"Все будет хорошо?"

О том, что что-то не в порядке, Наполеон догадался еще на пороге, по тишине, объявшей дом. Такой, что ему, пребывавшему в превосходнейшем расположении духа, оповещать о своем прибытии на всю прихожую: "Ну и что это меня никто не встречааааает!" - сразу расхотелось. Не то что бы Бальзак, конечно, раньше выбегал навстречу и радостно вис на нем, да и шумным этого человека никак нельзя было назвать. Наполеон долго учился слушать тишину, окружавшую Бальзака, словно аура. Сосредоточенную, как рокот в глубине морской раковины, когда он, склонившись над письменным столом, пестовал очередное литературное произведение. Апатичную, ютящуюся между четными щелчками маятника, когда он скучал. Риторически-вопросительную, когда он над чем-нибудь размышлял. Ипохондрическую, вяло просачивающуюся сквозь поры стеганого пледа, когда он болел. Или - вот такую, как сейчас: скукоженную, оттесненную в угол и туда же еще больше забившуюся. Тишину зажатого рта. Тишину - якобы - пустого дома; хотя Бальзак вернулся с работы раньше него: на крючке висело его черное пальто с расстегнутыми и растопыренными ремешками на воротнике, поверх него был перекинут полосатый шарф веселенькой и совершенно несуразной расцветки, не сочетающейся ни с чем, что бы Бальзак ни надевал. Наполеон повесил рядом свой томатно-красный пуховик и погасил в прихожей свет. Нигде больше в квартире он не горел. И Наполеон почему-то решил не включать его; так и шел, ведя рукой по стене, слушал, как радио на кухне болтает само с собой о культурных атташе России и Франции, как вибрирует холодильник, как часы в гостиной заведенно тикают и такают, и прислушивался, из какой же комнаты тишина-аура Бальзака тянет свою немую песню. Кабинет. День таял по-зимнему скоро. Помещение наполнял голубовато-серый свет, которого уже не хватало ни для чтения, ни для письма. Бальзак, впрочем, не листал книгу и не почесывал подбородок кончиком перьевой ручки, раздумывая над тем или иным текстом, своим или чужим. Он просто сидел, придвинув к окну кресло, из-за широкой спинки которого была видна только его рука, покоящаяся на подлокотнике. - Эй, - негромко позвал Наполеон и, помедлив, подошел к нему, - салют. Ты чего здесь без света сидишь? Спишь, что ли? - Не сплю. - Ужинал? - Не голодный. - Господи, опять на тебе этот свитер, - поморщился Наполеон, разглядев, во что успел переодеться Бальзак, - И откуда ты его постоянно откапываешь, ума не приложу... - Замерз, - пробубнил Бальзак в широченный воротник, оттягивая и зарываясь в него носом. Старый, видавший виды, когда-то бывший розово-бежевым, выцветший и скатавшийся от многочисленных стирок свитер на Бальзаке тоже не был доброй приметой. У Наполеона все никак руки не доходили выбросить дрянную вещицу или пустить на тряпки. То и дело Бальзак доставал откуда-то этот старый чертов свитер и укутывался в него, жалуясь на холод. А жаловаться на холод (когда дома топили так, что хоть яблоки на батареях выпекай), он, будучи в добром здравии, мог только в одном случае: когда одолевали неприятности, хорошенько потрепавшие ему нервы. Хваленые стальные бальзачьи нервы. Плечи Бальзака мелко тряхнул озноб. - Скоро на улице теплее будет, чем у нас, - Бальзак на минутку вынырнул из воротника и снова натянул его на пол-лица, - Отопление, что ли, днем отключали? - Отопление, угу. И свет, - поддакнул Наполеон, - Ладно, Баль, выкладывай, что стряслось. - Да я, собственно, ничего и не утаиваю. Все лежит на столе, почитай, - бросил Бальзак, так непринужденно, будто предлагал ему почитать свеженький номер "Лезвия Оккама", издаваемого их Домом Литераторов, - Или что еще ты хотел знать о своем "насквозь проплаченном критике", но стеснялся спросить. Вспыхнувшая настольная лампа согрела зимний полумрак, сгустившийся в кабинете, - правда, та его половина, где сидел Бальзак, все равно казалась неуловимо темнее. Свет из-под матерчатого зеленого абажура растекся медовой лужицей по лакированной столешнице, окатил собой папки, бумаги в мультифорах и книги, вываленные Бальзаком на стол из дипломата. То, о чем он говорил, оказалось небрежно втиснуто в томик стихов Одена в качестве закладки и слегка смято. Вопреки наполеоновым догадкам, это была не статья и даже не какой-нибудь шутливый пасквиль из тех, которые члены литературной ассоциации то и дело катали друг на друга и которые, понятное дело, уже давно никто не принимал близко к сердцу. Некто, обращавшийся к председателю литературной ассоциации ("Многоуважаемый Максим Горький..."), давал понять, что шутить он не намерен и писал все это не карикатуры ради. Личное письмо было составлено безукоризненно, по всем канонам жанра: господин N подчеркивал свою лояльность ("Как патриотически воспитанный член нашей организации и преданный поклонник администрации..."), уверял, что и против Бальзака он не имеет ничего личного ("При всем уважении к главному редактору нашего журнала и заведующему рецензионно-критическим отделом, при всей неоспоримости его заслуг..."), готов был привести доказательства своей правоты ("Я имел возможность лично беседовать с заместителем главного редактора журнала "Мастерская и маргаритская", и он подтвердил, что..."). Однако Наполеону с первых же строк было ясно, что автор доноса лжет, как сивый мерин. "Таким образом, выяснилось, что за все рецензионные статьи, в которых содержалась положительная оценка, г-ну Бальзаку доплачивали приличные денежные суммы. Не этим ли объясняется столь большое количество таких его статей в журнале "Мастерская и маргаритская"? " О какой объективности и непредвзятости его суждений может идти после этого речь? А ведь г-н Бальзак всегда делал акцент именно на этих качествах литературного критика. Лично я расцениваю его поступок как чистой воды предательство по отношению ко всему Дому Литераторов; впрочем, признаю, что сейчас, находясь под влиянием исключительно негативных чувств, и сам склонен судить о произошедшем предвзято и односторонне. Надеюсь, что решение, принятое Вами и одобренное общим собранием, будет справедливым и беспристрастным". А в конце письма аноним (чего Наполеон уж никак не ожидал) разоблачал сам себя. Подписью: "Искренне преданный литературному искусству, поэт-авангардист Дон Кихот". - Ну как? Прелестно, не правда ли? - подал голос Бальзак. - Скорее, отвратительно, - Наполеон стряхнул письмо на одну из книг, - И ведь хватило же наглости еще подписаться... хм... или все-таки глупости? - "Глупости"? Да что ты говоришь, - Бальзак улыбнулся слабо и снисходительно, - "Наглость" - очень может быть, но "глупость" - это совсем не про Дона. В его подписи был свой расчет. И, скорее всего, на то, что ее увижу я. - Дон Кихот? Один из твоих учеников? Наполеон попытался припомнить его среди того творческого молодняка, который постоянно крутился около Бальзака или под дверями его кабинета. Дон Кихот. Пару раз Наполеон сталкивался в коридорах Дома Литераторов с этим юношей, длинным и тощим, как линейка. Дон был на две головы выше всех своих собратьев по перу и на голову выше Бальзака, при этом весь какой-то нескладный, неловкий, неотесанный. Одевался он чудаковато (сам Наполеон в таком виде, наверное, и из дома бы выйти постеснялся), ходил небрежно, не уступая дороги навстречу идущим, двигался порывисто, то и дело задевая кого-нибудь острым локтем, плечом или коленом, говорил громко и бойко, при этом часто с кем-то спорил, и разговаривая, чуть задирал подбородок и въедался в собеседника нахальным взглядом раскосых, явно татарских глаз. И хотя Наполеон, в целом, мало был знаком с этим Дон Кихотом, да и его турагентство имело мало общего с тем "храмом искусства", в котором "служил" Бальзак, он был уверен: его люди, простые и далекие от высоких материй, такого сослуживца, как Дон Кихот, долго бы терпеть не стали. - Не ученик, - услышал Наполеон голос Бальзака, - Дом Литераторов - не университет и не институт, никого учить и наставлять, в строгом смысле слова, там не принято. Однако многие младшие поэты обращаются ко мне за помощью, за редактурой или за советом. Это как раз приветствуется. - Ну, вот и доприветствовался, вот и досоветовался на свою голову! - вырвалось у Наполеона раздосадованно, - Глянь, какую гадючку на груди пригрел... - Выбирай выражения, - проговорил Бальзак холодно, - Никого ни на чьей груди я не пригревал, понятно? Он помолчал. - Но с Доном мне доводилось обсуждать его..., - Бальзак причмокнул губами, - ... поэзию чаще, чем с остальными. Весьма часто, весьма оживленно и весьма... бурно-эмоционально. С его стороны. Вторым (а может быть, и первым) талантом после поэтического у Дон Кихота был талант к визитам, дурным и совершенно неожиданным. Снег на голову, гром среди ясного неба и даже Максим с его внеплановыми проверками и то не были таким стрессом для окружающих. Бальзак услышал, как отворилась дверь, но не успел подшутить над Дюмой: мол, как же ты так рано вернулся со своей священной обеденной церемонии, ты, часом, не заболел? Потому что явился вовсе не Дюма. - Доброго дня, - Дон Кихот прикрыл дверь ногой. «Наслаждайся им, пока можешь», - так и вторили все интонации его голоса. - Ну как посмотреть… Вроде Ракам гороскоп обещал сегодня разногласия, а также бессмысленные и пустые пререкания, - поделился Бальзак и с пессимистической готовностью воззрился на вершителя своих зодиакальных предсказаний. Все-таки с обещаниями ему золотых гор и алмазных пещер астрология осторожничала, зато по части всяких неприятностей – всегда как в воду глядела. - Зачем пожаловали? Что-то не помню, чтобы я обещал вам… - А я ненадолго, - не надеясь на приглашение, Дон прошел к его столу и шлепнул папку прямо поверх бумаг Бальзака, - И это важно и срочно. - Ааа… Ознакомились с моим комментарием? – Бальзак щелкнул резинкой, придерживающей уголок папки. Бог свидетель, глаза б его больше не видели то, что хранилось в ней. И оставалась только призрачная надежда, что автору эта рукопись успела осточертеть так же сильно, как и ему. - Ознакомился, да. И если честно, я нихрена не понял, что вообще за дела. - Боюсь, вы все-таки надолго, - Бальзак медленно повел пальцами от переносицы и по линии бровей. «Ниспослали ж вы мне придурка», - мысленно попенял он небесам, астрологам и невезучему созвездию Рака. - То есть, это все, что ты можешь сказать о моей поэме? Это - все?! Хуже всего то, что Дон Кихот был, вдобавок ко всем прочим прелестям, еще и нестандартно мыслящим придурком. Может быть, поэтому переспорить его не удавалось почти никогда. А к спору этот горячеголовый парень сводил практически любой разговор о своем творчестве, даже самый мирный. При этом спорил он, что самое неприятное, ради самого процесса, не ради истины, и не считал нужным прислушаться к собеседнику, и всякое чужое слово, случайно пойманное им в пылу спора, он выворачивал так, что хотелось плюнуть и оборвать с ним весь разговор. Распечатки многострадальной доновской поэмы уже занимали собой почти весь стол. Замечания и пометы Бальзака на них горели красными чернилами, бесцеремонно втискивались между строк и были выполнены непривычно разборчивым почерком, с резкими начертаниями и сильным нажимом. Где-то их было больше, где-то меньше, но ни один лист не был от них полностью свободен. Стоит ли говорить, что для третьей редакции текста это, конечно, было густовато... В самый разгар их словопрений ручка двери робко шевельнулась – и в кабинет вдруг ворвался Дюма, лучащийся энергией, отчаянным жизнелюбием и волнами радушия, способными, пожалуй, свалить с ног. - Господа-господа, ну вы что-то совсем уж расшумелись! - весело попрекнул он Дона и Бальзака, несмотря на то, что шумел-то, в основном, Дон, в то время как Бальзак сидел, обложившись документами, и вел себя так, словно в кабинете больше никого не было. Словно никто и не нависал над ним с агрессивно-угрожающим видом, впечатав в стол обе ладони и растопырив длинные побелевшие пальцы. Бальзак молчаливо отдал честь дюмской самоотверженности: с его коллеги, гораздо менее стрессоустойчивого, скорее, сталось бы переждать эту бурю в коридоре. - Ооо, мой дорогой талантливый друг, очень рад вас видеть, давненько вы что-то к нам не заглядывали! - засыпал Дюма приветствиями Дона, стараясь частить так, чтобы тот и рта не успевал раскрыть. - Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь! - он ловко подпихнул юноше свободный стул, со всей возможной деликатностью обхватил за худые плечи (прямо не человек, а ходячая иллюстрация к стихам: "Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал!"), намекая, что в ногах сейчас правды точно нет. Усаженный, заметно терявший в рослости Дон и стоявший у Бальзака над душой Дон - это были все же два разных человека. Может быть, не слишком разных, но достаточно. - А чаю хотите? Или кофе? С молоком, без молока? - из одной руки Дюма выпустил на стол перед Доном чистую чашку, другой подхватил только-только вскипевший чайник, - А, к нам же в буфет такие чудесные маффины завезли, совсем свежие, ой, я, кажется, даже знаю, из какой кондитерской, ну что за замечательные все-таки люди там работают... - Ага. Не то, что у нас здесь, - зло зыркнул на Бальзака Дон. - Вы, может, и замену мне подходящую уже нашли? - поинтересовался Бальзак, продолжая записывать что-то в органайзере. - В третий раз мне поэму возвращает. В третий! - вместо ответа нажаловался Дон Дюме, видимо, как более понимающему и сочувствующему, - Хоть садись и заново все переписывай. - А что, правда можете? - с притворной надеждой оживился Бальзак. - Послушайте, это все делается для вашего же блага, - поспешил заверить Дюма и перехватить очередное огрызательство Дона в ответ. - Для блага? Для моего же блага, говорите?! - Дон наугад выдернул из общей массы один лист и зачитал, подражая брюзгливому тону Бальзака, - "Незабвенный, скажите, кто внушил вам, что писать плохо - хорошо?", "Поэзия должна показывать не бедность и уродство вашего языка, а его безграничную прелесть", "Тексту настолько не хватает ритмичности, что рука читающего накрепко сцепляется с лицом уже примерно к середине"... И тут еще куча всего в таком духе. Ну точно, мне от таких замечаний сразу тааак поблагело! Спасибо, уважаемый Бальзак, что уели меня и ткнули носом в мое говно! - "Говно"? Как аллегорично. - Это не критика, а форменное издевательство! - Я думал примерно о том же самом, когда вы подсунули мне набор рифмованных строк с расшатанным ритмом, выдавая все это за поэму, - Бальзак вздохнул, - Поздравляю, хоть кто-то из сочинителей понял, что я чувствую, когда читаю то, что мне приносят на редактуру. - Если ты критик, ты должен вести себя тактично и не изгаляться столько, черт возьми! - Это когда это я успел вам так задолжать? - склонив голову, Бальзак окинул Дона любопытствующим взглядом, словно какую-то диковинку, - Но если мои критические замечания настолько ранят вашу нежную чувствительную поэтическую душу - тогда почему вы возвращаетесь ко мне за ними же вот уже в третий раз? Дон стиснул зубы; он прекрасно осознавал, почему. Бальзак был умен, как сам черт. У Бальзака был безупречный литературный вкус, потому что всяких-разных стихов и романов он за свой век успел перепробовать столько, что младшие то и дело суеверно шептались между собой: сколько же этому книгочею лет? Бальзак знал тысячу способов искалечить колким словом и не гнушался пятистами из них, однако при этом он обладал уникальной способностью - проникать умом в самую суть написанного. Как и удивительно точно отличать качественное от некачественного и настоящие произведения от ловкой графомани. Именно поэтому молодые писатели и поэты в Доме Литераторов возвращались за его едким словцом, и, если была нужда, не три раза, а все сто. - Я не хуже вас знаю, насколько придирчив и требователен наш уважаемый Бальзак, - услышал Дон рядом голос Дюмы и немного удивился, насколько он похож на тот, которым он привык разговаривать сам с собой, - но ведь и вы не хуже меня знаете, что он никогда не придирается по пустякам. И ни от кого не требует невозможного, - закончил Дюма почти обиженно. Иной раз ему и впрямь становилось обидно за коллегу. Литературный редактор из Бальзака, несмотря на его прескверный характер, был - золото. Не застал Дон и братия то время, когда всем здесь заведовал Штирлиц, ничего, кроме александрийского стиха, казалось, больше не признававший. Или тот же Максим Горький, из-за каждой муравьиной запятой упускавший из виду четырех слонов Сути. Не застал, и потому ему просто не с чем было сравнить. - Ну-ну, мой дорогой старательный друг, не стоит так огорчаться, - попытался ободрить Дюма Дона, - В конце концов, не ошибается тот, кто ничего не делает. По губам Бальзака сама собой, медленно и почти незаметно поползла улыбка. Ну конечно; славный-славный забавный Дюма. Кто бы когда ни заглядывал к ним из младших поэтов - все они были ему "дорогими друзьями", дороже просто не бывает; и все у него были такими старательными и талантливыми, что прямо деваться некуда. Особенно вот этот лохматый... "гений - Игорь Северянин". А когда никто из них не заглядывал и Бальзак вслух вычитывал из их опусов особо зернистые перлы, не забывая комментировать, Дюма смеялся до неподдельных слез, которые смахивал с нижних век. - А я не считаю это за ошибку, - запальчиво воскликнул Дон, ткнув пальцем в одну из красных помет, - И это, и это, и это тоже! - Да разумеется, - Бальзак даже не взглянул на указанное; злосчастную доновскую поэму он и так успел чуть ли не выучить наизусть, - Сбои ритма в вашем поэтическом тексте вы считаете за находку. В свою очередь, я подробно и предельно доступно расписал вам на полях, почему эти сбои являются все-таки недочетом, а не приемом. Даже метрическую схему набросал, для наглядности. В любой поэме должен быть виден ее ритмический рисунок, а не плохонький скетч вместо него. И если вы так умны, как о себе мните, то поймете, о чем я говорил. - Но стихотворный ритм там нарушен не просто потому, что мне так в голову взбрело, - снова заартачился Дон, - это и служит воплощению главной идеи! Сперва сердечный ритм в тех строчках сбивается у самого героя, потом этот сбой подхватывает сердце, заключенное в центре Земли... И все это нужно раскрыть именно через резкую смену стихотворного размера, чтобы читатель понял и прочувствовал, чтобы пропустил через себя!... - Ну как скажете. Хорошо бы не только словами, но лучше - стихами вашей поэмы. В самом тексте больше не содержится никаких предпосылок того, что вы мне сейчас пытаетесь доказать. - Да не моя вина, что ты кинулся судить то, чего совершенно не понял! - выпалил Дон. - Вот как? А вы, значит, жаждете читательского понимания, стараясь миновать оценку? Дон чуть отшатнулся от неожиданности, поскольку пропустил тот момент, когда Бальзак плавным движением поднялся со своего места, оперся руками о стол, так что теперь он нависал над сидящим, а не наоборот. Дюма опустил глаза; терпению Бальзака рано или поздно должен был прийти конец. - В таком случае, вам к другому специалисту, не ко мне, - Бальзак аккуратно собрал страницы поэмы, разметанные по всему столу, и упаковал их в обратно в папку, при этом не спуская с Дона внимательного, прошивающего насквозь взгляда, - Юнг, в конце концов, тоже советовал своим пациентам писать стихи и романы. Некоторые психоаналитики, кстати, до сих пор рассматривают нездоровую тягу к сочинительству как психическое отклонение. Но, должен заметить, все они очень..., - и после паузы Бальзак протянул на улыбке, - понимающие люди. Убрав последние несколько листов, он пододвинул папку на край стола Дону и спокойно вернулся к своим делам. В кабинете воцарилась напряженная тишина. Ни от кого больше не прозвучало ни слова, только минутная стрелка настенных часов цокнула громко и укоризненно. Бальзак поводил взглядом по присутствующим; возможно, где-то в чем-то он слегка перегнул палку на сей раз. Дюма замер с побитым видом, словно это ему, а не Дону прилетела такая звонкая моральная оплеуха: "Ну зачем ты так?". Сам же Дон сидел не шелохнувшись, обездвиженный и оглушенный, и бессмысленно пялился на лежавшие перед ним распечатки. Когда он набрал в легкие воздуха, голос не сразу пошел вместе с выдохом. - Однажды я не выдержу, - наконец произнес Дон; ни Дюма, ни Бальзак не подозревали, что он умеет делать это настолько тихо, - Однажды я не выдержу и сделаю так, что ты больше никогда не осмелишься открыть свой поганый рот здесь, в Доме Литераторов. Понял? И многие, уверен, только поблагодарят меня за это. - Непременно поблагодарят, - легко согласился Бальзак, правда, уже в согбенную спину выходящего, - Поблагодарят и сложат героическую поэму в вашу честь. А если логаэд с пеоном в ней не будут сношаться столь же непечатно, как у вас, - я самолично прочту ее на поэтическом вечере. В ответ, что удивительно, не последовало даже хлопка дверью. - Славатегоссподи, убрался, - Дюма обессиленно рухнул в офисное кресло, крутнулся в нем на полкруга, - Не надоело тебе клевать мальчишку, а, Баль? Выплюнь его, он невкусный. Не говоря уже о том, что вредный - для здоровья. - Если ты не согласен с какими-либо моими замечаниями, обозначь, с какими конкретно, - отмахнулся Бальзак от очередного этического нравоучения; такого в Дюме было хоть отбавляй, вот только отбавлять это за свой счет он не собирался. - Как я уже сегодня говорил, ты не придираешься по пустякам и не требуешь невозможного. - Или я, по-твоему, виноват в том, что люди пишут сущую ересь и ждут от меня за нее похвал, а не пинков? - Дон не пишет сущую ересь, - парировал Дюма, - иначе разговор у тебя с ним был бы короткий и совсем другой. Не в три визита. - Дон - нет. Бальзак отложил ручку, встал из-за стола, прислонился спиной к откосу окна, скрестив руки на груди. Внизу игриво изгибались и тесно жались друг к другу две автомобильные трассы. Машины циркулировали по ним и по очереди заныривали под серый, тонкий, словно капрон, покров тени, отбрасываемой двумя соседними небоскребами, закованными в бетон, металл и аквариумно-зеленые стекла. Последние их этажи невозможно было разглядеть, не выйдя для этого на улицу. Пара-тройка таких же городских гигантов, стройных и высоченных, восставали из-за домов несколькими кварталами дальше. Бальзаку они всегда казались отчего-то слегка скособоченными. - Оригинальничанье мальчишке вредит. Слишком боится быть похожим на кого-то еще, слишком гонится за новизной, пренебрегая классическими формами... В этом его проблема. Не выстроив своего стиха как следует, он пытается разломать традиционный. Хотя тему, я тебе скажу, он выбрал сложную и интересную, при всей ее абстрактности, - человек и мир... Он любопытно ее подает. И неординарно переосмысливает место и роль человека в мироздании. Ах да, мысли..., - Бальзак вдохнул, неторопливо и бережно, словно пытаясь уловить ускользающий приятный аромат. На миг его взгляд приобрел рассеянное, почти мечтательное выражение, устремился через весь город, видный в окне, отпружинивая от солнечных бликов, которыми были запятнаны тени на асфальте, бесшабашно скача под медно-зеленым скатам крыш, съезжая по проводам, разлиновавшим небо, и, достигнув дальних небоскребов, огладил их гладкие зеркальные стекла. - Знаешь, у меня никогда не было таких. В его возрасте ничего подобного у меня в голове даже не гостило. - Так что тебе мешало сказать об этом Дону, пока он был здесь? - Дюма повертел в руках маффин в зубчатой бумажной формочке, - Почему ты не похвалил его поэму хотя бы за идейную составляющую? - Зачем? - искренне удивился Бальзак, - Ты же видишь, мальчишка знает себе цену, да и гонору в нем немерено. Мне все это, конечно, безумно нравится, но с таких молодцов полезнее как раз сбивать спесь, а не тетешкать их самолюбие. - А дразнить? Дразнить и куражиться - скажешь, тоже полезно? Что-то не замечал я такого твоего отношения, скажем, к Достоевскому или Гексли. - Ну не всех же общим аршином мерить, - Бальзак с улыбкой развел руками, - Те двое - совсем из другого теста. - Баль, неужели ты не понимаешь, что так только наживаешь себе новых врагов? - в голосе Дюмы звучала затаенная тревога. - Врагов? Так это же замечательно! - откликнулся Бальзак с таким воодушевлением, что Дюма невольно задумался, что же такого замечательного его коллега в этом нашел. - Думаешь, я не знаю, что поговаривают обо мне в стенах нашего Дома Литераторов? "Если ты победишь бальзаковскую критику, ты сможешь победить что угодно"... Вот и пускай побеждает. Или хотя бы пробует воевать, если Дон видит во мне врага, - Бальзак сосредоточил взгляд на самом кончике перьевой ручки, упиравшейся в лист строго перпендикулярно, - Пускай учится защищать каждое слово своего произведения, которое у него хватило ума написать. Только так и никак иначе. - Когда я говорил про "воевать", я, конечно, не совсем это имел в виду, - выдавил из себя Бальзак. - А по-моему, он все-таки идиот, этот Дон, - заявил Наполеон, разглядывая доносное письмо, - И подставил он не тебя, а самого себя. Клевета, между прочим, - дело подсудное. - Почему ты так уверен, что это клевета? В "Мастерской и маргаритской" действительно много моих статей, - бесцветным голосом заметил Бальзак. Он продолжал смотреть в окно, просто-таки растворившись взглядом в переплетениях веток, заснеженных так, что почти не просматривалась кора. В сумерках деревья были похожи на белые кораллы, неведомо как выросшие на земле, не в глубинах моря. - Ну да. Как и в любом другом журнале, который тебе их заказывал. - И большинство из них - с положительной оценкой. - Значит, и сами тексты не полная дрянь. - А ты вот прямо читал их все, от начала и до конца? Откуда ты знаешь? - Оттуда, - Наполеон сорвался с места. Бальзак невольно дернулся, почувствовав, как его запястья жестко пригвоздили к подлокотникам, но даже головы не поднял в ответ. - Я знаю, что тот журнал не доплачивал тебе за статьи. Я знаю и то, что ты никого не станешь ни ругать, ни хвалить без повода: слишком гордый, что для того, что для другого, - голос Наполеона дрогнул от попыток с ним совладать, - Не нужно затевать со мной такие разговоры, Бальзак. Я этого не заслужил. - Прости. Наполеон перевел дыхание, успокаиваясь. - Как к тебе, кстати, попало письмо? - Не поверишь, но - от Гамлета. Буквально из рук в руки. - От Гамлета? - левая бровь Наполеона и уголок рта синхронно дернулись вверх, - Я-то думал, он такой преданный председателев помощник... Надо же, сколько благородства. - Да при чем здесь его благородство, - Бальзак вспомнил загадочную кокетливо-ехидную ухмылочку личного секретаря Максима, прячущего руки за спиной: "А у меня для тебя сюрприииз, десятая ты наша муза". - Скорее всего, Гамлет решил, что сюжет будет развиваться интереснее, если донос попадет ко мне, чем если первым его увидит Максим Горький. - Ну, как бы то ни было, он здорово тебе помог, - заключил Наполеон, - Здоровья и долгих лет жизни ему за это. Да и Дону тоже спасибо, что не стал ныкаться по всяким анонимайзерам и отсылать свою кляузу через электронную почту, - язвительно добавил он, - Позвони Драйзеру и объясни ситуацию, он поможет. За каждое слово своего наглого вранья это чучело ответит в суде. - Я думал об этом, - отозвался Бальзак, словно только и ждал такого предложения, - Драйзер уже занимался такими вопросами, я даже присутствовал на нескольких заседаниях, где он вел дела о клевете и оскорблении личности. Драйзер - настоящий специалист, которого я уважаю. Но я не стану звонить ему, Нап. - Что? Почему?! - Залы суда - не мое поле боя. Мне нечего там делать, да и Дону, по большому счету, тоже. Вне зависимости от того, поможет ли мне Драйзер выиграть дело или не поможет - я не хочу, чтобы меня вообще касалась эта мышиная возня. - Ну хорошо, и что же ты собираешься делать вместо этого? - спросил Наполеон недовольно, - Если отвергаешь то, что предлагаю я - а предлагаю я дело, между прочим, - у тебя должен быть какой-то свой план действий, так? - Я попробую..., - Бальзак вздохнул, - ... поговорить с Доном. - Поговорить?? - Наполеон не поверил своим ушам, - Шутишь, да? Какие с ним могут быть теперь разговоры! Ты, видимо, сам плохо представляешь, до чего ты обозлил этого поэтишку. Следующая такая штука, - Наполеон вновь схватил со стола доносное письмо, - от него попадет прямиком к Максиму Горькому. И в следующий раз уже могут появиться какие-нибудь сфабрикованные "доказательства". Баль, ты поступаешь очень и очень... - Глупо? - равнодушно спросил Бальзак, машинально выщипывая из свитера катышки. - Рискованно, - неохотно, но вовремя поправился Наполеон, - Пускай тогда мозги ему вправит хотя бы Дюма. Ты же сам говорил, что с Дюмой Дон ладит чуть лучше, чем с тобой. - Как будто это Дюму назвали "насквозь проплаченным критиком". - И все равно я не понимаю, почему это ты первым должен идти на мировую с тем, кто устраивает тебе такие подлянки! - не выдержал Наполеон, - Или что, может, тебе его жалко стало? Благородство в душе взыграло, как всегда, невовремя, а, Бальзак? - Я же просил выбирать выражения! - прикрикнул в ответ Бальзак, - Знаешь, чего я точно не должен делать, так это таскаться по таким вот местам и тем более таскать по ним кого бы то ни было! Выслушивать всякие шепотки и разговорчики за спиной, выставлять себя на всеобщее позорище, быть предметом судебных препирательств! Да какая мне будет польза с того, что Дону назначат сколько-то там часов исправительных работ - скорее, это он порадуется, что так дешево отделался от меня и моей критики, ну уж нет, не прокатит! - закончил Бальзак со смехом. Точнее, какие-то звуки колотились в его груди изнутри, и нельзя было разобрать, смех это или череда коротких горьких вымученных стонов, потому что Бальзак кривил неулыбающиеся губы и не выпускал их наружу. Отсмеявшись, он замолк, остервенело комкая рукава свитера и зачем-то старательно обтирая ими кисти. Наполеон поддернул один из них вверх и, осторожно вдев пальцы между большим и указательным, сжал руку Бальзака. - Тогда расскажи мне хотя бы, зачем ты это делаешь, - проговорил он, без особой надежды понять хоть что-нибудь, - Зачем ты посвящаешь меня в свои проблемы и тут же наотрез отказываешься от любой моей помощи и не слушаешь никаких советов? Тебе так нравится, когда рядом с тобой я чувствую себя бесполезным и никчемным? Почему ты это делаешь? - Потому что ты помогаешь, - тихо ответил Бальзак и впервые за весь вечер поднял глаза на Наполеона, - Когда говоришь, что все будет хорошо. Ты сам не представляешь, как мне помогают эти твои слова. С невеселой усмешкой Наполеон подумал, что он-то да, точно, не представляет и не представит. Какой толк сейчас может быть от каких-то там слов, когда от него требовались действия, активные и решительные: найти того вконец обнаглевшего кропателя, за шкирку притащить его на поживу Драйзеру, добиться, чтобы для этого выскочки оказались закрыты не только двери Дома Литераторов, но и вообще любой порядочной организации. Он еще и не такого заслуживал за то, что сделал с Бальзаком. Это ведь из-за Дон Кихота он сейчас сидел здесь, ослабший и разбитый, и лицо у него - сплошная мертвая маска, вылепленная из одной неуверенности и тревоги, и живы у этой маски - только глаза, и то потому, что оживляла их неизбывная ледяная тоска. - Просто говори, что все будет хорошо, - просил Бальзак, - Повторяй мне это своим неунывающим тоном, тем, каким говоришь себе, когда на самом деле все идет хуже некуда. Несмотря на то, что озноб давно уже отпустил Бальзака, Наполеон чувствовал, до чего ему страшно. Этому человеку, который осмеливался смеяться в лицо самым плодовитым, но при этом самым бездарным писакам в городе и не боялся поносить их в самых известных изданиях, сейчас было страшно. Наполеон вдруг осознал, что предстоящим разговором с Доном Бальзак тяготился не меньше, чем возможным судебным разбирательством. И отнюдь неспроста он не был уверен в своих дипломатических способностях. Правильно, потому что разговоры все равно бы ничего не дали. Имей Наполеон дело с кем-нибудь другим, он давно бы уже сам позвонил Драйзеру, махнув рукой на все чужие возражения. Это подействовало бы с кем угодно, только не с Бальзаком. Некая необъяснимая таинственная сила, окружавшая этого человека, порой запрещала Наполеону действовать так, как ему казалось правильнее всего. Она была сильнее него. Она была сильнее самого Бальзака. Она сама все и всех расставляла по своим местам. И воздавала по заслугам всем, без исключения, не дожидаясь Драйзера и его инстанций. Поэтому Наполеон просто оставался подле Бальзака, гладил его холодные руки, мерзнувшие под толстыми шерстяными рукавами, смотрел в его лицо, мраморно-серое от прикоснувшегося к нему пасмурного вечера, и пытался дошептаться: "Не переживай. Все будет хорошо".