Затмение

Несколько часов Мукуро стоял на крыше больницы, держа руки глубоко в плаще, и бесцельно созерцал мигающие огни потемневшего в сумерках Намимори. Стоило признать, впервые за долгое время Туман Вонголы не имел ни малейшего понятия, что нужно делать. Вернее, он знал, что предстоит, однако большего всего на свете хотел именно исправить то, что натворил. Иллюзии предстоящей сцены разыгрывали множество вариантов развития, но каждый из них отражал то, чего он безумно боялся - ненависть в ее глазах, боль в ее крике, ярость в ее Пламени. И непрощение в ее сердце. Никогда. В прошлом он был счастлив. Как счастлив ребенок, обнимающий свою маму, чувствующий ее ласковый голос и только ей свойственный запах, умиротворяющий не хуже хорошей, проникновенной сказки. И все закончилось в один миг. Больше не было ее глаз и рук, только горячие капли на лице и бесстрастное лицо отца с дымящимся пистолетом. Удар о стену, захлопнувшаяся дверь и тихий плач, взывающий к матери и Деве Марии. В прошлом он продал свою душу дьяволу, а потом насаживал ученых Эстранео на трезубец и перерезал глотки его острыми кончиками. Вглядывался в распахнутые в неверии глаза Кена и почти равнодушное лицо Чикусы, застывших в своих камерах и нерешающихся выйти за их пределы за другом, покрытым с головы до ног чужой кровью. И думал, а пошли бы они вместе с ним, если бы им было что терять? С ним, маленьким мальчиком, со смешным хохолком и пылающим алым маревом правым глазом, безразличным выражением лица и ненавистью, плотным серым туманом сгустившуюся вокруг него? Но тогда те секунды сомнений прошли, и вскоре три фигурки уверенно шагали прочь от охваченного огнем особняка. Что они могли ответить, когда он предложил им свободу, а за спинами их ждали только лед белоснежных помещений и бесконечные опыты в погоне за идеальной силой и совершенными убийцами. Сейчас Пламя мужчины опять бесконтрольно вспыхивало в окружающем пространстве, дребезжанием зеркал искривляя предполагаемую действительность, чуя страхи и сомнения владельца. И там, в его отражениях, его ждет смерть. От ее руки. В прошлом, даже спасая единственных друзей, Мукуро ощущал лишь ненависть, пробудившую его способности. Лишь благодаря ей, когда его тело находилось в состоянии клинической смерти, он всякий раз просыпался с криком, вопрошая, почему он жив. Даже видение мамы уже не могло его спасти от падения. Где-то там она держала его в объятиях и позволяла впитывать ее материнскую любовь, нашептывая что-то очень важное, а его снова выдергивали назад, в гнилой бренный мир, до хруста позвонков стягивая невидимый поводок на горле. Снова открывая глаза и остервенело втягивая в легкие ненавистный стерильный запах чистоты, который все равно не мог перебить тонкий медный аромат, мальчик ощущал лишь пустоту от очередной смерти и осознания, что матери здесь нет. Эта пустота расширялась, вплеталась, прорывалась все глубже в его изрезанную, выпотрошенную душу. Эта пустота породила дикую, неимоверную злобу, что, казалось, росла с каждым нежеланным вдохом. Пока однажды его ненависть не достигла своего предела, не вырвалась наружу, сметая ограничения этой действительности. Позволила с необычайной легкостью овладеть строптивыми Путями. Но, как оказалось, у этой силы была своя цена. Стерев с лица земли все лаборатории семьи Эстранео, все поместья и предприятия, на несколько недель его гнев поутих, и это были поистине адские дни. Каждое мгновение суток причиняло изматывающую, скручивающую, невыносимую боль, из тех самых, загнанных в далекие потаенные уголки сознания, воспоминаний об экспериментах, подобных пыткам инквизиции. Под натиском безжалостной памяти, маленький мальчик ежечасно отвергал реальность этого мира. Ведь ему не удалось сбежать, он так и заперт в пустой белой комнате, в которой нечем дышать из-за пропитавшего воздух, и пол, и дверь отчаяния, горя и бессильного ярости, верно?.. Тогда Рокудо почти растворился в этом оцепенении загнанного в клетку животного. В прошлом юноша даже не помнил, когда отключилась боль, а ярость вспыхнула с новой искрой. Просто очнулся весь в поту, с колотящимся в районе глотки сердцем, удерживаемый крепкими руками матерящегося сквозь зубы Кена и хмурого, напряженного Чикусы, и увидел, что некоторые его Пути вырвались наружу через его искаженное восприятие. Змеи, пауки, скорпионы испещряли каждый сантиметр пола, не считая мест, где булькала лава. По коридорам пыльного, заброшенного дома гулял ветер, сопровождаемый тихим, холодящим кровь шепотом, а в глубине здания раздавались крики подвергнутых испытаниям детей. И он снова подумал, почему они не ушли? Ведь, судя по ободранной, подпаленной одежде и кровоточащих укусах, им здорово досталось от его обезумевшего вместе с хозяином Пламени. Тогда разум, подвластный лишь гневу, говорил, что им просто некуда идти. "Они как бездомные голодные псы, бегущие за человеком, который из жалости бросил им кость", - такие доводы приводил он, успешно заглушая слабое сердце, пищавшее про привязанность и дружбу. А вновь воспылавшая ненависть поглотила его, оставляя лишь одну связную мысль: мафию, виновную в его поломанной жизни, нужно уничтожить. Сидение в камере, на этот раз тюрьмы Вендиче, было неприятным событием. Но сравнительно лучшим, чем в детстве. Несколько лет, находясь на границе снов и яви, юноша продумывал план побега, который, в конечном итоге, сработал. Спустя месяцы его команда (слово "семья" вызывало лишь приступы ярости) пополнилась новыми членами. Их всех он искренне считал расходным материалом и пушечным мясом. Но они требовались для встречи с наследником Девятого Вонголы. В какой-то мере так и было, пока он не встретился один на один с ней. Тощей пигалицей, с всклокоченными волосами и дрожащими коленками. Признаться честно, он ожидал большего. Какую-нибудь девку в стиле Лары Крофт, или хотя бы субтильного, но парня. Ведь Тсунаеши Саваде, Десятому Боссу Вонголы, пророчили громкое будущее, и на сцену вышло... это. Существо непонятного пола с огромными испуганными глазищами. Он ведь даже не сразу понял, что это девчонка. Пока она прыгала от подвластных ему людишек, иллюзионист подгадал момент и почти ранил ее, но, оказалось, только зацепил трезубцем ее футболку. А там подозрительно выглянул в прорехе спортивный бюстгальтер. Помнится, Рокудо немного истерично засмеялся, глядя на свекольный цвет ее лица и безуспешные попытки запахнуть дыру на груди. Точнее, на ее отсутствии, как потом презрительно добавил разум. Однако вскоре ему стало не до смеха. Пламя Посмертной Воли все-таки не игрушки. Наверно, именно тогда в нем что-то содрогнулось, пустив обжигающую волну боли по мышцам. Потому как облаченная в этом облаке Огня, с подернутыми бесконечным покоем карими глазами, изящными руками, наносящими сокрушительные удары, хрупким телом, легко следующим за Гиперинтуицией, она была превосходна. Он восхищался ею. Но тогда только пробившаяся эмоция была подавлена выразительной вспышкой ненависти, и фраза "я захвачу твое тело и уничтожу мафию" была сказана с искренностью уверовавшего человека. Это казалось очень перспективным: переселиться в нее и изнутри, стравливая группировки, зачищая за собой следы, развалить мафию. Разъесть ее, как ржавчина пожирает металл. Поэтому следующим этапом стали попытки втереться к Саваде в доверие, в ее окружение. А как это проще всего сделать? Правильно, принять предложение стать Хранителем Тумана Вонголы. Сражаться за нее, за ее понятие мафии, как бы мерзко это не звучало. И одной из тех непоправимых, по принципу домино, ошибок стало спасение жизни Наги, хотя он с легкостью мог захватить тело любого человека. Но ее окровавленный вид, булькающие хрипы и глаза, в которых было смирение со смертью, что-то задели в нем, и юноша, чертыхаясь, наполнил ее иллюзией жизни. Он медленно, но верно пробирался к Саваде вплотную. Но почему-то всякий раз, когда во взгляде Тсуны проявлялся легкий оттенок доверия, нечто заставляло повторять уже надоевшие слова о захвате и ликвидации мафии. И глаза его босса тут же остывали, в открытую показывая липкий страх. Даже когда она вызволила его из водяной тюрьмы, счастливо сверкая зубами, Рокудо откинул мокрые волосы и заявил, что если она не прекратит сиять, придется подпортить ей настроение чьим-нибудь убийством. Например, ее матери. Но, как бы он себя не заставлял, какой бы силой не обладал его гнев, у него совершенно не получалось радоваться ее испугу. Наоборот, внутри отвратительно скребло, тянуло, ныло, не взирая на болезненные спазмы. В прошлом он действительно думал, что продал душу дьяволу, а сердце предоставил в подарок. Что не способен что-либо когда-либо почувствовать, кроме ненависти. О, как же он ошибался. Ведь чем больше он узнавал о личности Тсунаеши, тем сильнее она проникала в него, врастала, переворачивала все вверх тормашками. Пустота заполнялась чем-то теплым и обволакивающим, то выталкивая, то уступая место обжигающей ярости. Боль же становилась постоянным спутником жизни, а сила ускользала, пробуждаясь лишь в периоды необходимости. Этому способствовали новые враги Десятой, и юноша с облегчением переносил гнев на Варию, Бьякурана, Шимон, Шахматноголового. А после... Как объяснить человеку, что любишь его и ненавидишь до безумия? Что разрываешься между чертовыми светлыми эмоциями и своей мощью, темной частью личности? Что если теперь откажешься от любви, то единственная вещь, что делает тебя нормальным, делает человеком, загнется без подпитки, и тогда ты превратишься в превосходную машину для убийств, каким тебя и создавали? Что если отречешься от ненависти, тот стержень, тот якорь, что заставляет тебя продолжать зачем-то жить, исчезнет, а вместе с ним испарятся и подпитываемые им Пути? Кто ты будешь без своего Пламени? Что лучше бы ты никогда не встречал ее и не испытывал настолько противоречивые эмоции? Долгие годы спокойствия в мире мафии Мукуро ощущал себя канатоходцем, неуверенно прощупывающим тонкий, шаткий путь. Его веревка все также ведет вперед, конец которой терялся во мраке неизвестности, а внизу разверзлась бездна, жаждущая оплаты грехов. Он появлялся на разных сделках, договорах с семьями, сдерживая бушующую ненависть, как того и просила Тсуна, но не более. И ускользал в тень, когда Савада опять вызывала его на "поговорить по душам". Но возрастающая нестабильность его Огня вызывала вопросы о его иллюзиях. Иногда они прорывались наружу, цифры в его зрачке появлялись сами собой, и вот - внезапный гейзер огня или топкое болото под ногами. Туману скучно, так отшутился он, взял отпуск на две недели, упорно не обращая внимания на пристальный сверлящий карий взор. И, вышвырнув всех из Кокуе-Ленда, запил. У него больше не было сил терпеть это раздвоение личности. А выпивка стирала грань между этими противоположностями, ему становилось весело и свободно. Утром он совершал похмельные вылазки в супермаркет, а днем и вечером пил, как одержимый, с удовлетворением чувствуя, как притупляются эмоции, а услужливые иллюзии покорно показывают мордашку Тсуны. И там он делал с ней все, что хотел. Она была такой, какой он хотел. Податливой, мягкой, нежной и страстной, вызывающей, похотливой. Занимался с ней любовью и трахал, как последнюю шлюху. Укладывал их возможных детей спать и, чуть не урча от наслаждения, убивал, а потом занимал ее место. Презирал себя за то, что ему нравились все варианты. И не знал, что ему со всем этим делать. На одиннадцатый день его иллюзии немного сменили свой облик. На этот раз Тсуна была повседневной. В строгом сером костюме, с волосами, собранными в непокорный хвост, и мягким укором в глазах. Она буквально умоляла одуматься, рассказать ей о том, что его гложет. Мукуро не помнил, что он тогда сказал. Точнее, чего не сказал, ведь его словно прорвало, и он извергся бурным словесным потоком, рассказав все. Начиная от первых воспоминаний о матери и заканчивая сегодняшним днем. Тсунаеши же все время сидела на колченогом стуле и слушала, как примерная ученица, нахмурив брови и закусив губу. Кажется, после того, как он замолк, и на минуту их окутала тишина, Десятая глухо спросила, чем она может ему помочь. Мужчина же, пьяно рассмеявшись, что-то ответствовал про ненависть. И его Небо, долго всматриваясь в лицо своего Хранителя, кивнуло. С закрытыми глазами. С горькой улыбкой на устах. Мукуро это разъярило. Как она смеет? Он перед ней всю душу наизнанку вывернул, а она просто кивнула?.. Хотел бы иллюзионист сказать, что это все алкоголь затуманил ему разум, что он на самом деле не хотел. Хотел. Той почерневшей, изъеденной хлоркой и кровью давным-давно в прошлом, стороной души хотел. И сделал. Это обрушилось на него утром следующего дня постфактум. И каждое слово, каждая деталь, раз за разом, молотом ударяли в голову и в проклятое ожившее, трепыхающееся птицей сердце. Он. Изнасиловал. Тсунаеши. С особым садизмом брал ее, чувствуя симфонию железных нот в ее естественном аромате. Видел ее слезы, закушенную в безмолвном крике нижнюю губу, расцветающие крупными пятнами синяки и глаза, в которых плескались боль, понимание, печаль и принятие. Это бесило и возбуждало одновременно, и, перевернув ее на живот, он вновь трахал ее, криво усмехаясь. Пока через несколько часов в изнеможении не уснул. Раздавленный, уничтоженный собственным поступком, последние дни отпуска иллюзионист не спал. С животным отчаянием, съедаемый заживо виной, он ожидал, когда придут выбивать из него все дерьмо Хранители. Но прошли утро и вечер, потом еще раз, и еще, но никто так и не примчался. От этого было еще хуже. Тогда, судорожно набрав номер Чикусы, Мукуро выяснил, что Савада находится в центральной больнице Намимори и даже под страхом смерти от рук Реборна и Хибари, скооперировавшихся вместе, отказалась рассказать, кто сотворил это с ней. Поэтому сейчас, остановившись напротив ее палаты и с особым мазохизмом вдыхая запах стерильности, Мукуро не дал себе передохнуть и осторожно вошел в комнату. Тсунаеши прямо сидела на кровати, сложив руки на одеяло, и вслушивалась в шелест деревьев за окном. Когда щелкнул замок на закрываемой двери, девушка посмотрела на него и промолчала, оценивая каждый тихий шаг своего Тумана. И лишь подняла голову, чтобы видеть в лунном свете стиснутую челюсть мужчины и покрасневшие от недосыпа глаза. Лицо Савады было абсолютно спокойно, а Рокудо молчал, потому что был трезв и не мог понять, как объяснить ей, что он безмерно жалеет о случившимся и что любит, и боготворит. А та ярость, она растворилась на следующий день, и иллюзионист был не прав, ведь он остался собой, ощущает себя собой. Что желание жить, забытое, почти невозможное, пробудилось. Из-за нее. Для нее. Пусть не простит, презирает, ненавидит, но позволит быть рядом. Ему казалось, что нет таких слов и выражений, чтобы объяснить все то, что сейчас кипит в его душе и разрывает сердце на части. И тогда Мукуро падает на колени, берет ее худенькую, замотанную в бинты руку и целует тонкие пальчики, каждый хрящик, каждую косточку, не поднимаясь выше кисти. Почему тогда она не вызвала Натсу, не размазала по полу Х-Баннером? Сейчас это было совершенно не важно. Он целует белую материю, чувствуя на языке привкус опытов и свернутой в жгуты боли, и тогда крепко прижимается щекой к тыльной стороне ладони, зажмурившись. Говорит, что готов к любому исходу. Но Тсуна не отшатывается, не вскрикивает, не швыряет сгусток Пламени. Она молчит. Но это молчание не предвестник приговора, оно безмятежно. Открыв глаза, мужчина им не верит, ведь Тсунаеши улыбается. Мягкая улыбка застыла на ее губах, а в глазах - нежность и печаль. А потом девушка высвобождает ладонь из плена Рокудо и ласково гладит по синим волосам. Как мама когда-то. Она поняла. Приняла. И простила. А он, Туман, беспрекословно подчинился воле своего Неба. Измотанный и обессиленный новыми для него навалившимися переживаниями, Мукуро складывает руки на постели и макушкой прижимается к бедру Тсуны, что не переставала успокаивающе зарываться в темные пряди. Впервые с убийства матери ему было так уютно и спокойно, несмотря на грызущую вину за содеянное. Савада была единственной, кто пробуждал в нем такие светлые эмоции, и мужчина молчал, не решаясь разрушить эту благостную тишину. Рокудо упрямо клонило в сон. Скоро ему набьют морду Рехей и Гокудера, Ямамото с улыбкой на губах изрежет в лоскуты, Ламбо рогами истыкает, Хибари несколько дней продержит в сфере с иглами, направленными внутрь, а от Реборна придется очень долго скрываться в иллюзиях. Или Тсуна промолчит. Как знать. Но все это будет завтра, хотя нет, уже сегодня. Но не сейчас. Сейчас он был с ней. Счастлив. Последним, что запомнили его глаза, это эфемерный облик улыбающейся девушки, которая наблюдала за рассветом. В свете лучезарного восходящего солнца яркие глаза Тсунаеши казались багрово-алыми.