Мамочка

      Кипяток нестерпимо горчит и обжигает пальцы через тонкий картон, когда Акаши пытается сделать первый глоток и резко отводит стаканчик в сторону — язык полыхает серной кислотой и столовой ложкой васаби, но Сейджуро нарочито уверенно делает вторую попытку согреться и невозмутимо выходит из бывшей кофейни, громко хлопнув дверью. Вода в руке плещется маленьким морем и выходит из берегов, не облизывая мерзкую на вкус пластиковую крышку, создателей которой Акаши раньше готов был проклясть вместе со всеми их родственниками — ибо кто смел портить вкус всех горячих напитков отвратительным продуктом переработки нефти? — но теперь крышек нет, а сам Сейджуро устало бредет вдоль серых и простывших домов с когда-то висевшими яркими вывесками, которые резали глаза до слез и раздражали не меньше, чем создатели пластика.       Весь этот город превратился в опостылевшие руины из бетона и искореженного железа, в котором жизнь течёт медленно и с такой ядовитой неохотой, что Акаши становится тошно при одной мысли о том, что его все ещё не убило очередным залпом из артиллерийской установки. Здесь, чёрт возьми, все еще живут: автобусы двигаются по привычным маршрутам, хоть их осталось всего два, магазины работают как ни в чем не бывало, продавая остатки съестной роскоши — подгнивший рис, самую дешевую и зачастую тухлую рыбу, фрукты, растущие до линии фронта, и продукты с единственной уцелевшей фермы к западу от города, — а люди невозмутимо каждое утро выходят на работу и двигают маленькие шестеренки промышленности, благодаря которой это проклятое и отрезанное от остального мира место все ещё держится на плаву. На центральном заводе вместо машин теперь отливают танки и собирают все возможные виды оружия — от гранатометов до банальных пистолетов — и все это под покровом ночи вывозится окольной дорогой на фронт, где день за днём бесцельно раскладывают пирамиды из трупов.       Акаши проходит мимо разрушенной школы — снаряд попал сюда три года назад утром, и тогда вынести им пришлось около сотни детских тел. Дети в своей смерти выглядели всегда странно — кукольные лица в толстом слое пыли, своей и чужой крови, с разорванными ртами и потерянными конечностями — словно маленькие падшие ангелы, грубо сброшенные с небес. Даже здоровяк Небуя в тот день не скрывал слез, а Котаро вовсе выл как подстреленный волк над хищно разодранным тельцем младшей сестры, которая нелепой тряпкой повисла у него на руках.       На пути ему встречаются несколько женщин и старик, еле шаркающий ботинками по голому без снега асфальту — он идёт гордо без трости и зло сверкает глазами, глядя на слишком яркую молодость Сейджуро. Акаши становится смешно. Он допивает воду, выкидывает стаканчик прямо на тротуар и закутывается в рваный шарф, случайно царапая обнаженную шею. В животе от горячего ненадолго перестаёт ныть, но голодная тошнота все равно продолжает подкатывать к горлу, вынуждая Сейджуро остановиться и в приступе боли сползти по полуразрушенной стене ближайшего дома. В преддверии любого обморока есть лишь одно золотое правило — как можно быстрее сядь и закрой глаза. Акаши повинуется ему уже машинально, едва сгибая замерзшие ноги и плавно опускаясь на холодную землю: вдобавок к затуманенному сознанию добавляется адская боль в левом бедре, которая мгновенно отрезвляет Сейджуро и заставляет зажать рот ладонью.       Он уже давно ничем не лучше этого города — разваливающийся, как попавшие под обстрел дома, и медленно умирающий от собственных трещин: анемия, несколько грыж в поясничном отделе, воспаление лёгких и прогрессирующая язва — все это лишь верхушка дремучего айсберга, против которого Акаши борется каждый день. Он знает, что в таком ритме проживет максимум полгода, если его не убьет сегодня или завтра во время очередного обстрела, но все же он со странным рвением цепляется за настоящее, словно у него или вообще у кого-то на этой проклятой войне есть шанс.       Рюкзак за плечами пугающе пуст, настолько, что Акаши почти забывает о нем: когда обморок все же обходит его стороной, Сейджуро уверенно поднимается на ноги и направляется вниз по улице, к ещё живому продуктовому магазину.       Здесь все продают на глаз, пользуясь счетами и обычными весами — все электричество достается заводам и находящейся на последнем издыхании больнице — Акаши внимательно следит за движениями продавца, крадет несколько яблок, пока тот возится с рисом, и бережно отсчитывает монеты озябшими пальцами: за крохотного карпа ему приходится расплатиться недавно украденными часами. Все приобретенное он тщательно прячет в рюкзак, снова поправляет шарф и быстро выходит из магазина: уже за порогом его настигают проклятия и угрозы обиженного продавца, и Акаши изо всех сил пускается в ближайшую подворотню, прыгает через забор и уносится известной лишь ему дорогой мимо завалов и пепелищ на север города, где ждёт маленький приют надежды в этом загибающемся мире.       Первый за день обстрел настигает его в соседнем квартале — снаряд разрывается возле фонарного столба, когда Акаши, защищая собой рюкзак, падает на землю. Его накрывает волной грязи, но осколки чудом не долетают, убивая стайку беспризорников, не успевших забежать за угол дома. Сейджуро даже не поднимает головы; оглушенный и заваленный грязью, он переживает ещё несколько снарядов, пришедших на стоящий по правую руку дом. В ушах остаётся невыносимый звон, а виски разрывает от резкой боли, но Акаши все же встаёт на колени, обводит затуманенным взглядом улицу и прижимает к себе рюкзак. Спустя пять минут он уже уверенно поднимается на ноги, отряхивается и проходит мимо убитых — детям на вид около пяти лет, их ноги и животы разорваны, а одному снесло часть головы. Проверив карманы и не найдя ничего ценного, Сейджуро уходит вверх по улице.       Спустя полчаса он все же добирается до заброшенной станции метро: вход надёжно укрыт набухшими досками и тяжёлой каменной плитой, но Акаши умело пробирается через щель и спускается по лестнице вниз. Он идёт по рельсам в кромешной тьме, изредка слыша шуршание крыс, отсчитывает про себя шаги и зачем-то цитирует Сартра с его невозможной «Тошнотой»; пройдя две станции, Акаши наконец выходит на поверхность и оказывается рядом со старым домом, во дворе которого горит костёр.       — Ты долго сегодня, — Аомине усмехается и подкидывает несколько досок в огонь. — Тецу и Мурасакибара уже час как вернулись.       Акаши снимает рюкзак и старательно не смотрит в сторону Дайки. Тот как ни в чем не бывало лежит возле костра на старом и пыльном диване без правого подлокотника и чешет бедро, остальная часть ноги под которым отсутствует — после попадания осколка гангрена стала разрастаться, и ногу пришлось отнять. Аомине тогда, кажется, почти месяц ни с кем не разговаривал и смотрел в одну точку, все время норовя выпустить кому-нибудь пулю в голову.       — Пришлось задержаться по дороге, — Сейджуро прогнулся в спине до хруста и посмотрел наверх, учтиво кивнув. Часовой козырнул в ответ и, поправив очки, вновь поднял прицел винтовки на уровень глаз.       Оружия в лагере немного — то, что успели украсть с завода или снять с трупов военных — да и применения у него почти никакого: о приближении мародеров или новых залпах с фронта Мидорима успевает предупредить заранее, и они надежно скрываются в подвале старенькой четырехэтажки. У самого Акаши в голенище сапога всегда лежит небольшой нож, которым он обычно разделывает рыбу и делит на всех продукты.       Аомине недовольно поднимается с нагретого места, достаёт из-за спинки дивана костыль — найти им удалось только один, но Дайки умело передвигается даже с такой ненадёжной опорой — и прыгает до их импровизированной кухни, где наливает в железный котелок дождевую воду из бака.       — Рис сам закинешь, — он давит зевоту кулаком и ставит котелок на огонь, — я позову парней.       Аомине цокает костылем по промозглой земле и исчезает в подвальном люке — Акаши лишь усмехается, отряхиваясь от пыли, и принимается тщательно мыть и чистить карпа от плавников и чешуи. Рыба непослушно скользит и, кажется, ещё подает признаки жизни, но Сейджуро хладнокровно отрубает ей голову одним точным движением и убирает вместе с плавниками в отдельный мешок — завтра из этого они сварят хороший бульон. Саму тушку он потрошит и, испачкавшись в чешуе, наконец омывает рыбу и руки ледяной водой, выкладывает ее на плоский камень, солит и щедро сбрызгивает соком последнего оставшегося лимона. Вода в котелке к этому моменту успевает закипеть: Акаши закидывает туда рис, засыпает остатками соли и закрывает котелок камнем, на котором покоится карп.       Костёр постепенно обрастает людьми. Аомине вновь отдается в объятия дивана, потягивая носом лимонный аромат рыбы, и улыбается как ребенок, отчего-то слишком счастливо и добродушно. «Мамочка Акаши», — нараспев тянет он и смеётся, когда Сейджуро вздергивает одну бровь и вопросительно смотрит в ответ.       — Акаши-ччи, ты правда нам всем как мама, — Кисе тоже улыбается, только невыносимо искренне и слишком солнечно для этой промозглой погоды, и валится поверх Аомине, нагло вжимая его в диван, — заботишься о нас, готовишь…       — И ругаешься тоже, — Кагами поднимает взгляд слепых глаз и неуверенно чешет затылок, — точно мамочка.       Раньше за готовку отвечал Тайга, но после неудачной вылазки на фронт, когда его ударило шрапнелью, Кагами отошёл ото всех дел: если Аомине все ещё рвется с другими в город, то Кагами удрученным Буддой сидит в подвале, на ощупь наводит там порядок и по ночам дежурит вместо Мидоримы — в темноте много смотреть не нужно, зато слух у него стал по-кошачьи острый.       — Тоже выдумали, — Акаши скрывает улыбку и домывает яблоки, выкладывая на самодельный стол из досок. — После ужина съедите. А потом Лео придёт с десертом. Слышишь, Ацуши?       Мурасакибара лениво поворачивает голову в его сторону и кивает, устало раскинувшись на втором диване.       — Мибу-чин опять оделся, как девочка, — Ацуши шмыгает носом. — А Куро-чин не дал мне забрать для тебя шарф.       — Ты хотел забрать его у старика, Мурасакибара-кун, — Куроко стоит за спиной у Кагами и, словно оправдываясь, смотрит в глаза Акаши. — Так нельзя поступать.       — Тецуя прав, — ополоснув тарелки со сколами, Сейджуро расставляет их по столу и садится на маленький складной стул. — Мы не крадем у стариков и детей, Ацуши. Даже если очень надо.       Ужин они ждут в тишине. С крыши спускается Мидорима, убирая винтовку за спину и методично поправляя двумя пальцами очки, с охапкой новых досок приходит Такао, разминая затекшие руки, а Куроко суетливо помогает Акаши разделить мизерное количество рыбы и риса на всех. Тарелок не хватает, но Ацуши великодушно ест из котелка, давится и громко кашляет, пачкая рисом рваный джемпер и джинсы.       Отдаленный грохот залпов настигает их буквально через десять минут; побросав чашки и быстро затушив костер, они прячутся в подвале. «Даже в праздник в покое не оставляют, скоты», — глубокомысленно изрекает Аомине, когда они рассаживаются на продавленных и затхлых матрасах под домом. Все думают так же, но никто не отвечает: они слишком устали, чтобы жить, и Акаши это прекрасно понимает, но все же бережно и терпеливо с какой-то неведомой стати действительно ведёт себя как мамочка.       — Лео ещё на улице, — он выдыхает воздух и закрывает глаза.       — Не маленький, спрятался уж.       И где-то совсем рядом в этот момент рвётся земля и отдаёт вибрацией по стенам — дверца люка шумно хлопает, а внутри подвала поднимается пыль, забиваясь в ноздри и царапая горло. Они машинально жмутся друг к другу, сбивая спесь напускной взрослости и обнажаясь перед лицом опасности полностью — вот они, настоящие дети, и Акаши хмурится от мысли, что настанет тот день, когда он умрет и заботиться о них будет некому. Именно в такие моменты Сейджуро люто ненавидит войну, ненавидит людей, решающих за других и играющих чужими жизнями, ненавидит себя за бессилие и невыносимую бесполезность.       Обстрел длится ровно двадцать две минуты, за которые они успевают посмеяться, спеть новогоднюю песню и даже вспомнить пару стихотворений из детства. Наконец все стихает. С улицы веет порохом, дымом и холодом вперемешку с запахом сырой земли и крови. Их маленький дворик остаётся цел, только чашки с рисом неуклюже катаются по остаткам снега, а мешок с рыбными ошметками кренится в бок.       — Точно скоты, — Кагами плюет на землю и обивает один ботинок о другой. — Нелюди.       Они приводят двор в относительный порядок — собирают чашки и рис, разводят заново костёр и ставят на огонь старый чугунный чайник. На улице становится окончательно темно, не считая зарева войны на юге, и сквозь стужу, запыхавшийся и бледный к ним выходит Лео. Он одет в короткое женское платье, которое ему безнадёжно мало и порвано в нескольких местах, его красивое лицо в свете костра переливается свежими синяками и кровоподтеками, а на внутренней стороне худых бедер виднеются следы крови.       Но словно в отместку всем этим страданиям в руках у него блестит коробка конфет.       — Лео? — Акаши сжимает кулаки. — Кто это сделал?       — Ох, все неважно, Сей-чан, — голос Мибути дрожит, и он нервно улыбается одними губами. — Я принес десерт.       Стоит Акаши забрать конфеты, как ноги Лео подкашиваются, и он плашмя падает на землю, выгибаясь от боли — только теперь Сейджуро замечает, что с задней стороны все платье пропиталось кровью. Они тут же бросаются к нему, поднимают и укладывают на промерзший диван, но все прекрасно понимают, что для Лео все кончено — он потерял слишком много крови.       — Я же говорил, — Акаши встает рядом, пытаясь придержать грязными тряпками кровотечение, — говорил, чтобы ты перестал туда ходить.       — Если бы я не обслуживал солдат, — Мибути нежно улыбается, — что бы мы ели, Сей-чан?       Акаши вытягивает губы в тонкую полоску и на мгновение отводит взгляд — ему становится слишком стыдно за то, что Лео приходится быть шлюхой, которая терпит все возможные извращения и издевательства, лишь бы после долгого и болезненного секса добраться в их маленькое убежище с украденной едой и скомканными купюрами, которые иногда перепадают от сердобольных солдат. Чувство вины и беспомощности давит Акаши, вынуждая сжать слабеющую руку Мибути.       — Они твои дети, — Лео снова улыбается и игриво щурит глаза. — Настоящие дети, Сей-чан. Помнишь легенду про пеликана, разорвавшего себе грудь и напоившего детей своих кровью? Это ты, Сей-чан. Я уверен, что ты…       Акаши открывает глаза. Двор пуст, хоть костёр все ещё горит, а на столе лежат нетронутые яблоки и тарелки с рисом. Вокруг тихо и неслышно слабых голосов, среди которых всегда звонко выделяется колокольчик-Кисе.       Он незаметно вздыхает и поднимается на ноги, поправляя упавший костыль Аомине и расправляя ткань на кресле Кагами. С востока веет холодом — Акаши вздрагивает, окидывает взглядом давно опустевший дом и тушит огонь, напоследок убирая со стола рис. Ноги сгибаются неуверенно и держат некрепко, но ему хватает сил пройти мимо очерствевших могил, на которые он по одному выкладывает разрезанные яблоки.       — Спокойной ночи, Ацуши. Спокойной ночи, Дайки. Спокойной ночи, Лео. Спокойной ночи, Рета. Спокойной ночи, Тайга. Спокойной ночи, Тецуя. Спокойной ночи, Шинтаро.       Акаши утирает слёзы рукавом и, вдохнув холодный воздух, спускается в подвал.