***
Я жевала гостинец и запивала его очередным маниакальным деликатесом Эльзы – кофе с ароматом ирландского ликера. Зарплата позволяла скинуться всем коллективом и купить бутылку Baileys, чтобы добавлять по ложечке в кофе, но Эльзе было угодно поглощать химию, пахнущую, впрочем, очень приятно. Чашка в крупный горох, выделенная мне коллективом, сиротливо жалась к краю стойки. Что же своего было у меня в Германии? Ничего! Впрочем, дома ждал новый квартирант. После смерти папы Генриха, когда я немного пришла в себя и стала адекватно воспринимать окружающих, соседка напомнила мне, что на даче осталась тосковать немецкая овчарка, которую подкармливали сердобольные дачники. Вот так я решила завести себе питомца и перевезла Тобиаса в дрезденскую квартиру. Теперь было ради кого заводить будильник на «пораньше», с псиной стало веселее. А с возвращением Туомаса в реальность я вообще обрела цель в жизни. Впервые за столько лет мне хотелось на работу и хотелось проснуться поутру.***
- Ты спрашиваешь, что я почувствовал, как пришел в себя? – я потянулся за очередной печеной картофелиной и задумчиво почесал затылок, - Холод. Невыносимый холод, как будто меня зашвырнули куда-нибудь в Антарктиду, прямо на снег. А после была боль, могу тебе точно сказать – ты такой в жизни не ощущал! - А еще? – упавшим голосом спросил Тони. Играть в великомученика мне не хотелось, но раз уж начал – надо завершать. - А еще – я понял, что ничего не могу: ни пошевелиться, ни слова сказать, меня, словно, парализовало! Только и смог прохрипеть: «Ханни». Позже я лежал под грудой одеял и дрожал от холода, она суетилась рядом, проверяла пульс, листала какие-то документы, щелкала кнопками на аппаратах, плакала и улыбалась попеременно. В первые несколько месяцев я учился жить заново, как маленький ребенок. Я даже голову с трудом держал, у меня за три года комы все мышцы практически атрофировались! Меня кормили всякой бурдой, накачивали лекарствами и вытаскивали в реальность….. – воспоминания уводили меня в прошлое, я взял из камина еще одну картошку и закрыл глаза.***
Йохана вздохнула и отвернулась. Я видел, что она держится из последних сил: нормальный человеческий завтрак опять не пошел куда надо, потому искусственная кормежка продолжалась. Это было ужасно видеть всех этих людей, которые суетятся вокруг тебя, кормят с ложечки, переодевают, и т.д. Йохана всех прогнала через неделю, заявив, что займется мной сама. Я ненавидел себя в эти моменты, сам испытывал постоянное отвращение, каково же было ей? Йохана взяла тряпку, засучила рукава и отправилась ликвидировать последствия моего несчастного завтрака. Я опять потерял сознание, уже не помню в который раз за две недели. Когда я пришел в себя, она сидела рядом и держала меня за руку: «Не расстраивайся, это нормально. Всё хорошо, слышишь? Мы справимся». Изо дня в день я слышал эти фразы, и уже начинал им верить, как вдруг какая-нибудь очередная неудача моего организма не выбивала всё из ритма. По вечерам Йохана ложилась рядом со мной, мне хотелось ее чувствовать, хотелось обнять. Я с трудом опускал ладонь ей на голову и учился развивать утраченную моторику, гладя ее волосы. Вот так мы и жили – одним на двоих запутанным существованием.***
Я злюсь, я имею на это право, ничтожно малое право хоть на секунду почувствовать себя собой, вспомнить о своих мыслях, желаниях и привычках, вспомнить о том, какая я на самом деле, какой была семь, четыре, два года назад, ведь я имею право на себя! Нет, не имею. И не буду иметь до тех пор, пока все не придет в норму в этой проклятой жизни! Будущее рисовало мне радужные перспективы, возвращение Туомаса в реальность вообще казалось сказкой наяву, однако радугу опять смыло проливным дождем, на сей раз надолго. Почти безнадежно. Мы сломались, сдались, я не знаю, впали в депрессию? На что мы еще имеем право в этой странной борьбе за собственное счастье? Я не знаю. Я давно уже отчаялась разобраться в ситуации, в себе и в нем. Глупо обвинять его в чем-то, бессмысленно злиться на себя, но так уж устроен человек, что он вечно ищет всему оправдание. Мы не умеем признавать свои ошибки, мы так и не научились. Я стою под горячим душем и невольно вспоминаю несколько прошедших лет. Вот я в первый раз открываю двери этой квартиры для Туомаса, вот Тобиас бежит ему на встречу, пару секунд недовольно ворчит, после чего смешно вываливает язык и виляет хвостом. Туомас говорит, что у меня даже собака лает по-немецки. Не знаю, ему виднее. Вот я расставляю по полочкам всевозможные баночки, стаканчики, коробочки с крупами, специями и чаями. У меня патологическая страсть к чистоте – верный признак какой-то фобии с умным названием. Опять же, оставим копание в психологии Туомасу, он разбирается в этом лучше меня. Иду дальше, переворачиваю очередную страницу книги под названием «Прошлое». Вот Туо с головой зарылся в газеты и журналы, рядом лежит толстенный финско-немецкий словарь, где-то под столом жужжит ноутбук, в браузере штук пятьдесят различных вкладок. Мой ненаглядный серьезно взялся за изучение этого странного и такого притягательного языка. Не знаю, Фауста, что ли, вздумал прочесть в оригинале? Попутно зовет меня к себе, растолкуй, мол, что за слово. Я поджимаю губу и качаю головой, да…. Мне не понять, наверное. Вот у кровати выстроились ровной шеренгой таблетки, капли, мази и прочая дрянь, без которой ему пока не жить, не выжить…. Я кормлю его с ложечки. Рецидив, который вновь стоит мне мешков под глазами, трясущихся рук и седых волос. Я уже не знаю, это он сам борется за свою жизнь или я врываюсь во мрак беснующихся отголосков болезни и выволакиваю Туомаса к свету? Я так устала…. Устала жить этой полужизнью без просвета. Болезнь наложила на нас двоих слишком большие ограничения. Я знаю, что такое учиться заново ходить, заставлять себя глотать какую-то странную кашицу, называемую этими монстрами в белых халатах едой, я знаю, что такое, когда тебя до отказа накачивают лекарствами, заставляя находиться в сознании, иначе не проснешься уже больше никогда, и ты бредишь в этом то ли мареве, то ли уже агонии, и с трудом пытаешься вспомнить, как же тебя, все-таки, зовут. Я знаю, а Туомасу все еще предстояло. Монстром в белом халате была я. Я уже отчаялась объяснять себе, что делаю все только для его блага, когда он лежит на полу, прижав колени к подбородку, и корчится от боли, а я сую ему в вену очередную иголку с лекарством, сводящим с ума, и делаю это ради высшей цели! Я была монстром ради его спасения, да только благими намерениями вымощена дорога в ад. Больное сердце, расшатанные нервы, отказывающая нога, и организм, пытающийся вспомнить, что же такое гонять кровь, дышать, разговаривать, ходить, что же такое жить. В такие часы я сажусь здесь же рядом с ним, прижимаю его к себе и стараюсь не заплакать. Я вновь шепчу о том, как сильно я его люблю, прошу не сдаваться, потом у меня срывается голос, и я реву в три ручья, позабыв всю свою стойкость. Я просто не могу видеть его таким! Прибегает Тобиас, ложится рядом, и наше маленькое огромное горе замыкает круг из трех одиночеств. Проходят часы, дни и недели, и у Туомаса сдают нервы, он тоже имеет на это право. В этот раз его разозлили мои макароны, и цветы на подоконнике. Уж не знаю, чем, но они напомнили ему больницу, которую он успел возненавидеть за время пребывания там. Тарелка полетела на пол, цветы отправились в раковину, а сам он с трудом уковылял в зал, бросив на меня гневный взгляд. Я осталась собирать в совок осколки иллюзии семейного счастья. Сейчас я стою под горячим душем и размазываю по щекам слезы. Рядом стоит стиральная машинка, в ней совершает марафон белье. Вот моя ночнушка обогнала его серую футболку с волком, а вот его шерстяные носки танцуют причудливый танец с моим носовым платком. Что может быть ближе, чем спать в его рубашке? Как люди могут быть так близко и так запредельно далеко друг от друга? Я обещаю себе не сдаваться. В клинике у меня сотни больных, они встают на ноги, возвращаются к семьям, детям и работе, я сбрасываю с плеч ответственность и иду дальше, с Туомасом все иначе. Он всегда рядом со мной, его боль живет во мне ежесекундно. Я постоянно оцениваю вещи с его позиций и смотрю на мир его глазами, я пытаюсь понять, но вновь проигрываю эту сценку смены ролей. За дверью слышны тяжелые шаги, Боже, за что нам все? Щелкает затвор замка, Туомас с трудом вползает в ванную комнату, опирается рукой на дребезжащую стиральную машинку и шепчет - Прости, Ханни, я невыносим. Каждое слово дается ему с трудом, еще прошло слишком мало времени, «новорожденному» организму тяжело справиться с шоком забытых возможностей. Я вылезаю из ванной, по пути роняя халат, и бросаюсь к нему на шею. Мы стоим посреди наполненной паром и муками совести комнатушки, и нам ничего больше не надо, кроме друг друга. Прости меня и не покидай. Туомасу не нужны мои извинения за несовершенные оплошности, ему гораздо важнее убрать мне волосы за ухо. А где-то в кухне тоскливо агонизируют некогда прекрасные розы. Завтра их заменит ваза с апельсинами, чьи цветы символизируют стойкость, а плоды так похожи на солнце. Уже перевалило далеко за полночь, я мою посуду, закрываю тяжелые шторы и кормлю Тобиаса. Завтра будет новый день и новые надежды. Мы устали от всего, нам так хочется жить нормальной жизнью, но пока что это невозможно, и тем труднее бороться. Я вспоминаю, как мы учились ходить, да-да, именно мы, а не Туомас, я ведь начинала жизнь заново вместе с ним! Каждая попытка сделать хоть шаг заканчивалась для него болью и отчаянием, он даже иронизировал по поводу этого, когда становилось чуть легче, говорил, что понимает датскую Русалочку с ее хождением по ножам. Я не знала, что ему на это ответить. С каждым днем, с каждым часом Туомас доказывал, насколько он сильнее меня, я стояла на ногах, но мне казалось, что это я падаю, постоянно куда-то падаю, и именно он меня поднимает и учит ходить. Бывали моменты, такие как сегодня с макаронами, когда ломался и он, уходил в ванную, долго слушал воду, после чего так же молча возвращался ко мне. - Это неправда, Ханни, что сильные не падают, нет, просто, они находят в себе силы подняться! Мне звонит Эльза, обещает приехать на выходных, привезти нам черничный пирог и поговорить по душам. Она как-то незаметно вошла в нашу семью, Эльза с мужем считают нас своими детьми, еще одними своими детьми…. Мы всегда им рады, ведь здесь, под этим переменчивым небом, порой так не хватает поддержки и дружеского совета. Как же давно мы не были дома! Туомас беспокоится об Анне, размышляет вслух о том, какой она стала, что любит, чего боится, влюбилась уже, наверное, а я…. Я слушаю и ничего не говорю. Еще рано, слишком рано.***
- Анне – его дочь, с головы до кончиков пальцев! Те же увлечения, тот же Дисней, ты ведь знаешь, те же вкусовые пристрастия, те же взгляды на жизнь! Мне страшно от нее становится – второго Туомаса нам просто не выдержать, но она – его копия! Мне иногда кажется, что Мери в этом вообще не принимала участия! – так рассуждает Анетт, пока мы сидим на кухне большого дома Марко, вновь принявшего нас, и секретничаем. Дети смотрят мультики и играют в видеоигры, женщины взялись учить меня жизни. Я не возражаю, я столько лет нормально не жила! - Мы справимся, девчонки, вот увидите! Я же выдерживала его как-то «до», переживала все «после» и «во время», так то Туомас, а это – ребенок. - С ней будет нелегко, хоть признаю, Анне - наше чудо, - вновь повторяет Сату и наливает мне еще чаю. Я стою, прислонившись к дверному косяку, и наблюдаю за выросшей детворой нашей большой семьи. Их детство прошло без нас, я помню всех еще совсем крошечными, а теперь мне улыбается орава подростков-неформалов с главным заводилой – моей новой дочерью. Дети так и остались детьми, как бы им не хотелось казаться крутыми друг перед другом. Все смотрят мультик об олененке - Бэмби и рыдают в три ручья! Всем жалко малыша, оставшегося без мамы, и я невольно радуюсь, что наши дети сохранили самые важные человеческие чувства, главным из которых было и остается сострадание. Вечером, когда я заберу Анне к нам в хельсинскую квартиру, она придет ко мне в спальню и скажет - Я так ждала папу, каждую ночь желала ему «Спокойной ночи» и верила в то, что он меня услышит…. А он не приходил, и никто не говорил почему, никто не мог объяснить, что папу можно больше не ждать. Я ждала…. - Взрослым всегда трудно объяснить детям простые и одновременно такие сложные вещи, я понимаю тебя, Анне, когда умерла моя бабушка, я каждый вечер думала, что она расскажет мне сказку. - Да…. И вот папа здесь, но его опять нет. - Иди сюда, ложись, вот, - я накрываю Анне одеялом и готовлюсь рассказывать о сложных взрослых проблемах, но она перебивает. - Папа вернется, он теперь всегда будет со мной, и ты тоже, правда, мам? И я реву, я окончательно добита ее простым детским выводом, Анне плачет вместе со мной. Так проходит наша первая ночевка в качестве обретенной дружной семьи. - Правда, дочка, конечно, правда.