Белый лист

Душа при рождении – пустой белый лист. Воспоминание – это лист с росчерком, буквами, кляксами, рисунком или даже фотографией. Разум – стопка таких листов. Если бы я мог разделить их, оставить те, что аккуратным почерком заполнены словами, которые хочется перечитывать раз за разом, и ещё пустые листы, а выкинуть те, которые скомканными валяются в самом темном углу, - стал бы я от этого счастливее? Смог бы я ощутить всю полноту своего существования без воспоминаний о плохих минутах, часах, месяцах? Два листа спрятаны на задворки сознания. На одном расплывается некрасивым пятном (как пятно от чая, случайно пролитого на книгу) Глеб. Он кричит (в нём кто-то кричит): «Ты мне не нужен!» Моя память услужливо сохраняет лишь эти слова. Конечно же, он тогда ещё говорил про то, что он не маленький, что ему не нужна нянька, что у него есть жена и я могу не стоять сейчас перед ним, но всё это выцвело. «Ты лезешь не в своё дело, здесь все песни – мои. Будешь дальше меня за горло держать – я уйду и ебитесь с Котовым как хотите.» Поверх – черное пятно зависимости, которую осознал я, и о которой не догадывается Глеб. В самом углу – вишнево-синий развод венозной крови, выброшенной на секунду сжавшимся сердцем, когда я спиной чувствовал ненависть Глеба, бившую его нервную дрожь. Ярко-красный мазок – артериальная кровь, хлынувшая в мой ослепленный ответной яростью мозг. Этот лист неполный. Ему не хватает финального аккорда (как и многим моим листам): я утопил в себе ответную реплику, понимая, что нет в ней необходимости. На втором листе грязно-серое (как неделями лежащая на столе в заброшенной квартире пыль) месиво моего злорадства. Зеленоватый оттенок моего ехидства. Сине-фиолетовая взвесь обиды Глеба и беспомощности. «Я тебе говорил, что так будет. Я знал. Ты не слушал. Ты же никогда не слушаешь. Может, ты зря пришел, ты же мне не веришь. Ты же всегда можешь уйти.» Я не мог удержаться, слова роем собирались вокруг Глеба и кусали его. Слов было много, очень много… Ещё больше было его глаз, светлых влажных глаз, заполнивших собой всё пространство. Безнадежных глаз, ищущих поддержки у самого близкого человека, надеявшихся на тепло и помощь, и так невыносимо обманутых. Слова бывают больнее действий, и когда к руке помощи присоединяются жестко выговаривающие губы, остро-злой взгляд, то перестаешь понимать, что происходит. Особенно когда ты на грани и не знаешь, что делать. Прячешь ещё дальше листы, напоминающие о собственной низости. Оправдываешься тем, что человек по отношению к тебе вел себя ещё отвратительней на протяжении двадцати лет. «Он богатый - я бедный, он умный - я глупый, он хороший - я гот, он заодно с властью - а я пас.» Не получилось самоутвердиться за мой счет. Не получается самоутверждаться за счет своих нынешних одногруппников. Всё, на что Глеб стал способен, - это выставлять себя жертвой. Он наверняка до сих пор действительно считается себя потерпевшим. Он всегда в роли несправедливо обиженного. И я – неизменно хороший, умный, правильный, болезненно упивающийся этим. Не скрывающий своего превосходства. Когда Глеб пытался сыграть на моей совести, я видел это. Отказываясь подыгрывать, портил ему игру. Так было нужно. Так было правильно. Но действительно ли я лучше его в своих низменных чувствах злорадства, в своей головокружительной заносчивости, в своем (выдуманном) превосходстве? Лист, не выкинутый из стопки, сохраненный, каким бы отвратительным он ни был. Я спрашиваю себя: зачем мне это? Лучше бы спрятать его подальше, потерять, постараться никогда не вспоминать. Но это напоминание. Залог того, что я никогда не буду жалеть о своих словах, поступках. Черным по листу расползается бездна безысходности, но она не касается меня: она чужая. Такая однажды была и моей, пусть и разделенной с Глебом. Общая потеря. Нам было тогда плохо, но плохо на двоих. Это было можно пережить. А у него наслоилось. Когда в разуме хранится два таких листа воспоминаний, и обе бездны твои, а не отпечаток чужих, становится всё сложнее и сложнее оставаться прежним. Сложнее и сложнее просить, чтобы друзья жили, любимые не умирали. От чужой бездны веет холодом, и от неё пытаешься уйти как можно дальше. Чувство ответственности, обязанности братской любви заставляют подойти ближе, попытаться помочь, спасти, но что делать, когда и человека-то нет – одна лишь зияющая рана? «И без тебя плохо, - бормочет Глеб, - уйди, а.» «Я помочь хочу», - тихо отвечаю ему, уверенный, что он не разрешит залезть к нему в душу. Даже надеющийся, что не разрешит. Чужое горе на себя перекидывать никогда не хочется, а когда ты не можешь это горе понять и разделить – то и не имеет смысла пытаться помочь его вынести. «Чем ты мне поможешь? – он повышает голос. – Твоя помощь всегда заключалась в показухе, в давлении на правах старшего, в опускании меня ещё ниже и лицемерном, псевдоблагородном выдергивании на изначальный уровень! – Глеб, такой слабый сейчас, с расшатанными нервами, пьющий уже который день (девятый день), срывается, кричит. – Ты Илью как я не знал, тебе плевать на меня, на него, на всех плевать! Оставь меня в покое! Ты. Мне. Не. Нужен.» – он выплевывает последние слова, замолкает. А я ухожу, сохраняя на лице странную смесь чувств, пытаясь показать, что мне небезразлично состояние брата, что я хочу ему помочь, но не могу – он не принимает помощь… А внутри радуюсь, что так вышло, ведь мы всё дальше и дальше, а сближаться заново нет ни сил, ни желания, и если бы он сейчас попросил остаться с ним, это было бы мучительно для меня… На огромной чёрной кляксе листа посередине расплывается желтовато-грязным моё малодушие. К нему примешано осознание, что я действительно Глебу больше не нужен, он вырос, его закалили чужие смерти, общие трудности, свои нереализованные мечты, что связывающие нас, как сиамских близнецов, нити начинают мучительно медленно истончаться. Это напоминание. Это залог того, что я не буду жалеть о том, что мы стали окончательно обособлены друг от друга. Что мы оказались по разные стороны баррикад. Это окончательно сформированный вывод: мы ничего хорошего друг другу больше не несем. Мы разные. Мы должны пойти другими (несовпадающими) путями. Все эти разноцветные листы-воспоминания (самые яркие листы связаны только с Глебом) венчаются одним. Белым. Пустым. Как при рождении. Лист, который означает, что «Агаты Кристи» больше нет.