Колоссальная разница

***

Хрен его знает, кто он. Ма-а-а-аленький, с ладонь мою ростом. Лежал на листе лопуха в конце огорода, балдёжный такой: руки за головой, ножкой покачивает. А на самом ни штанов, ни носков, ни даже трусов – в костюме миниатюрного Адама. Я и забыл, зачем в сарай шёл. Хвать его за пазуху – и к дому бегом. А то вдруг увидит кто. Бабки на соседних участках вечно стоят раком с тяпками. Ещё полицию вызовут. Человекообразное всё-таки, а я его как бы похитил. Ох, и орал он, ох, и вырывался! Голосок тоненький, как у Чипа и Дейла, зубки острющие. Я под рубахой придавил его: «Завязывай, – говорю, – ещё раз укусишь, за ноги подвешу. В сортире, над выгребной ямой, на денёк-другой». Он очканул и притих. – Отпусти, – заныл. – Что ты со мной делать собрался? Ну что ещё делать скучающему парню одному на даче? Развлекаться, с кем судьба послала. Раз уж по своему росту пару найти не удалось. – Не боись, живой уйдёшь, – говорю ему. Дотащил до домика малявку, посадил в пустое ведро и крышкой накрыл, чтобы не сбёг. У самого мандраж от нетерпячки, аж в голове шум. Метнулся в сад, в летний душ, где бак наверху. Вода прохладная, не прогрелась ещё с утра – мне же лучше, а то бы кончил, пока член мыл. Тщательно мыл, до блеска. И зубы выдраил до скрипа. У малявочки должно было остаться обо мне хорошее впечатление. Потом в дом заскочил, по всем тумбочкам-ящикам шарил, собирал девайсы для предстоящего шоу. На столе всё разложил, как хирурги причиндалы свои операционные. Ну, и за мальцом вернулся. Тот поник у меня в кулаке, нос повесил: – Мучить будешь, что ли? Не, я что – потрошитель какой? – Вреда не сделаю, Дюймовочка. Ещё добавки попросишь. Хорошенький он был – глаз не отвесть. Волосёнки русо-лохматые, фигурка – греческий бог в миниатюре. Был бы хоть метра полтора в высоту – цены бы ему не было. Притащил я его, на стол поставил. Куда ему бежать? Упадёт со стола – кости переломает. Сам же я – штаны долой и рядом в кресло уселся голой жопой. Член стоячий по пузу – шлёп! Я говорю: – Побалуемся – и отпущу, слово раздолбая крепко и нерушимо. Но ты слушайся и повинуйся беспрекословно, а то глядишь – и до завтра не управимся. Усёк? Он кивнул угрюмо, на инструменты мои с опаской покосился. Я вскрыл шприц на десять кубиков, иголку выбросил сразу. В стаканчик воды тёплой набулькал из чайника, выжал туда лимончика пару капель, соли крупицу добавил – и набрал полный шприц. – На колени становись, – сказал, – и зад повыше. Промыть тебя надо, не люблю грязные попы. – У меня чистая… – посмотрел он умоляюще. Ой ли? Я его пальцем – толк в грудь легонько: выполняй. Делать нечего – загнулся он, задницу задрал, ещё и половинки руками раздвинул. Послушное создание. А дырочка крохотная, кажется, головка спички не войдёт, не то что... Я с грустью глянул на свой тоскующий по норке член, смазал кончик шприца «Контексом» и осторожно-осторожно в подставленную задницу просунул. Жму на поршень, водичка уходит, и живот малыша надувается, надувается потихоньку. Он губу закусил, глаза зажмурил, а молчит. Так все десять кубиков молча и принял. Я шприц извлёк и тоненьким колпачком от шариковой ручки попу ему заткнул бережно. Процесс пошёл. Он постоял-постоял на коленях, не выдержал, за колпачок схватился сзади: – Ой!.. Ой-ой-ой-ой-ой! Вытащи-и-и-и! Я поставил перед ним перевёрнутые песочные часы: – Нет-нет, убери руки. Пять минут терпеть будешь. Он колпачок отпустил, кулачки сжал отчаянно: – Какать ужасно хочетса-а-а-а! А то сам не знаю. Я встал резко: – Только посмей колпачок вытащить. Из домика рванул во двор, к бадье у входа. Головой в холодную воду нырнул, отфыркался. Мне не легче, чем ему, было. От ожидания напряжённого кони двинуть можно. А приятно всё равно. Осознавать, что никуда он от меня не денется, пока не натешусь. Назад иду, а торчащий член по животу, по бёдрам бьётся: пык-пык. Все мужики побольше мечтают член сделать, а я поменьше возмечтал. Вот бы мне хоть на полшишечки в крошку этого протиснуться. Эх… Вернулся я, а малыш так и стоит раком, личико скривил и песчинки в часах гипнотизирует. Извёлся весь, бедняга. Увидел меня: – Не вытерплю-ю-ю-ю! – запищал. – Кишки лопнут сейчас! Меня жалобами не подкупишь – глянул строго: не ной. Две картонные полоски обтянул кусочками плюша от кофты, степлером закрепил. Рюмку водочную поставил и полоски на неё сверху уложил – получился стульчак. Мягко и удобно. – Высыпался песок! – закричал он нетерпеливо. – Дай покакать скорей! И точно – вышло время. Я малыша под мышки взял двумя пальцами: – Постарайся стол не запачкать. Колпачок вынул медленно-медленно, а то пораню ненароком. Из растянутой попки сразу потекло коричневое – не сдержался малыш. Я быстро усадил его на рюмку, он с облегчением вздохнул, напрягая животик. В прозрачную рюмку заляпало обильно, с напором. Малышик засмущался, глаза потупил, а из него всё лезет и лезет. – Ничего, – успокоил я, вытирая коричневые капли со стола салфеткой. – Не стесняйся. Видишь? Какая же у тебя попа чистая? Ты давай, давай, опорожняйся, не спеши. Чтоб ничего не осталось. Треть рюмки набралось точно. Он увидел, что я снова шприц набираю, чуть со стульчака не свалился: – Опять?! Не надо, пожалуйста-препожалуйста. Ты же обещал, что вреда не сделаешь, а сам мучаешь! Я удивился: – Не делаю я вреда. Промывание полезно. Вон сколько из тебя лишнего вышло. Неприятно, знаю. Но надо потерпеть ещё. Мы же договорились, что ты будешь слушаться. Когда капать из него перестало, я приподнял малыша под мышки, опустил в пластмассовый салатник с тёплой водой ему по бёдра: – Подмойся хорошенько, вылезай и на колени. Вторую и третью клизму он принимал с таким страдальческим видом, что четвёртую я делать не стал. Личико малявочки корчилось – вот-вот заплачет, не надо нам слёз. Хныкал жалобно, за колпачок в заду хватался: – Хватит, не могу больше! Слабенький он оказался, не мог подождать чуть-чуть ради собственного же здоровья. Да и вытекало из него на третий раз почти прозрачное. Так что я решил: пора к сладкому переходить. Напоследок дал ему прокакаться и потом в кастрюлю опустил, где воды ему выше пояса, целый бассейн. Пока он там плескался, толстое полотенце разложил перед собой, мягкое-мягкое. Вынул его из кастрюли, чистенького, сполоснул в ведре, салфеткой промокнул и на спину уложил на полотенце: – Веришь ли, сто лет не видел вживую, как кто-то кончает... Да ты расслабься, расслабься. Он гадостей от меня ожидал, глупенький. Видать, не убедило его нерушимое слово раздолбая. Я пучок пёрышек взял – нежные, гусиные, из подушки надранные – и по тельцу напряжённому гладил: не бойся, не бойся. Чуть успокоился малышик, перестал таращиться испуганно. Я на ладонь массажного масла капнул, растёр и пальцами по плечикам его провёл ласково, по животу. На руки малыша поднял и давай разминать нежно: ручки, ножки крохотные, рёбра малюсенькие, как у мыши. Массаж по всему телу одновременно – тёр, старался. Мне бы кто так сделал. У малышика аж глаза подкатились довольно. Я спросил: – Нравится? – Нет, – соврал он. Вредина, обиделся за клизму. У меня член уже сочился, ох, как бы я надел на него кого-нибудь и пялил, пялил… Понятное дело, не светит мне такое в обозримом будущем. Ну, сам не могу, хоть на чужое удовольствие полюбуюсь. Я малявочку на свою руку уложил лицом вверх, ноги его пальцами раздвинул и языком между ягодиц нырнул. Терпкий он был на вкус, с кислинкой массажного масла. Волоски едва чувствовались, бархатные, как на кожуре персика. Я еле-еле нажимал языком, не спеша полизывал яички с мой ноготь величиной, чистенькую попу. Малюсенький член намеренно не трогал, а он всё крепчал и крепчал на глазах. Кайфовал кроха, хоть и обиженным притворялся. Ещё бы не кайфовать – это как если бы меня сотня языков сразу облизывали везде. От одной мысли об этом обкончаться можно. Малыш глаза прикрыл, засопел часто. Гляжу – а он уже сам на ладони моей бёдрами ёрзает. Кулачками игрушечными вцепился – одним в мизинец мой, другим в большой палец, выгнулся языку навстречу. Притворялка маленькая, всё обиженного корчил. Оказывается, такие крошки не меньше нашего трахаться хотят. Никакой с меня мучитель – сжалился я, посадил крошку на язык себе. Кончиком вход в задницу ласкаю, серединой по члену возюкаю, даже до пупка достаю. А этот хватает меня то за брови, то в волосы вцепится. Ножки пошире раскорячил, в потолок вылупился и попискивает по-чиподейловски. Вижу – кончит вот-вот, попридержал и начал мизинцем в его зад проталкиваться полегоньку. Ноготь под корень подстрижен, зашкурен пилочкой, палец гелем интимным смазан – не поцарапаю. А он всё равно заверещал: – Айи-и-и-и! Не надо, не хочу! – Я хочу, – ответил я. – Ты не представляешь, как. И совсем не мизинцем хочу. Но это единственная часть моего тела, которая способна в него проникнуть. Туго шло, еле-еле, великоват всё-таки палец. Я вставил по конец ногтя, остановился, начал покачивать вправо-влево, чтоб тело его привыкло к предмету постороннему. А сам продолжал яички его полизывать, член махонький, и мизинец пихал, пихал осторожно. У крошки лицо покраснело; пыхтит, кряхтит, с виска пота капелька заструилась. – Порвёшь! – пищит. – Глупости. Я же нежно. Первую фалангу целиком вставил, покрутил пальцем туда-сюда. Смотрю – малыша аж дрожью прошибло – задел-таки внутри чувствительные места. Я зашуровал пальцем, как членом: сначала медленно. Потом ритм набрал, как мне нравится: сто двадцать в минуту, в такт настольным часам. У самого бёдра задёргались, член о скатерть забился. В живую дырку сунуть хотелось – страсть. В горячую задницу или вагину, или рот – пофигу. Чёрт, хоть подрочить бы, да руки заняты. Крошка глаза закрыл, воздух ртом хапает. Сам пальцу навстречу подмахивает; ладонь мою ногти-иголочки скребут. Я по смазке разогнался, уже и вторую фалангу мизинца в него целиком загнал, а малыш не протестует. Наоборот, ещё быстрей задёргался, членик крохотный по животу его чмяк-чмяк, весь в моей слюне. Ну, я на ладонь плюнул погуще и малыша на неё животом вниз переложил, чтобы он членом тоже о мокрое тёрся. Он пальцы мои руками обхватил, задом на мизинец другой руки нанизывается. Хрипит уже в потолок, мне даже крошечное горло видно. Я мизинцем заработал быстрей: давай, давай, моя Дюймовочка, кончай. Он пискнул: – Си… льней… И переклинило меня: мизинец вынул резко и вместо него безымянный в него засадил. Малыш как завизжит, как задёргается на руке у меня! Я испугался: помирает, угробил, идиот! Потом чую: мне на ладонь горячим пшикает, щекотно немного. Кончал крошка: с визгами, судорогами, обильно, доконал его безымянный палец. Подёргался ещё чуток и обмяк на моей ладони. Я его на полотенце спустил бережно, как медузу в воду. Малыш полежал чуть, перевернулся на спину. Куколка моя, умаялся. Запыхался – рёбра-спички ходуном, с груди струйки вниз ползут, как простоквашей из пипетки накапало. Я нагнулся, слизнул его сперму. Терпкая на вкус, я бы с удовольствием полный рот бы набрал, чтоб и с подбородка стекало, всё бы проглотил до капли. – Сроду меня не трахали так классно, – пискнул он благодарно. Да кто бы его так трахнул? Вряд ли в его народце есть богатыри с членом в мой мизинец толщиной. Малышик отдышался, подполз к краю стола и заглянул вниз, на мой обделённый вниманием член. Развёл руками виновато: – У тебя даже в рот взять не смогу. Я бы на смех поднял, скажи мне кто раньше, что мои четырнадцать с половиной сантиметров будут для кого-то чересчур. – Хоть потрогай, – вздохнул я. – Знаешь, как хочется, чтоб поласкал кто-то? Хоть волком вой. Поставил малыша на кресло, между ног своих. Член почти с него высотой, головка чуть больше его головы. Он на цыпочки поднялся, мордашку прямо в отверстие уретры сунул. Защекотал там то ли язычком, то ли носом-губами, не разберёшь. Руками головку обнял, гладит; грудью об уздечку возит. Отзывчивый, ласкает, как может, хотя члену моему это как слону дробина. В иное время я вообще не почуял бы ничего, но сейчас аж в висках забухало, как в бане, когда перегреешься. Насмотрелся на его удовольствие, это же сильнее любой порнухи возбуждает, когда сам участвуешь. Так что я чуть не застонал от одного ощущения, что меня, наконец, т р о г а ю т. Банку геля из-под бедра вытащил – нагрелась уже от тела. Надавил на ладонь побольше – вот и набор юного дрочера – и щедро смазал ствол снизу доверху. Малыш к нему прижался пузиком, весь тёплым гелем измазюкался. Приседает плавно, встаёт и всем тельцем к моему члену ластится. Это я уже ощутил, по смазке любое касание приятнее. Сердце заколотилось, мозги набекрень снесло. Я ствол члена сгрёб в кулак и головкой завозил – по животу малыша, по ножкам, по груди скользкой – куда попаду. Как будто трахаю сладенького, как будто трусь об него там, в попе его чистой. – Ножки, ножки, – хриплю, – раздвинь! Раскидал малыш ножки свои; я его в ладони стиснул недвижимо, за спину. Другой ладонью член свой держал: кончиком головки заёрзал по ягодицам его крохотным, по члену, по яичкам втянутым – туда-сюда, быстро-быстро. Аж с бровей моих пот закапал – так завёлся. Ведь ебу, ебу малышика, только снаружи, не внутри. Смазка также чмякает – плоть к плоти; он мордочку отворачивает, чтобы в рот не набилось, глаза жмурит. А у меня терпение лопается – мало пузика его скользкого. Хоть скули от безысходности: трахать охота – сил нет. Обхватил кроху лапищей за спину его – прощай, самоконтроль – и давай о член им тереть, как мочалкой: вверх-вниз, вверх-вниз. Полетели брызги, он пропиликал что-то недовольно, но быстро умолк. Голову отвернул, ротик прикрыл, чтобы смазкой не захлебнуться. Ручками-ножками тоненькими также мой ствол обвивает, жмётся, что есть мочи, старается. А у меня две мысли: не угробить сейчас кончу хребет не сломать ему сейчас кончу бережней сейчассс-охххх!.. Солнце, короче, светило в окно, а тут взяли его и выключили. Искры полетели, я взорвался – пятьдесят тонн тротила! Даже нет – этот оргазм зачмырил своей мощью пресловутый Большой взрыв: 8===э ≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈!!! … … Очнулся я, глаза открыл – а малышик весь в сперме моей: с волос стекает, с плечиков капает. Сам лицо трёт кулачками крохотными, по щекам мокрыми ладошками возит, а с ладошек тоже семя белёсое тянется слизью. Мне же кайф такой, что плевать на весь мир. Глобальное потепление, конец отпуска, денег нет, любимого человека не предвидится… Плевать. Кончил. В паху легко-легко, дышится глубоко. И в сон валит не по-детски: устал, перенервничал, перенапрягся. – Спасибо… – говорю крошечке. – Вода остыла уже. Извини. Плюхнул его в кастрюлю, прополоскать же надо. Поокунал маленько и в салфетку махровую закутал ласково, как куклу: – Ч-щ-щ, всё, отдыхай. Откинулся сам на кресле – дохляк дохляком. Крошечку на пупок себе уложил, прикрыл салфеткой, чтоб не дрожал от купания прохладного. Он потянулся на пузе у меня с зеванием протяжным и свернулся, кулачок под щёку умостил. Так и придремали оба. А что – полдень, жарища, что ещё делать? *** Ближе к вечеру отнёс я малышика, как и обещал, усадил на тот же лист лопуха, где и обнаружил. С тяжёлым сердцем нёс. Когда ещё шанс выпадет об живое существо потереться? – Прощай, что ли, – сказал ему. – Хорошо было, вовек не забуду. – Завтра тоже тут загораю, – пискнул он смущённо и скрылся в лопухах. Вот это новости! Обрадованный член дёрнулся, вспомнив гладкость и теплоту крошечного тельца. Я понял, что сглупил: трёх раз мне очень-очень мало. А ждать теперь аж до завтра. Как работать, когда в трусах всё колом? Мне вон ещё кабачки надо допалывать, пока солнце не зашло…