычно считается победой, когда ты выжил, выкрутился из передряги. Ещё важно, какими путями ты этого достиг, хотя порой говорят, что цель оправдывает средства. «Но если твоя цель не в том, чтобы выжить, а в том, чтобы остаться человеком, какая разница, как это в конце концов делается? Они не смогут изменить твоих чувств, ведь ты и сам изменить их не можешь, даже если захочешь». Если ты обладаешь сильной душой и стальной волей, ты сможешь остаться человеком, и только твой предел способен это изменить: «Мы били тебя, Уинстон. Мы тебя сломали. Ты видел, на что похож. В таком же состоянии и твой рассудок. Не думаю, что у тебя осталось много гордости. Тебя избивали, пороли, оскорбляли, ты ревел от боли и катался по полу в собственной крови и блевотине. Ты молил о пощаде, ты предал всех и вся. Можешь ли назвать хоть одну низость, до которой ещё не опустился? — Я не предал Джулию».       «Мы встретимся там, где будет светло,» — слова, которые вселяли надежду, а на деле были приговором. Человек, которому хотелось доверять, который казался единственным настоящим среди марионеток, являлся шансом на спасение, — палач. Не солгав ни единым словом, он передал совершенно иной смысл. «...неважно — друг ему или враг О'Брайен. С ним можно говорить. Человек, быть может, не столько ждёт любви, сколько понимания,» — к такому выводу пришёл Уинстон, увидев истинную сущность этого человека. Заветным же местом встречи оказалось Министерство Любви, где царила боль и пытки: «Он уже догадался, что здесь свет не выключают никогда. Здесь не бывает темноты». Ускользнуть от шпионов, скрыть свои мысли и убеждения нереально. Инакомыслящих очень просто вычислить: «Здравый смысл — вот самая страшная ересь». Разум подвергается ужасным испытаниям, и тут главное — не потерять стержень, не сдаться, не сойти с ума: «А может быть, думал он уже не в первый раз, я сумасшедший? Может быть, сумасшествие — быть одному против всех? Когда-то безумством была вера в то, что Земля вращается вокруг Солнца, сегодня — вера в то, что прошлое нельзя изменить. Возможно, он один верит в это, а раз он один, то это безумие». Одиночество может быть губительным, а может — спасительным. Иногда вокруг слишком много людей, которые мешают своей вечной неправильной суетой, а иногда даже хочется, чтобы рядом кто-то суетился. «Хотелось только одиночества, лишь бы не били, не допрашивали, досыта кормили, держали в чистоте — этого вполне достаточно,» — такие простые, обыденные желания становятся главными, когда нужно забыть о чём-то страшном и неприятном. Вот только не надо путать одиночество и уединение: «Уединение — очень ценная вещь. Каждому хочется иметь место, где иногда можно побыть одному». Именно наедине с самим собой, не поддаваясь постороннему влиянию, становится возможным всё обдумать, взвесить и понять: «Даже если ты в меньшинстве, даже если всё меньшинство — ты один, это не значит ещё, что ты сумасшедший. Есть правда, и есть неправда, и, если ты придерживаешься правды, а весь мир против неё, это не значит ещё, что ты сошёл с ума».       Невероятно важно иметь смысл жизни, чтобы, когда жить не хочется, вовремя вспомнить о нём и остановиться. У всех этот смысл свой, возвышенный или приземлённый — всё равно. Довольно часто им становится любовь: «Прочитав «Я люблю вас», он страстно захотел остаться жить, и теперь казалось чрезвычайно глупым рисковать по пустякам». Любимая девушка помогла Уинстону сформировать верную тактику поведения, которая позволяла не привлекать к себе внимания и в то же время не так сильно себя ограничивать: «Если соблюдаешь маленькие правила, можно нарушать большие. <...> Надо по-умному нарушать правила и не попадаться». Рисковать жизнью тоже нужно с умом, при этом понимая, что рано или поздно игра будет окончена, а значит, особо исхитряться и изворачиваться не стоит: «Смерти нельзя избежать, её можно отодвинуть, и тем не менее снова и снова люди добровольно сокращают интервал между смертью и сегодняшним днём». Но та жизнь, что была у этих людей, совсем не отвечает обычному её пониманию. О смерти никто толком и не думает, потому что не видит смысла. «Пока люди остаются такими, какие они есть, между жизнью и смертью разницы нет...» — граница и правда стирается, когда жизнь становится настолько пустой и неправильной. Контроль, шпионаж, ложь — не это самое страшное: «Он подумал, что самая характерная черта теперешней жизни — не её жестокость и отсутствие уверенности в завтрашнем дне, а её пустота, тусклость и апатия. В окружающей жизни не только нет ничего общего с потоками лжи, льющимися с экранов мониторов, но и с теми идеалами, к которым стремилась Партия». Все терпят и молчат, смиренно принимая такую «жизнь», и даже не подозревают, что она может быть другой. Люди не видели ничего иного, а рассказать им об этом ином никто не может, ведь прошлое столь зыбко и ненадёжно, «но разве это не признак ненормальности жизни, если тебя до самого нутра пробирает от этой неустроенности и грязи, этого вечного дефицита, бесконечных зим, липких носков, неработающих лифтов, холодной воды, грубого мыла, рассыпающихся сигарет и мерзкой пищи?»       Основной инструмент и метод управления жизнью в романе — двоемыслие. «Знать и не знать, владеть полной правдой и говорить тщательно сфабрикованную ложь, придерживаться одновременно двух взаимоисключающих мнений, знать, что они противоречат одно другому, и верить в оба, обращать логику против логики, не признавать мораль и в то же время клясться этой самой моралью, верить, что демократия невозможна, и утверждать, что Партия защищает демократию, забывать всё, что приказано забыть, а потом, при необходимости, вновь вспоминать об этом и, самое главное, применять такую диалектику и к самой диалектике. Это было высшим достижением: сознательно навязывать бессознательность и тут же самому забывать, что ты только что занимался гипнозом. Ведь даже для того, чтобы понять это слово «двоемыслие», надо было применить двоемыслие». Двоемыслие помогает быть благонадёжным. Первое, что должен усвоить каждый член общества, — «быть благонадёжным значит не думать, не иметь потребности думать. Благонадёжность — отсутствие сознания». Надо быть умным, но ум этот состоит не в понимании происходящего и действиях, а в приспособлении: «Тупость нужна была в не меньшей мере, чем сообразительность, а «развить» тупость было не так просто». При этом необходимо говорить обо всём, что происходит, и говорить то, что нужно, что от тебя ждут: «И слова эти рождались вовсе не в мозгу, а прямо в глотке. И всё, что вылетало из неё, хоть и состояло из слов, не было речью в подлинном значении. Это были звуки, лишённые смысла, как утиное кряканье». Узнав обо всём этом, пытаешься понять суть процесса, и тогда возникает вполне логичный вопрос, перерастающий в ужас: «Я понимаю, как это делается, я не понимаю — ЗАЧЕМ». Власти тоже активно используют двоемыслие для достижения своих целей, и весьма успешно, потому что «секрет власти заключается в умении соединять веру в собственную непогрешимость со способностью учиться на ошибках прошлого».       Что главное для успешного управления человеческим сознанием? Правильно — лозунги. Короткие, ёмкие, легко заучиваемые наизусть. «ВОЙНА — ЭТО МИР. СВОБОДА — ЭТО РАБСТВО. НЕЗНАНИЕ — ЭТО СИЛА». Перенаправив энергию людей на уничтожение продуктов собственного труда, ненависть к врагу и «войну», можно создать вполне устойчивую структуру жизни: «Подлинно постоянный мир был бы тем же, что и постоянная война». Партия не боится восстания. Подозрительных своих членов она убирает, а пролетариат считает безобидным, что почти правда, ведь «массы никогда не восстают сами по себе и никогда из-за того, что их угнетают. Более того, они даже не знают, что угнетены, пока им не дадут возможность сравнивать. <...> Пока они не начнут мыслить, они не восстанут, но пока они не восстанут — они не начнут мыслить».       Довольно много и обстоятельно можно рассуждать о власти, о причинах, средствах, целях и прочем. Вот только это всё будет напрасно, ведь истина обидно проста: «Власть — цель, а не средство. Не диктатуру устанавливают, чтобы защищать революцию, а революцию делают для того, чтобы установить диктатуру. Цель насилия — насилие. Цель пытки — пытка. Так вот, цель власти — власть». Очень надёжный и действенный рычаг давления на человека — боль. Инстинкт самосохранения заставляет нас на примитивном, рефлекторном уровне защищать и ограждать себя от боли. Как бы ни были благородны намерения, как бы ни горела душа высокой целью, каким бы нравственным и верным ты ни был, «нет, нет и не может быть причин, которые заставили бы тебя желать удвоить свои страдания. Желать можно лишь одного — чтобы боль прекратилась. Нет в мире ничего ужаснее физической боли. Там, где есть боль, нет героев, героев нет».       Желая противостоять тем, кто выше, нужно быть готовым к жертвам, к риску, к тому, что придётся навсегда себя переделать. Безысходность и запущенность жизни мы видим в полной мере, когда мнимый помощник задаёт вопросы: «Вы готовы пожертвовать жизнью? Вы готовы убивать? Заниматься саботажем, который может стоить жизни сотням невинных людей? Предавать свою страну и работать на иностранные державы? Вы готовы обманывать, лгать, шантажировать, развращать сознание детей, распространять наркотики, поощрять проституцию, способствовать заражению людей венерическими болезнями — короче, делать всё, что может разрушить мораль и ослабить Партию? Если, к примеру, ради нашего дела нужно будет плеснуть серную кислоту в лицо ребёнку — вы готовы сделать это? Вы готовы отречься от самого себя и всю оставшуюся жизнь быть официантом или рабочим в доке? Вы готовы покончить жизнь самоубийством, если вам прикажут?». Как гром среди ясного неба, как приговор, как вывод из всего, что мы видим вокруг, звучит такой страшный ответ: «Да».       Любого, даже самого яростного противника Партия побеждает. Достаточно проследить за мыслями главного героя, за его внутренней борьбой, чтобы в этом убедиться. Как неистово он желает разрушить железную систему Партии, когда между пытками размышляет: «Не проронив ни слова, не сбившись с шага, не изменив выражения лица, он сбросит вдруг маску, и — огонь! — батареи его ненависти откроют огонь! Как огромное ревущее пламя, заполнит его ненависть. В то же самое мгновение — слишком поздно или слишком рано — выстрелит пистолет. Они разнесут его мозги, так и не исправив их. Инакомыслие не будет наказано, он умрёт не раскаявшись, навсегда станет недосягаемым для них. Они пробьют брешь в своём идеале. Да, умереть, ненавидя их, — вот в чём свобода». Эти мысли наполняют читателя бесконечным уважением к Уинстону, к силе его духа и сопротивления, вселяют безграничную надежду и восторг. А она, в свою очередь, горит до самого конца, не желая верить в поражение, но разбивается на тысячи осколков в последних строках романа: «Он вгляделся в огромное лицо. Сорок лет ушло на то, чтобы разобраться, что за улыбку скрывают эти чёрные усы. О жестокое, бессмысленное непонимание! О упрямый, своевольный блудный сын, избегавший любящих объятий! Две пахнущие джином слезы скатились по его носу. Но теперь всё хорошо, всё хорошо — борьба окончена. Он победил себя. Он любит Большого Брата». Обида, разочарование и боль — вот, что остаётся после разрушенного идеала, который читатель успел построить. И в этом сила романа, в этом его антиутопия.       Возвращаясь к началу, я должна твёрдо и однозначно ответить на вопрос, хотела бы я жить в мире, описанном Оруэллом в его романе «1984». Конечно же, нет. Если бы ответ был другим, я бы сама засомневалась, правильно ли я воспринимаю реальность и себя в ней. Но всегда есть «но». Меня, как и всех прочих, никто не спрашивает, хочу я этого или нет. Оглядываясь по сторонам, всматриваясь в лица людей, вслушиваясь в происходящие события и звучащие мнения, я, к огромному своему сожалению, понимаю, что, пусть и не до такой степени, это и есть мой мир. Окружающий нас мир именно таков. И, возможно, неумолимо стремится к той крайности абсурда, до которой дошёл в своём романе Оруэлл. Несмотря на категоричность столь печального и безнадёжного понимания, мы можем попытаться это исправить. По мере своих сил делать мир лучше, начиная, безусловно, с себя самого.

2014 г.