Грёзы две тясячи пятнадцатого

Когда металлическая дробь звонка окатила класс противным, но в то же время осчастливившим рёвом, я очнулся, кладя на стол заполненный журнал, с коим возился, ходя по классу, выставляя натянутые оценки, в чреде которых высчитывались последние числа до каникул, устроенных в преддверии долгожданного, но по-прежнему серого и однотонного Нового года. Снег сыпал за окном, затмевая серебристые облака туманной вуалью, пеленой которой застелило всё: тихий сельский квартал, пятиэтажки и, конечно, въездную в школу, откуда возвращались с длинного рейса грязно-жёлтые однотипные автобусы. За ржавыми рабочими станками белый свет почти не было видно, и сидя на "триумфальном" учительском стуле, постукивая ручкой, я нащупал в кармане пачку "Оптимы", предвкушая очередной поход в подвал, чтобы выкурить добрую пару и вернуться в класс, к дармоедам, что пилят нервы на протяжении дня, а в общей сумме - всю жизнь, что я посветил ей, уродине-школе, которая благодатно отдала мне честь. — Антон Геннадьевич!.. — Работы на стол и на выход! - младшие повинуются, стопкой образуя небольшую "башенку" тетрадей, где почти наверняка ничего нет. — Что не доделали - сдадите потом. "Зажимы" разобрать дома! Меня, разумеется, уже никто не слышит. Старшие классы рвутся в дверь. Пинком разряжаю типичную ситуацию, отгоняя от класса "любимого" ученика - Пятаева Андрея, от одного вида которого хочется сходить в церковь. Увы, мне не понять наше новое поколение... Минуя ступеньки, выхожу на главную платформу сырого подвала, спасая старый костюм от водянистой жижи, что стекает с пожелтевшей штукатурки сгустками неведомой дряни. Грибковые споры разрослись по стенам, и прислоняться к ним - одно омерзение, но составивший компанию сторож не брезгует и этим, обтирая утепленные штаны так называемой "шляпой". — Выглядишь хреново, Геннадич. - выдаёт он, зажимая в гнилых зубах самодельную папиросу. — Как жена ушла, совсем как дед стал! — Уж пятый десяток пошёл, - отвечаю, затыкая орущее самолюбие здравым пониманием. — Не молодеем, не молодеем... Докуриваю, и выкидываю окурок на лестничный пролёт. Оповещающий гогот стремится по коридорам, и я возвращаюсь в кабинет, стряхивая с пальцев пепел. Звери из 8 "Б" крушат никому ненужную закоулочную обитель... Молча приветствую единичные отклики кивком, открывая ключом "парадную" дверь в кабинет технологии, выбивая у каждого оборванца по плевку жвачки, конфеты, отправляя полную тарелищу на ободок стола, за котором сидит, дополняя документы, старенькая, но в то же время отвратно-вредная и придирчивая преподавательница женской технологии и ОБЖ. — Угощайся. - вижу, как она супится, огрызаясь явно на татарском, ибо об этом говорит не только её сморщенная, тёмная кожа, но и поганый язык, который стоило защемить ещё при родах некогда дерзкой и достающей девахи. Уходит, и я начинаю "урок", затыкая гортанные и едва сформировавшиеся возгласы, что гудят в ушах как паровозы, отправляющиеся в путь. — Записываем!.. - прерываюсь, когда что-то ударяется в грудь, падая на учебник. Оглядываю замерший класс, сжимая в руке ластик, вместе с прилепленной к нему запиской. Мат врезается в глаза оттенками красной ручки, и я швыряю пойманный предмет в надоевшего Пятаева, что усмехается, прижимаясь настырным, ох чёрт... Еблом в покосившуюся парту. — Вышел из класса. - замираю, наблюдая за тем, как парень успокаивается и становится отнюдь не весел. - Бегом!.. — Ты что, упырь, попутал?! По перепуганным зенкам вижу, как Андрей заторможено переосмысливает всё случившееся, и грозный рокот мальчишеского тона разъедает тишину, опустившуюся на шумящее мгновениями ранее помещение. Кто-то нервно отшвыривает стул, одергивая бледной рукой от лица поганую стёрку. Подходит ближе, и вот я уже вижу, замыленный зрением, пред Пятаевым того самого "виновного-невиновного", насупленного и моргающего покрасневшим голубым глазом под кудрявой блондинистой чёлкой, контрастной с его алеющей щекой. Новенький. Перевёлся неделю назад... — Давно в жбан не получал, утырок?! - замахивается, но я вовремя ловлю сбитый, покрытый мозолями и "асфальтовой болезнью" кулак, останавливая его чёткую траекторию. Молодец, Давыдов. Можешь постоять за себя, в отличии от других... Разнимаю обоих, стесняя "рыжую паскуду" к парте. — Ты, - вгрызаюсь в Пятаева, затмевая любую надежду на лёгкий исход, — к заучу. А ты... - выдыхаю, смотря в спокойные, но в то же время жаждущие отместки глаза. - За отцом, живо. Остальные молчат, побаиваясь, что с ними произойдёт тоже самое. Перешёптывания спадают, когда зачинщик сей драки выходит, направляясь к Надежде Александровне на расстрел, а другой стоит, стирая с века выбившуюся слезу. — Извини, малой. Не хотел... — Отца нет, - выдаёт, растирая побитую щёку, и с полной уверенностью и серьёзностью смотря в мои ошеломленные глаза. — Мама на работе, но она приедет скоро, пол часа почти осталось... Понимаю, что парень не из робкого десятка, и вряд ли разглагольствовать станет. Швыряю детям на стол пустые карточки и задания, уводя насупленного "героя" в свой собственный, пристроенный кабинет, где усаживаю на стул, подавая аптечку, из которой он берёт, замазывая веко, прозрачную успокаивающую мазь. — Поезжай за родителем. - утверждаю, понимая всю свою вину и стараясь говорить "на равных". Денис поднимает взор вверх, моргает, и возвращаясь в класс, молча приступает к заданию, заполняя карандашом пункты простецкого теста. Это последний урок, и когда все расходятся, я терпеливо дожидаюсь последующих действий. — Маму как зовут? - спрашиваю, наблюдая, как мальчонок застёгивает полусодранную на руке, принесённую с раздевалки куртку. — Дарья Николаевна. - отвечает, насупившись. — Я скажу ей, но вы лучше сами домой возвращайтесь. Она у меня занятая, может и не приехать. — Мне торопиться некуда. Мы обмениваемся взглядами, и он выходит через "чёрный" вход на улицу, обдавая тёплое пространство морозом, заливающим проблесками солнца пахнущий деревом кабинет. Я остаюсь один, в завале старых тетрадей, что только предстоит проверить, запивая очередную порцию усталости принесенным с дома обедом и спиртным, что хранится в тумбочке, за коробкой поржавевших гвоздей. Я живу так уже лет десять, и с каждым днём ощущаю ту горесть, что скапливается на душе после ухода любви, единственного ожидаемого лета и сына, что покинул скучное село в поисках лучшей жизни вместе со своей дурой-матерью, и ещё крошкой сестричкой на руках, которую впрочем, я вижу на страницах сайтов каждый день, ведь она добилась признания, выбившись в "золотой" светский круг, блистая внешностью модели, присущей нашему роду в забавном сочетании генов и родственных душ. Она, конечно же, не помнит меня, и вряд ли сделает это, пока находится под покровительством Ольги, моей бывшей жены, которая не прочь уведомить меня о своей счастливой жизни с молоденьким любовником и кучей денег в продранном от истинной нищеты кармане. Когда-то мы любили друг друга, были семьёй, очагом, в костре которого кипели, бурля и накаляясь наши любовные страсти, но... Время забирает утех, оставляя лишь привычку, сменяемую суетой, капризами, ссорами, драками, разводами!.. Один из которых и кончил все наши охладевшие отношения. Собравшись, она подала на это страшное дело, уехав с моей годовалой принцессой на руках, не оставив от себя ни единой весточки, чтобы я мог "попытать счастье" найти её взбунтовавшуюся персону. Нет, так нет. Не стоит возвращать то, что тебе уже, собственно, и не понадобится. Мне было где-то тридцать семь, если не изменяет память. Судьба ворвалась в холодный октябрь, принеся отголоски жаркого лета, томной печали, бриз морских порывов, воробьиную трель и симфонию речных гладей со вкусом спелой клубники на иссохших и проклятущих губах... Стрелка часов стукнула по вечному циферблату, ограничивая последние часы рабочего дня. В кабинет ворвались трудолюбивые старшеклассники. — Здоров, Антоха! Есть что-нибудь к чаю? - обычная компания из четырёх балбесов, что обитают в учебном заведении лишь для приглушения молодого желания отрываться. Терпеливо пожимаю каждому из них руку, приглашая сесть за "поляну пиршества" и заткнуться, пока очередная рюмка спирта не достигнет самых дальних струн души. Пьянство повторяется каждый вечер, и не отдышка, ни острая боль в лёгких от сигарет не препятствует такому развлечению, помогающему утоптать отсчитанные годы с неизвестного конца. Наливаю, размешиваю, кидаю дольку лимона и выпиваю, ощущая как жар разносится по грудине, обволакивая желудок... Когда алкоголь сносит анекдотами и отрешенностью крышу, я снова иду в подвал, уже в сопровождении верных учеников, стреляющих недостающие папиросы. — Бросайте, а то будете как я, - заверяю, но они лишь смеются, утверждая обратное. С удовольствием выкуриваю, заедая горечь мятной конфетой, которую в трезвом состоянии просто не переношу, собственно так же как и это здание, кабинеты, классы... По дороге отлучаюсь, дабы прихватить с вешалки в учительской своё пальто. Оно пропахло женскими духами, ацетоном, бергамотовым чаем, а теперь ещё и куревом, портящем это тошнотворно-дивное сочетание. — Пора бы вам уже по домам, ребятки, - захожу в свою обитель и ощущаю, как лоснится по древесному пространству пихтовый аромат... Забытое стоит, облокотившись о пилорамный станок, сжимая в утонченной руке кружку чая, прям как двадцать лет назад... Меня передёргивает, мотает сквозь пространство вселенной, возвращая былые воспоминания, ценности, грехи и прочий Эдем, что утерял в изобилии своего рока... — Ну и как же мой сын напроказничал на этот раз, Антон Геннадьевич? Я пьянею от осознания невозможного счастья. — Здравствуйте, Дарья Николаевна, - а грёзы льются, черкая омертвленную душу. Чужие степенно расходятся, и вот мы уже остаёмся одни, в чреде скомканного момента, тянущегося вечность, вечность, вечность!.. — У меня сбитый график. Простите, что заставила так долго ждать. Двадцать лет текут в глазах её изменившимся лицом, но дрожь бьёт тело, когда понимание прежнего лика терзает сломленные нервы. Подросла, вытянулась и оформилась, приставляя округленные доли бёдер в металлическому корпусу. Давно ли ты спрятала свою детскую озорливость, позабыв всё, что было между нами, милая Даша?.. — Ничего, я всё понимаю, - подведённые серыми тенями очи гложут утраченной игривостью, — Пожалуйста, присаживайтесь. Я не задержу Вас надолго. Планеты кружат вокруг Солнца, как она минует преграду стульев, выбирая моё законное место, где смыкает чуть раскосые от природы ноги, по которым струится, обрамляя плерому взрослого тела, её кремовое платье. Я стою рядом, протягивая ей оставленную кружку, на внешней стороне которой остался слепок её прозрачного губного блеска... — Мне весьма жаль, что с Вашим сыном у нас произошёл неприятный конфуз. Прошу меня простить за превышение полномочий. Это было непедагогично с моей стороны... — Я осведомлена об этом. Можете не оправдываться, Ваши извинения призрачны и глупы. Дети иногда заслуживают строгости, - удивляюсь её искусности и опыту в разговорной лирике и подвешенности языка. — Рад, что Вы понимаете, Дарья... - молвлю, чуть не проронив драгоценное "Даша", что едва не порочит лексикон нежностью и любовью. — Раз уж мы обговорили это, то, думаю, будет неудобно отпускать Вас в сумерках обратно домой, после утомительной дороги. Вы ведь живёте не так близко к школе? Она кивает, обхватывая тёплый прозрачный сосуд пальцами, что я когда-то целовал, нежась в костных изгибах и миндалевидных ногтях. Всё такая же; невысокая, серьёзная, но отнюдь не тихая и не глупая, как и тогда, в грешные пятнадцать лет... — Давно вы работаете здесь? - отпивает, и я таю в блеске её синих глаз. — Более тридцати лет. - отвечаю, осознавая, что мой сладостный ангел забыл, кто я и что в её обширном литературном мире. — Вот как... — Да. Что-то, конечно, взрывается в душе, оставляя отравляющий угарный и жженый газ, но я всё так же молчу, оглядывая её повзрослевшую копию от зимних сапогов до растрепанной русой головы, некогда собранной в подростковый хвост. У глаз - крапица замазанных морщин, а у губы - потемневшая со временем родинка. Всё тот же длинный острый нос, и небольшой шрам на правой щеке. Тебе уже тридцать пять, но я вижу в тебе того неокрепшего ангела, вознесшего старческую душу в поднебесье... — Насколько я знаю, Вы работаете в творческой сфере? - более утверждаю, чем задаю вопрос. — Я писатель, но официальная моя работа - корректор. — Похвально. Сейчас, да и раньше, многие мои ученицы мечтали о таком роде деятельности. Я специально упомянул об этом, так как удачно вспомнил, как она высказала мне свою мечту стать живым воплощением Цветаевой. Разумеется, женщина никак не отреагировала, лишь кратко улыбнувшись своей "МоноЛизовской" улыбкой, от которой разразились заболоченные океаны моей души. — Кажется, мы где-то с Вами встречались, - заявляет она, и счастье трогает уже моё старческое лицо. — Вполне возможно, что это так. - выдыхаю, пытаясь запрятать напряжение куда подальше, — Вы родом отсюда? Лампочка на потолке злорадно моргает, насмехаясь над робостью пятидесяти пятилетнего учителя, что мечтает вернуть в свой плен моложавую любовницу, свою ученицу... — Я росла здесь, училась в этой школе, - водит глазами по потолку, будто оценивая разруху лет, — Ушла после одиннадцатого класса, уехала в город, вышла замуж, родила сына, развелась, вернулась обратно. - постукивает пальцем по столу, ворочая в другой руке карандаш. Не изменилась... Перечисления составом пролетают в осознании, и я понимающе киваю, сдерживаясь на последних цепях, чтобы не обнять её, прижимая к пьяному и разваленному себе, прерывая растущую даль преграды. — Сожалею, - не верь в эту глупость, моя дорогая. — Я тоже разведён со своей женой. Она сейчас в городе, вместе с сыном и дочуркой. Понимаю, как это тяжело. — Тяжело? - голос звенит ручьями и шелестит листвой берёзовой рощи, — Впервые за столько лет я ощутила себя свободной от этого тирана, который думал, что вся вселенная должна принадлежать лишь его пониманию и самонадеянности! Грубость взрывается в её очах, играя блеском в небосводе. Допивая чай, она ставит кружку обратно на стол, облизывая от сахара серебряную ложку. Забавно... Будто только вчера прошли выходные, и она пришла ко мне после уроков, начиная очередной романтический фарс с забавности и невинной гиперэнергичности. Вот и настало это ненавистное и гнусное "когда-нибудь". — А ты всё такая же, как и двадцать лет назад... Лампочка гаснет, как и фонари за окном в дымке леденящего мороза. Я набрасываюсь на неё, неё... Призрачную, ухмыляющеюся, податливую, нужную. Сдираю платье, разрывая крой колготок, вонзаясь на холодном деревянном столе в самое нутро, душу, естество, ценность... Она выдыхает, пылая гнётом пыльного воздуха и сурьмы действий. — Даша... - и я уже не в силах сдержаться, впитывая парфюмерные масла её испорченной временем кожи. Перед глазами бездна её души, шея, звон тяжелого дыхания и стонов, зыбь мурашек и рябых строчек в стеллаже тетрадей и её многочисленных кулонов из крестов, бусин, золотых цветов... Пока я выплескиваю на ней всё наболевшее, всё жалкое, больное и позабытое, я вспоминаю нашу первую встречу, наш первый поцелуй, Новый год, первый раз, первую, и горе всем Богам!.. последнюю встречу. Слёзы, градом капающие с глаз на выпускном, её страдания, немое насилие над происходящим, тошнотворный и роковой уход, что снился в кошмарах в нивах залитого девственной кровью вечера. Когда всё заканчивается, она встаёт, одевает остатки платья и уходит. Я просыпаюсь, сжимая в руке ручку, обрывок классного журнала с её именем в столбце и браслет в виде стразовой змеи, оставленный ею на память в последний учебный день в этом году. За окном - декабрь 2014. Ночь, фонарь, проезжающие по сельской трассе машины. Я смотрю на себя тридцатисемилетнего в зеркало. Ей пятнадцать. Улыбаясь, придя, она смахивает с лица тающее серебро. — С Новым годом, Антон Геннадьевич!