***
- Говорю тебе, он был… эм… реальным, - Томас изучает улыбающееся лицо друга с пристальностью федерала, проводящего опрос свидетелей. - Ты мне не веришь? - Я не говорил этого, - говорит Хонг и опускает глаза в тарелку. Вилкой чертит несколько рун на залитом кетчупом омлете и вздыхает. - Ладно, не верю. Точнее… ну, увидел ты парня, который показался тебе знакомым… Это не повод, - проводит языком по зубам, - дуреть. Мне тоже снятся всякие мудаки. - Это не то. Я… я, твою мать, видел его так, словно… ох, черт, нахрена я тебе это объясняю? - Потому что я - твой лучший друг? Хонг прав. Но только в том, что касается друга. - Хорошо, можешь мне не верить, но… он мне снился, и не раз. - Найди себе парня, а? - Хонг качает головой и протыкает пышный бок омлета. Кетчуп скапливается между зубцами вилки, и Томас понимает, что больше никогда не будет есть томаты. - У меня был. Ты, к примеру. Ничем хорошим это не закончилось. - Вот именно - не закончилось, - Хонг запихивает кусок омлета в рот и, довольно зажмурившись, жует. Томас смотрит на корейца и пытается понять, как мог убить на него два года? Впрочем, после Уилла он казался не таким уж и паршивым вариантом. - Детка, заглядывать в рот неприлично, - кончик вилки замирает в сантиметре от носа Томаса. Тот пальцем отводит ее в сторону и отворачивается к окну. Кафешка настолько захудалая, что мойщиком окон в ней работает только дождь. В Лондоне это не самый худший специалист, но от пыли и мутных потеков не избавляет. Томас подпирает щеку кулаком и прикрывает глаза. Тут же видит испачканное родинками лицо и, дернувшись, поднимает веки. Ему лень отгонять от себя видения, замазывать их другими, насиловать память и заменять лица, как карты в шулерской колоде. Он устал: три года кошмаров наградили его анемией и паранойей. Постоянное недосыпание стало вредной привычкой, и иной раз он получал от нее удовольствие. Хонг заметил, что Томас мазохист, но четверо суток без сна заставляли видеть мир по-иному. Том чувствовал себя обдолбанным, а кофеиновое похмелье отражалось на сердце, но это было круто. - Слушай, этот твой “Томас” хоть… ну… - Заткнись и ешь свой гребаный омлет: я за него заплатил. - Сучка. Том кривит рот, фыркает и пересаживается ближе к окну. На свою полную тарелку ему плевать. Не есть - еще одна привычка, от которой надо бы избавиться. У бордюра, вздуваясь прозрачными прыщами, бежит ручей грязной воды. Дождь лупит по плитам тротуара, синему асфальту и унылым зонтам прохожим. На улице их немного: не важно, где ты родился - в Великобритании или Южной Корее - дождь - это дождь: мокро, холодно, противно. - Я съем твои гренки, - говорит Хонг где-то на периферии реальности, и Томас машет рукой, говоря “делай, что хочешь, только отцепись от меня”. Он любит этого идиота, пожалуй, больше, чем он заслуживает, но временами - очень часто - он достает до невозможности. Кто виноват - остается непонятным. Пожалуй, оба. Один - потому что слишком реалист, второй - потому что сходит с ума.***
Томас забыл зонт на работе и теперь шипит, пряча голову под курткой. Она промокла еще три квартала назад, но Том продолжает держать ее над собой. Капли с тупым, измученным звуком барабанят по расстегнутым карманам и вывернутому наизнанку рукаву. Пальцы оледенели, и ноябрь чувствуется как затянувшийся февраль. Миссис Флетчер выгуливает внука - такого же толстого и накрахмаленного, как и она. На обоих - дождевики цвета гнилого лимона, в руках - зонты оттенка унылости. Мальчишка видит Томаса и надувает щеки. Они похожи на переспевшие сливы, и Томасу хочется ткнуть в них пальцем и посмотреть, что будет, когда они лопнут. Миссис Флетчер отворачивается с надменностью королевы, и проносящийся мимо “Фольксваген Жук” стирает спесь с ее лица порцией здоровой британской грязи. Томаса прорывает, и он хохочет на всю улицу; малыш со сливовыми щеками трясется. Понять, плачет он или смеется, не может ни Томас, ни сам ребенок. Томас замечает, что что-то не так, когда открывает входную дверь и оказывается не в своей гостиной. Он отступает на шаг и смотрит на привинченную к козырьку звонка табличку с номером. “32Б”. Томас прожил под этим номером семнадцать лет, семь месяцев и хрен его уже кто помнит сколько дней, но сейчас за дверным ковриком - чужие коридоры с деревянными стенами и затянутыми паутиной потолками. Полы - утрамбованная земля, по углам - мох и поросли остролиста. Томас смотрит под ноги, на грязные кеды, в которых хлюпает вполне реальная вода. Заносит правую над порогом и, вцепившись в дверной косяк, ступает в другую реальность. Это - Глэйд. Дверь не закрывается - она перестает существовать. Томас оглядывается через плечо и видит лишь плохо сколоченные параллели досок. Щели заполняет тусклое послеобеденное солнце. В животе - тугой комок из нервов и смятения, а колени - загустевшая слабость. Во рту бьется сердце: рывками, сжимаясь кулаком и распускаясь диким маком. Под подошвами убитых сапог не слышно шагов. Томас всегда ходит громко, Ньют - легче тени. Он добирается до конца коридора, поворачивает налево и видит дверь. Она приоткрыта, за ней зеленеет лужайка. Вдалеке, синим монолитом, - стены. Лабиринт. Томас делает еще шаг и останавливается. Оглядывается по сторонам: никого. Тишина такая, что разъедает уши. В Глэйде никогда не бывает тихо. Том идет на выход, но у двери снова останавливается и прислушивается. Кроме его дыхания и шума ветра в высокой траве - ничего. Толкает дверь и выходит наружу. Солнце слепит глаза, и Томас прикрывает их ладонью. Ворота открыты, но в этом нет ничего странного. Со скотобойни доносится блеяние коз и визг поросят. Они голодные. Это знает не Томас - Ньют. Ладони потеют. Солнце - холодное, леденит внутренности. Томас проходит вперед, осматривается кругом. За три года кошмаров это место стало вторым домом, и сейчас он понимает, что что-то случилось. - Пуст. Ньют, он пуст. Никого, - голос раздается справа и сзади. Томас оборачивается, зная, кого увидит. Томас. На нем затертая до дыр футболка и джинсы, на которых заплат больше, чем самого джинса. Все они разных цветов и все - грязные, замасленные у швов. В растрепанных волосах - хвоинки и липовый цвет: сухой и рыжий; на щеках - родинки, которые снятся даже наяву. Томас-Ньют моргает, сглатывает комок слов и шумно выдыхает через рот. Сердце - в кончиках пальцев. - Может, в лес ушли? - голос не громче ветра, что щекочет виски. Выгоревшая до пепла челка лезет в глаза. Ньют трясет головой, запускает в волосы пятерню, отводит их назад. - Я обошел весь Глэйд. - Кто-то бы, да остался. - Их нет давно. День или два, может, больше, - Томас приближается. Всего пара шагов, а у Ньюта уже кружится голова от его близости. Наверное, он сумасшедший. Или влюбленный до чертиков. Пожалуй, и то и другое, хотя, по сути, это одно и то же. - Где ты взял эту одежду? Томас теряется. Оглядывает себя и краснеет. Это так неожиданно и восхитительно, что Ньют тоже краснеет, но совсем по другой причине. - Я… не знаю, я в ней был, когда про… - Уснул? Томас замирает с открытым ртом. Смотрит на Ньюта-Томаса с минуту и кивает. - Как тебя зовут… там? Томас поджимает губы, осматривает Ньюта-Томаса с головы до пят и говорит: - Дилан. - Томас. Дилан смеется странным, надломленным смехом. Замолкает неожиданно и со стоном, похожим на всхлип, отворачивается. Смотрит на небо и прикрывает рот ладонью. - Я помню… все. Я понимаю, что сплю, но… - Ты не спишь, - бурчит в ладонь Дилан и моргает на выжженное пустотой солнце. - И я не сплю. У меня смена закончилась двадцать минут назад, я вошел в раздевалку и оказался в Ящике. Не очень весело, знаешь ли. - Ага, - выдыхает Томас и идет к Дилану. Тот опускает глаза и смотрит на него. Отнимает ото рта руку, прижимает ее к груди, чуть выше сердца. - Я видел тебя пару дней назад… - ...из окна. Я думал, у меня крыша поехала. - Аналогично. - Сейчас я в этом уверен. Томас смеется. Почему он об этом не подумал? Поверить в реальность кошмаров оказалось легче, нежели в собственное сумасшествие. - У нас проблема, ты знаешь? - Томас останавливается, когда между ними остается не больше десяти сантиметров свободы. - И не одна. Ты о которой? - Если мы не засыпали, то… не сможем и проснуться. - Я об этом не подумал, - Дилан облизывает губы. Это запретный прием, и оба знают. Когда-то давно, еще в начале их совместного пребывания в кошмаре, они решили, что до захода солнца… никогда не говорят о том, что происходит после. Никогда не провоцируют, никогда не… - Не делай так, - Томас отступает на шаг, но Дилан протягивает руку, запускает пальцы за ремень брюк и притягивает его к себе. - Прости. Что делаем? - взгляд то и дело опускается к губам. - Если Глэйд пустой, то остается… - …Лабиринт. Оба оглядываются на открытые ворота. По телу бегут мурашки, и Томас проводит ладонями по предплечьям, втирая их обратно в кожу. - Что-то мне туда не хочется. Помнишь, что было в последний раз? - Это когда Бен и Алби?.. - Ага. А потом та девчонка… - Тереза. - Ну конечно, ты запомнил ее имя… - Ну и времечко ты выбрал, чтобы ревновать. Томас глубоко вдыхает и прикрывает глаза. Девчонка в Глэйде - больший кошмар, нежели Лабиринт и гриверы вместе взятые. Последние хотя бы дохнут время от времени... - Ньют… черт, Томас! давай потом, хорошо? Поговорим потом? Когда выясним, что за херня тут произошла? - Я не хочу в Лабиринт. Я не бегун. - Но я - да. Я покажу дорогу. - Думаешь, они пошли к обрыву? - Если с ними Минхо… - Если с ними Минхо и Галли, они будут в порядке. А вот мы в одиночку долго не протянем. Я не настолько быстро бегаю. - В тебе яда больше, чем во всех гриверах, вместе взя… прости, - Дилан затыкается, когда ловит прямой взгляд Томаса. Реальные они слишком глубоко срослись с глэйдерами, и избавиться от этого за пять минут не так просто. Нереально, считает Томас и по Дилану видит, что и он - тоже. - Солнце садится. Или идем в Лабиринт, или ждем... чего-то, - Дилан смотрит на Томаса: ждет его решения. Он привык слушать Ньюта. Но Том сейчас не помощник Алби. Он - парень из пригорода Лондона, который запутался в себе и реальностях, снах и действительности, чувствах и ощущениях. Он - ходячее смятение. Тугой бутон растерянности и медленно распускающегося страха. - Я туда не пойду. Попытаюсь… - Проснуться? Не выйдет, сам говорил. - Но… - Томас зажмуривается, давит на виски средними пальцами. В ушах шумит, и солнце тикает слишком громко, отсчитывая секунды до каждодневного самоубийства. - Томми?.. Томас вздрагивает. От нежности голоса вздрагивает, от тепла пальцев, касающихся щеки. От жара дыхания, ложащегося на губы. Как марлевая повязка: и мягкое, и грубое, и… Томас. Дилан. Черт, может, и вправду крыша едет? Томас открывает глаза и видит перед собой лицо Дилана. Морщины у глаз и на переносице, расширенные поры у бровей и на кончике длинного носа. Губы - шершавые и слишком темные. Словно целованные. Сотни тысяч раз, его губами. - Выход есть. Лабиринт или сон – не все ли равно? Да? - Томас говорит, глядя в уголок диланового рта. - Где ты вошел? - В старом коровнике. - Посмотрим? - Давай. Томас закрывает глаза, и Дилан отстраняется. Его тепло тает в еловом воздухе. Сарай изменился. Томас понимает это, как только они минуют поворот. Он оборачивается, чтобы сказать об этом Дилану и осознает, что произошло. Сон так его ненавидит, что отправляет туда, куда он больше всего боится попасть. И это, черт возьми, не Лабиринт. Пол уходит из-под ног, стены сужаются, дерево крошится и становится сеткой. Ящик. Гребаный ящик! Томас хватается за ближайший коробок и вместе с ним валится на пол. Коробок ломается. Пустой и давно сгнивший. Дилан налетает на стену и уже по ней сползает вниз. Ящик дергается еще раз и падает. Желудок переворачивается, первая волна рвоты обжигает пищевод, но новый толчок отправляет все обратно. Томас кашляет и падает на бок. Сверху на него валятся пустые коробки. Грубо сколоченные, они бьют его углами, оставляя на коже синяки и ссадины. Где-то сбоку кричит Дилан, его слова становятся свистом и устремляются вверх, прочь из летящего в бездну Ящика. Томас закрывает голову руками, сжимается в комок ужаса, зажмуривается. Внутренний секундомер ведет отсчет до неминуемой смерти. То, что она близко, Томас чувствует кожей, каждой ее порой, и вздрагивает, когда вместо темноты его накрывает волна сырого, пахнущего бензином воздуха. Тряска прекращается, сверху ничего не падает и можно вздохнуть с облегчением, но Томас не помнит, как дышать. Он открывает глаза и тут же морщится. В лицо сыплет мокрое и холодное. Дождь, лондонский дождь! Томас ударяет кулаком в пол клетки, но вместо него обнаруживает бетон. Раскрывает ладонь и ведет ею по шершавой поверхности, собирая холод трещинками кожи. - Томас, - слышит тяжелый шепот и поднимает голову. Оборачивается и смотрит через плечо. У распахнутой настежь двери - Дилан. Дверь - близнец той, что ведет в дом Сангстеров. - Ладно, ты был прав, - говорит Дилан и отпускает дверную ручку. Шагает вперед. Шатается он знатно, словно все еще в Ящике. - Давай, подымайся, - протягивает руку. Томас смотрит на раскрытую ладонь, которая так часто касалась его тела, что он помнит каждый ее миллиметр наизусть. Слизывает с губ вкус улицы и тянется к руке Дилана. Сжимает запястье и за секунду оказывается на ногах. Теперь между ними нет десятисантиметровой буферной зоны. Мокрые, они прижимаются друг к другу, и Томас понимает, что не отпустит. Не сегодня, не сейчас. Он до сих пор не верит, что не спит, но если это кошмар, он не прочь, чтобы он длился вечность. - У тебя кровь, - говорит ему в висок Дилан и пальцами проводит по щеке. Томас не чувствует боли, но горячее прикосновение - да. До озноба. Того, приятного, от которого все внутри стягивается, дрожит и рвется. - Знаешь, ты… совсем меня не знаешь, - улыбка трогает губы и тут же гаснет. Дилан поворачивает голову так, чтобы посмотреть Томасу в глаза и отвечает: - Я знаю тебя три гребаных года. Никто, Томми, не знает тебя лучше, чем я. Я забрался тебе в штаны и в голову, так что не неси чушь. Томас отвечает на его слова поцелуем. Этот кошмар никогда не закончится, понимает он, потому что они не хотят, чтобы он заканчивался. 28 декабря, 2014