***
Я поставил на стол пустую чашку и посмотрел на ошалевшего Тони. Мы уже третий час сидели в доме на острове, во дворе сауна готовилась принимать гостей, а мужской разговор был в самом разгаре. Я, конечно, не ожидал увидеть его на пороге собственной квартиры, но раз уж явился с повинной, я согласился его выслушать, только не здесь. Тони принес мне ключи от домика, уверил в том, что его еще не растащили на доски, и замолчал. Ему было неловко, я это видел, а тут еще Йохана стоит в позе сахарницы. Делать нечего, пришлось просить государыню-матушку не казнить, а миловать. Ханни долго читала мне лекцию, перечисляла все многочисленные диагнозы и качала головой, после чего вручила аптечку, набитую до отказа, и пакет с едой. «Ох-ох, неужели за сутки моего отсутствия произойдет конец света?», - мелькнула шальная мысль при взгляде на этот портативный мини-склад лекарств. - Ты поедешь к Анетт? – спросил я. - Нет. Мой дом здесь. Скоро приедет Анне, мы будем с ней вдвоем, нашей малышке нужна семья, не переживай, все будет хорошо. Я прижал ее к себе, не зная, как и благодарить. - Ich werde auf dich warten, Geliebte, - прошептала она. [*нем. „Я буду ждать тебя, любимый» прим. автора] - Ich liebe dich, Schatz, [*нем. «Я люблю тебя, моё сокровище» прим. автора] - ответил я, исподтишка наблюдая, как округлились глаза Тони. Жизнь в Германии определенно пошла нам на пользу! Как же, все-таки, хорошо, когда тебя ждут дома.***
В своих зыбких мечтах я иду по осеннему парку, вдыхаю свежий прозрачный воздух и, кажется, касаюсь ладонью неба. Это наш парк, наша осень, наша забытая старая сказка. Почему я все еще чего-то жду? Почему надеюсь на чудо? Жизнь не подарит мне права на воскрешение, а нить надежды давным-давно уже перерезана. Я устала оборачиваться назад, но и идти вперед больше не в силах. Почему меня покарали за мою жертву, почему? Почему…. Я прижимаюсь щекой к колючей подушке, морщусь, когда в руку вонзается иголка с лекарством и закрываю глаза. Создается ощущение, что меня вывернули наизнанку, перемыли все внутренности, да так и оставили умирать. Доктор Готвальд приходит ко мне каждый день, держит за руку, обещает, что все будет хорошо. Мне, наконец-то, поставили правильный диагноз, только, почему мне все так же больно? Я убираю с лица непослушные волосы, которые продолжили бороться за жизнь, в отличие от меня. Прошло то время, когда из зеркала на меня смотрела лысая женщина с пожелтевшими белками глаз…. Чернота за окном, сгущаются тучи. Я присматриваюсь к знакам, прислушиваюсь к внутреннему холоду, любуюсь падающими листьями. Еще одна шальная осень, которой не дать ответы на вечные вопросы и не сократить бесконечную дорогу, под названием: «жизнь». Нас разделило небо…. Слушаю дождь, всматриваюсь в эту непроходящую серость. Вспоминаю утренний разговор. - Тебе нужен полный покой, дочка, и свобода от всяких мыслей, которые ты все время думаешь. Тебе надо поспать. - Я не могу, доктор Готвальд, я давно уже боюсь засыпать. - Выбрось из головы эти глупости! Сон – это здоровье, и не мне, старику, тебе это объяснять. - Я боюсь, что мне приснится…. - Не хочу ничего слышать, - прерывает меня доктор, и смотрит поверх очков, - Спать, Йохана, спать. Доктор Готвальд все понимает без слов, он называет меня своей феей, своей дочкой, которой у него никогда не было. Его жена умерла от такой же болезни, как у меня, и он посвятил всю жизнь изучению ее недуга. Запущенная форма какой-то редкой болезни сосудов, плавно перетекающая в инсульт. Меня лечили от рака, которого у меня и в помине не было…. Если бы ни немецкие светила, я бы уже взирала на землю с облака. Сейчас за меня взялись с кровожадным рвением энтомологов, спешащих насадить бабочку на иголку, вот какой ценный экземпляр! Врачи, вообще, всегда казались мне странными и непредсказуемыми людьми, ну кто еще испытывает экстаз при виде, скажем, алой струйки крови, непрерывно движущейся через аппарат гемодиализа? Мне чистили кровь, укрепляли сосуды, пичкали успокоительным, поили настоем ромашки, не знаю, какой толк был от ромашки, но доктор Готвальд только улыбался и кивал головой. Больничные стены сводили меня с ума, но цепкие руки врачей упорно возвращали меня в сознание, за шкирку утащив от смерти. Сгущались тучи, к переменам погоды у меня начинала заунывно ныть спина. Рана на пояснице, так удачно подаренная мне тем психом из Тампере, упорно не желала заживать. Все силы моего бедного организма были брошены на то, чтобы еще хоть как-то дышать и гонять по организму кровь, поэтому я лежала, боясь пошевелиться, морщила нос от всяких мазей и горстями пила обезболивающее.***
Мне опять снились какие-то кошмары, где реальность перемешалась с вымыслом и раскаленным гвоздем въелась в мозг. Мои сны всегда давали мне ответы на вопросы, я верила, что у меня есть какая-то тайная способность, что-то сродни умению подключаться к Высшим сферам. Я всегда чувствовала, где сейчас Туомас, о чем он думает, что хочет на обед. Я просто представляла его лицо, как на фотографии, и на меня обрушивался поток картинок и эмоций. Говорят, моя дальняя бабка обладала экстрасенсорными способностями и передала свой дар по наследству, однако я думаю, что это просто любовь. Только она помогает почувствовать мысли, желания и боль дорогого тебе человека. Вновь я бродила по туманным паркам, более напоминающим забытое - заброшенное кладбище, раздвигала мешающие смотреть ивовые ветви, невесть откуда взявшиеся в осеннем скверике, вдыхала свежий воздух с дождевыми каплями. Я шла к мраморному памятнику, изображающему ангела. Трава пружинила под моими ногами, мысли путались, даже сквозь марево сна я чувствовала, как невыносимо болит спина. В небе сгущались тучи, ветер сбивал меня с ног, но я упорно двигалась вперед, словно что-то звало меня к монументу. Ангел печально взирал на меня сверху, мастер на славу поработал резцом, казалось, что это небесное создание сейчас взмахнет крыльями и улетит туда, где нет места разлукам и горестям. У подножья памятника лежал букет хрупких цветов, которых не пощадили ветра и дожди. Я опустилась на колени и взяла в руки ромашки. Их хрупкие лепестки съежились от непогоды, капельки росы серебрились на уцелевших листьях, они упорно продолжали за что-то бороться, за что-то такое же недосягаемое как моя упрямая любовь. Мое ситцевое платье намокло и прилипло к телу, волосы словно пудовые гири тянули меня вниз, пальцы покраснели от холода, но я почему-то продолжала ревниво прижимать к себе ромашки, так и не найдя ответа на еще незаданный вопрос. За памятником возникло какое-то движение, я подняла голову, чтобы через секунду встретиться взглядом с тем, кого и не ожидала увидеть, пусть даже это был сон. - Ханни, ты ведь простудишься, - ответил он так, как отвечал сотню раз в реальности, он всегда пытался закрыть глаза на мою инфантильность, оберегал как мог, и ранил сам того не желая. - Смотри, ромашки, вот. Они же погибнут. - Они не погибнут, придет весна, подарит тебе новые цветы, - Туомас виновато опустил глаза, золотистый ковер из листьев намок и превратился в ржавое месиво. Я встала и подошла к нему, сама напросилась в объятья. - Что не так, Туо? - Я не знаю. Я запутался, Ханни, мы запутались. Я больше никогда не подарю тебе цветов…. Меня ждут там, - он махнул рукой в сторону предполагаемого выхода из сквера. - Кто ждет тебя, Туоми? Я ведь здесь, с тобой, - прошептала я, пытаясь подластиться к нему. Туомас виновато смотрел на меня, растерянно гладил по голове. - Йохана, ты будешь меня помнить? - Но я тебя и не забывала, - удивленно возразила я, - Что произошло, в конце концов? Туомас не ответил. Он осторожно высвободился из моих объятий и размашистым шагом пошел к выходу. Ромашки полетели у меня из рук, желтый лист, так похожий на сердце, медленно опустился к ногам.***
Я проснулась и не сразу сообразила, где, собственно, нахожусь и какого черта забыла в этой пропахшей формалином палате. Синяя лампа дневного света пыталась создать ощущение несуществующего уюта, не знаю, какая по счету капельница подавала в мою бедную вену болезненное красное лекарство, а я все еще была там, в парке. Что-то знакомое привлекло мое внимание, мне показалось спросонья, что я не одна в палате. В руке явно было что-то тяжелое, рассмотрев продолговатый серый предмет поближе, до меня дошло, что я прижимаю к себе пульт от телевизора, и на все помещение орет «The Islander». Я навострила уши. Синий экран показывал обещанный концерт Nightwish, о котором я узнала по обрывкам разговора медсестер. Моих скудных познаний немецкого хватило, чтобы понять – Туомас готовит сенсацию. Да уж, только танцев на костях нам сейчас и не хватало, но что толку спорить? Только он умеет зарабатывать награды на собственной боли. Марко убрался со сцены, прихватив по пути гитару, к микрофону подошел Туомас и объявил, что будет петь. У меня сжалось сердце, не зря мне приснился этот странный сон, ой не зря! С первых же строчек я узнала свой собственный стих и вспомнила, что все-таки обронила на руинах домика сумку с дневником. Значит, теперь Туомас обо всем знает. Боль пронзила мое сердце, глаза наполнились слезами, которые, как я ошибочно думала, я все уже выплакала. Он достал зажигалку, стал страницу за страницей вырывать листы из дневника, будто бы прощался с прошлым, а мне казалось, что я сгораю вместе с бумагой. Обрывались последние нити, связывающие нас когда-то. Моя, нет, теперь уже наша песня, эпитафией, реквиемом звучала над руинами любви, и я наяву видела, как ветер разносит пепел от того, что еще осталось. Туомас выключил зажигалку и бросил ее на горку горелой бумаги, вытер набежавшие слезы и, откашлявшись, произнес в микрофон - Мери Харкинен, выйдешь ли ты за меня замуж? И я увидела как эта девчонка, у которой в руках уже был весь мир, радостно бежит к нему из-за кулис. Его слова громогласным эхом раздались в совершенно пустой и темной комнате, освещаемой лишь слабым мерцанием синей больничной лампы. Я выключила телевизор и с рыданиями откинулась на подушку. Конечно, конечно выйдет… Как же иначе! У нее будет всё, у меня – лишь песня. Моя…. Наша собственная единственная песня. - А чего ты хотела? Что он будет до конца дней нести траур по тебе? Да и неправильно это как-то по отношению к живой… - прошептала я сама себе и вновь залилась слезами. Ослепленная болью и ревностью, я не могла думать ни о чем, кроме сна, и мне казалось, что меня в последний раз обнимают руки Туомаса. Вот и всё. Никогда больше он не будет заканчивать за меня предложения, не подарит ромашки, не улыбнется, враз развеяв дурное настроение, дневник, и тот сгорел в его руках. Туомас остался в другой жизни, и ему никогда уже не назвать меня своим Одуванчиком. Мой истошный вопль слышали, наверное, во всей больнице, мне было все равно. Пусть слышат. Разве есть еще в мире хоть кто-то, кому небезразлична чужая боль? Мне старались подарить надежду, но больше я не верила ни во что. Никому и ни во что.***
Больница, больница, больница. В ней похоронены мои мечты, в ней растворились мои сны, которым так и не суждено было сбыться, в ней, наверное, умерла я, как личность, в чем с каждым днем все больше уверяюсь. Знаете, ко всему привыкаешь: к плохому или хорошему, темному или светлому, радостному или печальному, ко всему! Клетка останется клеткой, неважно золотые ли ее прутья или простые деревянные. Дверь моей стеклянной клетки открыта, но мне не выйти наружу, и не потому, что я не умею ходить сквозь стены, причина в том, что мне некуда идти. И незачем. Я скептически осматриваю себя в зеркале больничной душевой и остаюсь довольна результатом: волосы отрасли почти до пояса, на щеках появился румянец, округлились бедра, появился блеск в глазах. Физическое и психическое здоровье редко сочетаются друг с другом, и хотя внутри я напоминала себе проржавевшее насквозь корыто, до того было гадко на душе, снаружи это никак не выражалось. На меня смотрела женщина двадцати девяти лет с красивыми темно-русыми волосами, а не лысое чудовище с пустыми глазницами. Доктор Готвальд сегодня гордо объявил, что через две недели меня выписывают из этой тюрьмы, в которой я провалялась больше года. Новость обрадовала и разочаровала меня одновременно. Наконец-то у меня появилась свобода выбора, но я даже и понятия не имела, что с ней делать. Как человек, пробывший в заточении долгое время, вновь стремится совершить какое-нибудь преступление, чтобы попасть в знакомые стены, так же и я штудировала медицинскую карту, безумно надеясь отыскать у себя еще одно неизлечимое заболевание. Безнадежных больных нет, есть глупые надежды и никудышные лекарства. Я щедро сдобрила желтую мочалку гелем для душа и с наслаждением закрыла глаза. Запах кофе кружил мне голову, косметический набор с добрым десятком разных пробников презентовал мне на день Рождения все тот же доктор Готвальд, и сегодня я все утро разрывалась между лавандой и кофейными зернами. Кофе! Черт бы его побрал! Даже здесь мне не дает покоя тот, кто так просто вычеркнул меня из собственной жизни. Богатые новостями немецкие СМИ сообщили мне неделю назад, что у гордости Финляндии родилась дочка, что молодые родители абсолютно счастливы, и просили нас не завидовать. Мне честно хотелось порадоваться, что Туомас взялся за ум, завел семью, и рисует будущее яркими красками, но я не смогла. Семь дней я упорно смотрела мыльные оперы, читала сплетни из желтой прессы и мечтала попасть в Макдоналдс, чтобы обожраться там до одури. Интересно, что продают в немецких Маках, такую же дрянь как у нас? Неделя прошла успешно, сегодня я сломалась. Полдня я бегала по палате, сорвав с себя надоевшую рубашку, и пыталась добиться того, чтобы отвыкшее от нагрузок сердце, просто выпрыгивало из груди, выбрасывая в кровь адреналин или какую-другую муть. Не знаю, зачем я носилась как угорелая, а потом свалилась на кровать, раскинув руки и пялясь в потолок, наверное, хотела дать самой себе понять, что я все еще жива, хоть меня и похоронили в тот день на озере. И вот, сейчас я стою под душем, намыливаю себя гелем, мечтаю о гамбургерах, и думаю, что надо бы стащить отсюда полотенце в память о двенадцатимесячном заточении. - Иди к черту, Туомас!!!! Я тебя ненавижу! – кричу зеркалу, словно там может появиться кто-то еще, кроме меня. Колотить свое отражение я не буду, боль невыносима, я устала от нее за это время и теперь всячески избегаю, мне просто необходимо выпустить пар. Опускаюсь на колени, холодный пол дарит мне волну противных мурашек. - Как же я тебя ненавижу…. Как же хочу к тебе. Хочу раствориться в твоих руках, хочу такого простого и естественного. Боже, как же давно я тебя не видела. Что ж ты натворил? Что ты сделал со мной, дурачок? Сама себе шепчу, что все будет хорошо, постепенно приходя к понимаю того, что из нас двоих самая дремучая дура – это я! Ну и ладно! Буду жить! Назло всем. Вон, даже волосы отрасли, а я уже и не надеялась…. Пойду покорять немцев. Всё это время доктор Готвальд стоит за дверью и наблюдает за моими геройствованиями. Он знает обо мне все, единственный человек, с которым я могу поговорить и просто поплакать. Доктор молча входит в душевую, опускается на пол рядом со мной, гладит по голове. - Mein armes Ding, - шепчет доктор Готвальд. [*нем. «Моя бедняжка» прим. автора] - Ja, Doktor, so ist es auch, - шмыгаю носом и соглашаюсь. [*нем. «Да, доктор, так и есть» прим. автора] - Называй меня Генрих, малышка, просто Генрих. Вот так. А потом доктор Готвальд говорит, что всё давным-давно уже понял и знает, как мне помочь. - Забудь своего финна, и если не можешь пожелать ему счастья, а я вижу, что это так, то попытайся отпустить, сделать вид, что ничего и не было. Я видел твой узелок под кроватью – собрала вещи? Я киваю и удивленно смотрю на него. - Ты переживаешь, что тебе некуда идти, но об этом можешь не беспокоиться. Я заберу тебя к себе. Моей разваливающейся квартире нужна хозяйка, а ты, малышка, как нельзя лучше подходишь на ее роль. Будешь моей дочкой, сделаем тебе паспорт, пойдешь доучиваться, всё наладится, вот увидишь, и без твоего финна. Я огорошено сидела на полу, вот так поворот! Да…. До встречи с Туомасом у меня еще были какие-то собственные мечты. За плечами двадцатидвухлетней наивной глупышки скрывалось музыкальное образование по классу скрипки, параллельно я некоторое время занималась вокалом, мечтала петь, но родители не одобряли, потому почти насильно отправили меня в медицинский институт, где я отучилась четыре года. Оставалось еще два до получения диплома, но любовь и мой сероглазый брюнет вскружили мне голову, на меня градом посыпались песни, цветы и слава, диплом медика пришлось позабыть. Доктор Готвальд раскусил все мои мечты и вытащил наружу страхи. Я стояла на пороге новой жизни, скорее ощущая себя ринувшимся вниз парашютистом без парашюта, чем выздоравливающей молодой женщиной. Надо жить, а там – время покажет, что из этого будет. Я стала дочкой доктора Готвальда, среди его клиентов был хороший юрист, провернувший все необходимые махинации, и впереди меня ждал институт и диплом хирурга. Будь счастлив. Только из-за тебя я продолжаю эту нелепую борьбу за место под солнцем. В день выписки папа-Генрих, как я его теперь называла, принес мне первые ландыши, и я как-то случайно вспомнила фразу из сна: «Меня ждут, Ханни, и я больше никогда не подарю тебе цветов». Как ни странно, плакать больше не хотелось.***
Тони присвистнул и взболтал в бутылке остатки пива. Мой рассказ свалился на беднягу как снег в мае, и теперь он не знал, чему верить, и как. - Ну, вы даете, ребята, по вам романы можно писать! - А ты думал, что все так просто? – невозмутимо ответил я, решив и себе выпить пива: гулять так гулять, и пусть Йохана придушит меня завтра. - Она все это время была в Германии, ты растил Анне, и ничего не знал, вот ситуация! - Знаешь, старик, иногда мне так отчетливо казалось, что она рядом, и я схожу с ума! Помню, даже в какой-то передаче мимоходом увидел женщину, так похожую на Ханни. - И что? – Тони подавился пивом и теперь откашливался и костерил меня с моими сенсациями. - Да что, не поверил, конечно! А зря. Я всё гонялся за прошлым, а оно было совсем рядом. Я чувствовал, что она не могла так просто умереть, сон даже видел, будто прощаюсь с ней на кладбище, а уходить не спешу. Так и вижу: Ханни стоит, ромашки перебирает, и я – весь такой сволочной, неприступный, бррр! - ставлю на пол пустую бутылку и назидательно поднимаю указательный палец, - Вот я и говорю тебе – разберись с Мери, скажи, что любишь, чтоб не было как со мной! Когда хотел сказать, да не успел. Шутка ли – на столько лет опоздать. - А ты с темы не спрыгивай! - А я не спрыгиваю, - развожу руками и тянусь за второй бутылкой. - Вот и правильно, вещай дальше, мне ж интересно!