Калейдоскоп доппельгангеров

Согласно теории вероятности любое событие возможно. Возможно ли тогда, что наши сны – отражения этих вероятных реальностей? И, если цепь событий неизбежна наяву, неизбежна ли они во сне? Я – высоко над землёй, навечно открытой ветрам, дождям и солнцу смотровой площадке, на крохотном неогороженном пятачке, на вершине башни, - с опаской стою на самом краю её, и смотрю вниз. Подо мной – холмистая равнина, сбегающая к далёкому-далёкому морю, едва различимому в голубой дымке на востоке. Огромное заходящее красное солнце висит слева от меня, золотя поля и пажити, в изобилие разбросанные по долине, освещая и окрашивая в багрянец густые леса и перелески, курчавые рощи и сады, рассыпанные по холмам. Прямо подо мной – небольшой город, с кучей приземистых домов, плотно примостившихся друг другу, и с высоты напоминающий одну гигантскую черепичную крышу… В городе несколько сотен прямоугольных и квадратных синих кровель, отражающих частью своих скатов свет заходящего солнца, в котором будто пылают медные шпили церковных колоколен, и полыхает стальная маковка городской каланчи… Всё это великолепие подо мной, вкруг меня – и вместе с тем бесконечно, безнадёжно далеко, - я не могу разглядеть даже подножья своей башни – у меня нахватает на это храбрости или отчаяния - башня столь высока и узка, что кажется странным, как я вообще смогла на неё попасть… Страшно – и будоражущие интересно разглядывать распростёртый у моих ног умиротворённый пейзаж, красочный и «вкусный», как аромат лета. Конечно, ко мне сюда, на эту неестественную и ужасающую высоту, не долетает снизу ни одного запаха, не доходит ни одного звука, - и всё же я чувствую жизненную силу лета, струящуюся мимо меня, от солнца - к городу, и далее по долине, чувствую его великую энергию, льющуюся на раскиданные по холмам сады и рощи, на их утопающую в благодарности за ласковое вечернее тепло зелень. Мне страшно и одиноко на вершине мой башни, и я понимаю, даже не оглядываясь на открытый за моей спиной лаз, что я никогда не смогу спустится вниз – винтовая лестница башни обрушилась, навсегда заперев меня на своей вершине. Этот страх, эта боязнь высоты гложет меня, завораживает, сжимает моё сердце в тисках ужаса, затмевает мне разум. Я закрываю глаза, что бы хоть на миг исчезнуть с этой башни, преодолеть силой своего воображения то гигантское расстояние, которое отделяет меня от доступного простора необъятной земли, от прелести летних сумерек в саду, от древесных ароматов, и благоухания лесных и полевых цветов. Я могу видеть весь этот цветущий мир, но только видеть… И вот, в отчаянье перед наступающей ночью, когда питавшее меня силой и надеждой солнце окончательно скрывается за горизонтом, я внезапным порывом бросаюсь с пленившей меня башни, вниз, к земле, - я лечу к ней, раскинув руки, и не пытаясь отрастить крылья… Я не хочу летать, - я хочу ходить, бродить, жить – на земле, а не над нею… И в этот момент просыпаюсь. Летом я часто вижу сны, дать объяснения которым не могу. Рассказывать их друзьям бессмысленно, но и обращаться к психологам мне незачем – и без них я знаю, что сны смоделированы тревогами и радостями моего подсознания, тайными фантазиями моего мозга, моей памятью и бурным воображением. Многие сны – лишь отголоски произошедших со мной событий, отблески полученных мной впечатлений, бессознательный анализ всего, что я есть или чем, по мнению своего мозга, могла бы являться. Сны можно изучать и можно толковать, можно помнить всю жизнь, а можно забывать при пробуждении. Можно знать свои типичные грёзы и кошмары, а можно держать в памяти лишь часть из них, например, наиболее часто повторяющиеся в видениях эпизоды… И всё же не все сны, которые вижу я, подходят под эти определения, укладываются в схему бессознательной фантазии, так же как далеко не всё в этих моих странных снах можно толковать по соннику или уложить в психологическую теорию сновидений. Я, хоть и не психолог, уверенна, что мало кому удаётся увидеть во снах то, что иногда приходится видеть, чувствовать, и проживать мне. Порой мне кажется, что я вижу и запоминаю во всех подробностях чужие сны, или даже не сны, а события, происходящие в какой-то параллельной реальности, и происходящие не со мной, но с человеком, которым я являюсь во сне – можно называть его двойником, моим альтер-эго, или антагонистом моей подлинной личности – всё это будет лишь примерным и очень обобщённым определением. Думаю, событиям, происходящим в моих снах со мной или же с кем-то, кем могла бы быть я, ещё не дано название. Хотя в последнем я как раз могу ошибаться – названия сейчас есть почти у всего, и больше всего их порой у невиданного и необъяснимого. Чтобы не сбиться с канвы событий, с некоторого времени я стала записывать свои сны, вести своеобразный «дневник сновидений». Состояние моего здоровья в последнее время всё больше и больше тревожит меня – слабость, усталость, сонливость накатываются волнами; я начинаю вести образ жизни аристократок пушкинской эпохи, «никогда не видевших солнца» – ложусь спать с восходом, просыпаюсь на закате. Но, в отличие от аристократок той эпохи, моя жизнь насыщенна не танцами, гуляниями или развлечениями, а тоскливыми и напрасными событиями и происшествиями. Моей работоспособности хватает едва ли на два-три часа в сутки, остальное свободное время я провожу либо за едой, либо за чтением книг и статей, притом, что их содержание с трудом сохраняется в моей памяти; гуляю я очень редко и коротко. Я не вижу какой-то осмысленности в своей нынешней жизни – последние три недели всё, чем я занята, сводится к подготовке ко сну. Притом, что сны мои вовсе не манят меня к себе – я не стремлюсь в них забыться, и не ищу увидеть в них что-то интересное – сны для меня не наркотик, они просто банальный повод для того, что бы спать. У меня не хватает сил на то, чтобы бодрствовать. И я нахожу, что такая слабость очень странна в моём возрасте, если учесть то, что я ежегодно прохожу обследование у врачей, и всего три месяца назад они нашли меня абсолютно здоровой. В одном из недавно увиденных мной снов (такие сны от третьего лица сняться мне теперь постоянно), я видела небольшую речку, плавно текущую меж высоких берегов. Её воды отражали белое полуденное июльское солнце. По нему, разлитому в сверкающих, мерцающих водах, медленно плыла небольшая плоскодонка. В ней сидели двое: он на носу, спиннингом ловил рыбу, она, раскрыв небольшой белый зонтик, наблюдала за ним, временами выравнивая ход лодки, чуть шевеля кормовым веслом. Так, в молчании, они плыли некоторое время вниз по течению неширокой реки. Я следила за ними всё это время, находясь то на лодке меж ними, то выше них, на берегу, и всё пыталась, силилась хорошенько рассмотреть лица этих двоих, но никак не могла сконцентрироваться, - их черты расплывались, сливаясь с их фигурами, с лодкой, с искрящейся под солнцем водой, на которую мне больно было смотреть… Вскоре берега по обеим сторонам реки сгладились, из крутых превратившись в пологие, заросшие густой растительностью. Лодка плыла теперь словно по просторному лесному каналу, и пышные ивы, полуарками нависая над ним, создавали древесный полог, сквозь который лишь кое-где пробивались горячие лучи, словно льющие на поверхность воды капли и пятна белого света. Наконец, впереди, у изгиба реки показался залитый солнцем луг. Едва лодка выплыла из прохладного ветлового шатра на солнцепёк, и поравнялась с лугом, как женщина в лодке словно очнулась от задумчивости. - Слышишь, как шумят стрекозы? – спросила она своего спутника, вновь поднимая над собой отложенный было зонтик. - Хочешь, сойдём на берег? - отозвался он, сворачивая спиннинг. - Да, да! С радостью... Поработав в воде вёслами, - она кормовым, он общим, - они быстро вывели лёгкое судёнышко с середины реки, и пристали к берегу в небольшой заводи, заросшей кувшинками. Жаркий луг словно парил над ними, пропитанный полуденным солнцем… Река измельчала, осели от засухи в свои берега, и парочке пришлось немного потрудиться, чтобы взобраться по крутой рыбацкой тропке на берег. Здесь не было ни одного дерева, только несколько кустов дикой смородины бросали на землю свои короткие тени, отделяя реку от цветущего заливного луга. Он простирался от неё почти на километр, упираясь в плывущий сейчас в знойном мареве лес, и с того места, где стояли оба лодочника, казалось, будто луг на этом берегу, сбегая с небольшой возвышенности, тянется и петляет вместе с речной лентой до самого горизонта. Едва парочка оказалась на лугу, как я сразу смогла хорошо их рассмотреть: женщине было примерно лет тридцать, и в овале её приятного лица мне почудилась какая-то подлинная, ускользающая, и одновременно привораживающая взгляд женственность… Широкое синее платье только подчёркивало красоту её фигуры, а белый зонтик и широкополая шляпа придавали её облику ещё больше очарования. Спутник женщины, облачённый в коричневую рубаху и белые полотняные штаны, видимо, позабыл на лугу о реке и своих удочках, и теперь открыто любовался своей спутницей, прикрыв голову от солнца небольшой соломенной шляпой уродливого мужского фасона. Спутнице своей он был едва ли ровесник, а выглядел и того моложе, – в то время, как она держала себя с задумчивым достоинством, оглядывая обширный луг, заросшей высокими цветами и травами, он казался влюблённым юнцом, не сводящим глаз со своего идеала. Куда девалась его отрешенность и рыболовный азарт – остались в лодке, или растворились в прелестных чертах его спутницы? Отвернувшись от убегающей к горизонту речной ленты, женщина повернулась к лугу, над которым реяли сотни всевозможных насекомых: жуков, стрекоз, пчёл, шмелей, мотыльков… - Как красиво и шумно на лугу. Она произнесла это рассеяно, - просто чтобы что-то сказать – но я поняла её так же легко, как понимаю свои мысли, в одиночестве высказанные вслух. Мужчина же услышал в её словах какую-то небывалую мудрость, и поддержал разговор, заметив: - Сколько здесь бабочек! Как грациозно и молчаливо они порхают! С минуту они продолжали любоваться солнечным лугом. Я была с ними, невидимкой заглядывая в их лица, наблюдающие с такими разными выражениями и думами за одним и тем же пейзажем. Женщина прервала молчание первой, словно продолжая нить своей давней мысли, вновь найденную ей в разговоре: - Да – и иногда мне кажется, бабочки тоже поют, только надо чутко прислушаться. - И услышишь их? – продолжил её размышления мужчина, невольно улыбаясь такой непосредственности. - Да… Наверное. Думаю, у каждого живого существа в природе есть своя песня. - Хм. И о чём же она? О жизни? - Возможно. У всех песни разные, но думаю, бабочки поют «лебединые песни». - Как это? - Что? Лебединая песня? - Да. И бабочки? - Ну… - тут женщина задумалась, опустила глаза, но вскоре заговорила, устремив задумчивый взгляд на лес, колеблющийся от жары над лугом, - Понимаешь, мне кажется, только люди подозревают о своей грядущей смерти. Все остальные - звери, птицы, рыбы, - и насекомые, все живут настоящим. И поют они только о настоящем, так как у их нет прошлого и будущего. Значит, и песни их лебединые – ведь всё, чем они живут и занимаются – для них последнее событие в жизни. Если они заперты в своём настоящем, то каждая будущая секунда их жизни для них – последняя. - Странно. - Ничуть. Растянутая на дни или годы секунда, за которой просто нет ничего, кроме темноты. Возможно, сон животных похож на смерть. А время между последним сном и вечным сном любого дела или существа – это и есть лебединая, последняя песня. - И бабочки исполняют именно её? А капелла? - Ты смеёшься! - Нет, я просто размышляю, гадаю… - И смеёшься? - Хм, нет. Скорее шучу… - Не знаю, есть ли музыка, в нашем понимании, у бабочек, или стрекоз. Но раз птицы и звери исполняют свои произведения, привлекая внимание красотой звучания, значит, и все остальные существа поют свои песни, о чём бы они ни пелись, под музыкальное сопровождение, верно? - Наверное… - Ведь даже мы заворожено слушаем порой шумы ручьёв, завывания ветра, раскаты грома… Мы слушаем, как идёт дождь, или как бьётся о берег море. И считаем эти звуки прекрасными – хотя в мире живых только у людей есть Бах, Вивальди, Моцарт… Природа же ограничивается естественным течением звуков, и, возможно, родись мы на свет в другой вселенной, для нас родными были бы совсем другие мотивы. А звуки Земли пугали бы нас, или просто удивляли, не принося той радости единения с миром, какую приносят. - Наверное, ты права. - Наверное… - Но что же поют бабочки? - Лебединую песню. - Я понял, но как она звучит? На что похожа? - Этого я не знаю, но уверена, что для них их лебединая песня всегда одинакова. Ведь если настоящее уникально и неповторимо, значит, и для себя оно одинаково во всём. Тут женщина замолчала, и протянула свободную реку к кусту полевых цветов, названия которых я не знала. Вскоре цветы, мужчина с женщиной, и сам берег, промелькнув у меня перед глазами, растворились в блестящей речной ленте… Я проснулась – взошедшее над лесом солнце, казалось, весело играло на моих ресницах. С 16-го на 17-е июля. Я вижу пёструю толпу весёлых охотников в необычных костюмах - несмотря на то, что в их одежде преобладают зелёные и коричневые тона, костюмы их столь щедро разбавлены синими, белыми, желтыми и черными деталями, что трудно сказать – охотники все эти люди, или нарядно одетые гуляки, может быть, сбежавшие с маскарада для того, чтобы беззаботно пить и весело бродить по какому-нибудь парку. Впрочем, у многих из гуляк на поясах висят охотничьи ножи, или уже пустующие ножны – некоторые охотники орудуют своими ножами, что-то срезаю у самой земли, что-то, чего я пока не могу увидеть. Они много пьют – бокалы для шампанского, изящные кофейные чашечки, бутылки вина, пузатые, или тонкие как щепки, плоские фляжки – что-то из этого неизменно присутствует в облике того весёлого охотника, на котором концентрируется мой взгляд, мелькает перед моим взором, словно цветные блики итальянских фонарей… …Они смеются, переговариваясь между собой,– всего их человек двадцать пять – тридцать, они стоят по одному и небольшими группами. Руки и лица их в чём-то красном, не тёмно красном, как кровь, а светло-красном, как мякоть помидора, солнечная мякоть… Толпа веселится, люди по-настоящему рады и открыты друг другу, и они насыщаются чем-то, что пачкает красным соком их руки и лица – я не могу различить, что лежит у них под ногами, но время от времени каждый в толпе наклоняется к земле, и то ли срывает сочные ягоды, то ли срезает с неё что-то сочное, – во всяком случае распрямившись, люди подносят к своим ртам сочащаяся красным куски пиши, и поглощают их, при этом весело болтая с собеседниками. Гул их голосов нарастает. Смех подвыпивших гуляк оглушает меня, их раскрасневшиеся лица, их бокалы, чаши, и фляги мелькают передо мной, словно фигуры калейдоскопа, вдруг убыстряясь, сменяя друг друга, и вот я уже вижу: их распахнутые от хохота рты, грязные от пищи зубы, белки их раскрытых, блестящих, неистово смеющихся глаз. Их губы в крови, они ухмыляются мне, шепчут мне что-то невнятное, наконец – протягивают ко мне свои руки, грязные, лоснящиеся от жира и красного сока… Я пытаюсь убежать, но вдруг ощущаю себя огромным, стонущим, кричащим организмом, не смеющим оказать сопротивления, не имеющем сил бежать. В руках роскошествующих гуляк я вижу охотничьи кинжалы, повсюду направленные на меня… Последнее, что я вижу: толпа весёлых людей насыщаются плотью окровавленного зверя, - растерзанный, огромный, он лежит у их ног. И зверь этот – я. В последнем из приснившихся мне снов, удивившем меня больше прочих, я видела сад, - старый сад, погруженный в тоску о вечной нирване, и словно обещающий её своим гостям… В том саду я увидела женщину, ещё далеко не старую, но уже не юную, одетую, словно на бал в старинном стиле - она бродила по заросшим травой и мхом дорожкам, то приближаясь, то отдаляясь от меня, и выглядела так, словно только что скрылась в беспечности этого сада от всего мира, - мира, в котором она жила, играя всякими безделушками, и, как всякими безделушками, играя людьми. Я видела эту женщину прекрасно, и даже чувствовала, как равнодушно, и в то же время испуганно бьётся её сердце. Она боялась, боялась реальности, и ещё чего-то в самой себе, что убивало её молодость. И поняла, - её страхом было беспощадное Время. Наверное, каждое великое равнодушие рождало на земле великую печаль и тоску. Нельзя вечно жить в мечтах, и в созданном ими раю, нельзя пребывать в вечной земной нирване, в то время, как окружающий мир катится в тартар. Затем мне показалось, что и я и та женщина заблудились в городском саду, в его вишнёвых дебрях и розовых кустах… И даже зная выход, даже укажи ей или мне, кто-то значимый для нас, путь из этого сада, мы предпочли бы его кущи, и остались бы в нём беспечными, и предпочли бы свои игры всему окружающему миру. На этой мысли я проснулась. Тем утром, стоя перед старинным фамильным зеркалом у себя в спальне, я долго вглядывалась в мягкое свечение зеркального стекла. Я спрашивала себя, что за события отразили или впитали в себя старые, верные нам, немые зеркала – свидетели и преданные хранители тайн, - за долгие годы наблюдений и искажений нашей реальности? Научились ли они чему-то у нас, подсмотрели ли что-то полезное в наших отражениях, обернули их, как мы, в свою пользу? Я эти вопросы я не смола найти ответа… Внезапно дрожь пробежала по всему моему телу – пристально глядя в зеркало, я вдруг ощутила непреодолимое влечение к его мягкому свечению. Словно утратив волю, я застыла в оцепенении, пристально глядя на своё отражение. В этот миг я показалась себе неподвижной статуей. Моё лицо постепенно утрачивало цвет, делалось бледным, будто высеченным из мрамора… Мне стало страшно, но я не могла пошевелится – казалось, моё искривлённое отражение, притягивает, вытягивает из меня все мои силы, не позволяя мне ни уйти, и не давая мне в то же время с ним слиться. Я была словно под действием какого-то поля, или гипноза, оцепеневшая от ужаса и бессилия, и глядела на свой собственное лицо, растворявшиеся в зеркале, постепенно утрачивающее мои черты, и обитающие черты той знакомой мне незнакомки из моего последнего сна, блуждавшей по саду. Её глаза приковали к себе мой взгляд. Я не могла отвести его, не могла шелохнутся, и постепенно моё отражение полностью преобразилось, приобретя форму и черты её лица. Внезапно я осознала, или мне внушили, что я всегда была ей. Словно моё сердце всегда находилось в тени её зеркального отражения... Не помню, как я очнулась от этого сна наяву. Помню только, что её взгляд вдруг, внезапно утратил свою волю, тянущая меня в зеркало сила резко ослабла, и смогла вздохнуть свободно, полной грудью, после чего я вновь обрела власть над своим телом. Ужас, сковывающий меня, отступил, но не исчез. Раз сны, в которых я растворяюсь, становятся растворяющей меня реальностью, я должна заставить себя прекратить видеть их. Иначе в ближайшие дни я исчезну – либо в одном из своих снов, либо в своём зеркале, либо меня поглотит та, что захочет жить мной. Вот лишь немногое из того, что я видела во снах, - то немногое, что было моей жизнью, или могло бы быть ею.