Я пойман в поле голым, Мой волк убит дуплетом, Мои сова и ворон - Где вас искать не знаю. Пылью играются лучики: Anno Domini! Я быть слепым не наученный - Журавль в небе.
- Имя-то хоть свое помнишь? – он слышит это чуть ли не каждый день. А когда напивается – уж точно. - Помню, - иронично усмехаясь, задатки из прошлого у нее остались. Сколько уж лет… - Помни, - серьезно так, словно его имя – это что-то сверхважное в жизни всего человечества, и от того, что он его может забыть, случится апокалипсис. А может быть, и случится, кто знает, какие тайны хранятся в этих серых глазах.***
- Только не влюбись, - шепотом, целуя в холодные щеки. - Дура, что ли, - ухмыляясь, проводя ладонью по спине. – В тебя – никогда. Он холодный и мокрый, пропахший запахом бара: сигареты, крепкий алкоголь и духи тех барышень, которых он целует с остервенением. Ассаи он целует не так. От нее не пахнет ничем из перечисленного. Ассаи пахнет Ассаи. И поэтому он целует ее с интересом. В надежде, наверное, оставить на ней свой запах. На губах Ассаи чувствуется что-то из спиртного и, кажется, терпкий привкус сигарет. Влюбиться в Ассаи – это как броситься под машину. Нет, под машину броситься – это лучше, чем влюбиться в Ассаи. Утопиться вообще лучше, чем влюбиться в кого-то в принципе. Но только не в Ассаи. Никогда. Но чувства примерно одинаковые.***
- У тебя волосы отросли, - говорит он ей, перебирая светлые пряди. - А я-то думаю, почему жить труднее стало, - Ассаи усмехается, криво и дотошно. Хоть и сидит она к нему спиной, он чувствует, а может быть, и слышит, как собираются морщинки на лбу. И он берет ножницы, которые очень кстати лежат совсем рядом, берет и режет, совершенно не жалея. Главное – спереди подлиннее.***
Я слышу в коридоре Слепые санитары уже идут за мною. Им вирой - гнутый сольди, Они едят друг друга, Когда им станет мало, Они полезут в небо Я - зайчик солнечный. Начали! Anno Domini! Я не умею быть схваченным - Журавль в небе.
- А если я уйду от тебя? - Ты не уйдешь – раз. Два – переживу, - смотреть в глаза Ассаи – это как падать с моста в воду из-за того, что сбила машина. В них, в этих серых, в отвратительно серых глазах, что-то вечно горит и плескается. Скорее всего, вода, серая и мутная, в которую он летит. - Уверен? - закрывая окно, чтобы он, не дай Ками, не простыл. Ныть же будет потом, словно умирает. – На слабо меня берешь? – худая, а шуму от нее слишком много. - Уверен. А внутри что-то пережимает и сворачивает. Не шестое чувство, но что-то вроде… Нет. Не уйдет. Точно не уйдет. Куда она от него?***
Ассаи очень любила, да и любит петь и рассказывать ему сказки, перебирая непослушные пряди уже давно отросших волос. - Марта сопровождала Волка ночами, освещала ему дорогу, не давая оступиться. Это она подарила ему имя и не давала забыть… - Опять ты этот бред несешь, - Гриммджо кривится, но не от недовольства, а, скорее, от дотошных воспоминаний. Он Ассаи знает давно. Детьми были. – Ассаи, а тебе лет-то сколько? - Двадцать три, - не смотря ему в глаза, но голос срывается, словно что-то внутри екает из-за этой цифры. – Ты на четыре года старше, кретин, - именно тот ответ, что хотел услышать. Имя он свое не забывает, а вот возраст… - Зато имя помню, - целует он ее в макушку с какой-то заботой. Старшим братом он ей никогда не был, он вел себя всегда, как младший. Да и сейчас ведет. Только вот отношения у них совершенно не “братские”. Гриммджо уже тонет. Давно тонет и теперь даже не пытается выбраться. Слишком тепло, слишком все остервенело, что спрятаться в этой серой воде – самый лучший вариант.***
Когда ты станешь тифом, Когда я стану оспой, Мы выйдем ранним утром Благословлять руины. Листики вырваны, сложены. Anno Domini! Тенями на небо брошены Журавли в небе.
- Какого черта?! – пустая ваза летит со стола, разбивается, и в сколках этой вазы Ассаи видит себя. - Ты могла сказать! - Это ничего бы не поменяло, - Ассаи спокойна, и на все его гневные реплики отвечает только легким хмыканьем. Он все равно ничего не сможет сделать… Гриммджо не находит подходящих слов и ругательств, поэтому бьет кулаком по деревянному косяку, желая выместить всю злость на нем. Не получается. - Половина города слегла, а мы живем в самых низах, Джегарджек, у нас людей не хоронят, а сваливают в кучу. Судьбы нет, Джегарджек, это все воля случая. Гриммджо отворачивается, когда из носа Ассаи начинает течь кровь и та даже не пытается ее остановить. Гриммджо думал, что в этой серой воде он, наконец, обретет покой, не догадываясь, что вода окрасится багрянцем.***
Когда Марта взошла на небо, предвещая рассвет, Волк был убит охотниками. И он, оставшись совсем один, долго брел, ослепленный и беспомощный, как дитя, срываясь в овраги и натыкаясь на колючую проволоку, пока его не проглотил плотный дым, спрятавший от мира. Приняв их лик, путаясь отсутствием тропы, так или иначе, он еще помнил имя свое. Переняв манеры и обычаи, Волк и забыл, что умеет летать, зато отчетливо различал улицы, двери… И лишь иногда его сознание мутнело странными картинами и уже непонятными воспоминаниями... “Помни имя свое”.(с)