Государь

Николай никак не мог спокойно усидеть на месте, лишь попусту одергивал себя ежеминутно. Странное жгучее чувство охватило его, чувство не совсем ясное, но схожее с тем, которое он испытывал, будучи мальчиком. Да, в детстве Николушка сидел в классной комнате, корпя над чистописанием, или над французской грамматикой, или над географическим атласом, и изнывал и томился. Голос старичка-учителя, ворчливый и скрипучий, был для него слаще звона пасхальных колоколов, когда отпускал его на все четыре стороны. И бежал Николушка играть с Наташей, или же кататься на смирной пегой кобылке, которую подарил ему отец, или лихо спускаться на санках со снежной горки во дворе... Схоже было его нынешнее чувство с детскими воспоминаниями, но все же не совсем: раньше он стремился к увеселениям и наслаждениям, но теперь... Николай поднес к губам кубок с вином и пригубил — пить по-настоящему он боялся, хотя и хотел. Теперь он находился на пике того величия, которого мог бы достичь человек вроде него; надеяться на нечто более было и глупо, и самонадеянно, а все ж таки казалось Николаю, что он должен лишь недолго подождать, и жизнь понесет его, словно ретивая кобыла, к высшему блаженству. Эхма! В стороне от Николая раздался чересчур громкий смех, он вздрогнул и украдкой промокнул платком вспотевший лоб. От этого смеха, резкого и грубого, все его робкие чаяния вмиг усохли, как забытые цветы в вазе. Николай уже раскаялся было в том, что тогда, в день памятного Аустерлицкого сражения, он оказался достаточно расторопен, храбр и даже нагл, чтобы потревожить кручинящегося государя. Николай пришелся к месту... он не только блестяще выполнил данное ему поручение, но и сумел утешить императора в сию страшную для каждого русского минуту. Николай сказал несколько удачных слов, которые уже толком не мог припомнить, — и государь пришел в восторг. Слезы счастья выступили на его глазах, он потряс руку Николая, неистово сжав, и всячески обласкал его. Николай был вне себя, такой восторг переполнял его, что он остро желал отстегать себя хлыстом по спине или прострелить руку — да что угодно, лишь бы ощутить боль и вернуться с небес на грешную землю. Затем отраду его отравило горькое осознание, что вот уж скоро, возможно, через четверть часа государь отошлет его и забудет о нем навеки... Николай помыслил о разлуке с государем и понял, что ему останется только рассечь со шпагой наголо французский батальон в авангарде и пасть одним из первых. Но ничего подобного не случилось. Государь оставил Николая подле себя. Сколько пришлось пережить им обоим, но Николай уже въезжал в Петербург, не сумев отпроситься повидать семью и едва успев черкнуть каждому пару строк, а государь, как и прежде, был для него загадкой. Он держался с Николаем ровно, как с любым иным адъютантом, скорее всего скучал в его обществе, но что-то менялось в стане государя, в его взгляде, лике, когда он видел Николая... Это мимолетное, едва заметное просветление одновременно и вселяло надежду, и доставляло невыразимые страдания. Государь давал бал у себя во дворце, первый настоящий прием после кампании, и Николай тоже там был, пил шампанское и танцевал с прелестными барышнями, издали похожими на фарфоровых куколок. Они расспрашивали о том, как удалось ему заполучить себе государя, он морщился от неверности и пошлости их толкований и рассказывал все, как было, не смея ничего приукрасить. Барышни, ожидая услышать долгую повесть, полную невероятных приключений, изумлялись, но не разочаровывались. Их сердца уже были слишком искушены, и простота истории их подкупала. Сердце же Николая не было тронуто ни одной из них... После полуночи император покинул бал, предоставив гостям свободное веселье, и удалился в свои покои вместе с кружком приближенных, с кем он отдыхал душою, забывая на краткие мгновения о судьбе государства. Как удивительно и страшно было Николаю очутиться среди них! Всего он дичился. Комната, в которой они расположились, конечно, не была ни темной, ни грязной, но по сравнению с просторной залой, где все еще раздавалась музыка, казалась таковой. Тесная, с плотно занавешивающими окна шторами, она более подошла бы провинциальному помещику, отрешившемуся подобно отшельнику от мира, но не императору могущественного государства... Николай сидел в кресле, стоявшем в углу, но люди, от времени к времени подымавшиеся с мест и прохаживавшиеся вдоль по комнате, задевали его колена. Приближенные императора приводили Николая в крайнее, почти девичьи стыдливое смущение. При дворе и по России о них слышали мало, в политических делах они не принимали почти никакого участия, что было странно, ведь государь по доверчивости своей подпадал под влияние тех, кого любил. Впрочем, Николай, да и не он один, объяснял сие их молодым возрастом: каждый без исключения был младше императора. Он был коротко знаком с одним Чернышевым: случилось встретиться на войне, и тот, крепко сбитый, с лихо закрученными усами, представлялся Николаю честным малым, но остальные... остальные отвращали от себя с первого взгляда. Все до единого они были хороши собой и, видимо, прекрасно понимали это и держали себя высокомерно. Но ничего, кроме виду, они не имели. Их разговоры о достоинствах барышень на балу, о винах, о карточных играх, об охоте, о баснословных состояниях были не более чем вороньим карканьем: эти толки даже не ублажали слух. Глаза молодых офицеров смотрели пристально и цепко, выискивая какой-либо изъян в собеседнике, чтобы задеть его и осмеять. Оттого-то Николай и не пил в полной мере и чувствовал себя лишним и несчастным. Он вздохнул. Отчего же общество прекрасных, но недобрых юношей так приятно государю? Николай никак не мог поверить в это. Государь казался здесь лишним, как и он. Ах! Николай, жалкий червь, не смел сравнивать себя с ним. Он украдкой посмотрел на государя. Тот сидел у окна, чуть поодаль ото всех, как бы отдельно, в разговоры не встревал и смотрел на собравшихся со снисхождением родителя, наблюдающего за наивными забавами своего дитяти. Голова государя была откинута и отмечена печатью усталости, холеные руки покоились на сведенных коленях, поза государя, хотя и расслабленная, вызывала у Николая робкую жалость. И вновь Николай восхитился лицом его... он не мог назвать государя таким же писаным красавцем, как Чернышева, но оно было милее любого лица на свете. На губах государя, тонких и алых, блуждала улыбка, относящаяся не к кому-то из присутствующих, но к чему-то бесконечно высокому, прекрасному и Николаю недосягаемому. А уж глаза... Николай винил освещение, эти неверные свечи с колышущимися, как на болоте, огоньками, но глаза государя потеряли всякий цвет. Глубоко в них таилось нечто темное, словно бы он обладал неким знанием, доступным ему, лишь ему, и оно возвышало его, но в то же время делало самым одиноким и беззащитным существом в целом мире. Сфинкс, который не умеет ни перед кем раскрыться, никому довериться... Николай почувствовал, что щеки его алеют от прилившей крови, и поспешно отвернулся, прежде чем выдал себя. Он погрузился в неопределенные думы, в которых не было ни предмета, ни течения, ни итога рассуждений... — Mais non, Alexandre, vous n’avez pas de raison, vous êtes injuste... — Голос государя отвлек Николая от мыслей. — Vous devez accepter mon opinion...* В груди Николая закрутился порыв горячего ветра. Голос государя, мягкий и вкрадчивый, обволакивал, увлекал за собой, будто бы подхватывая и приподнимая над землей. Выговор его был изящным и очаровательным, и Николай не впервые ощутил ликование: русский император владел французским наречием совершеннее, чем сам император французский. — Vous devez accepter mon opinion... — повторил государь более жестко. — Nicolas est un jeune homme brave et désintéressé. N’oubliez pas, il a sauvé non seulement moi mais aussi toute la Russie.** — Votre Majesté***, — поморщился Чернышев, явно пристыженный. Перед взором Николая потемнело, когда он понял, что речь шла о нем. — Alexandre, vous n’êtes qu’un garçon passionné et jaloux. Arretez-vous****, — отчитал его государь с неудовольствием, и глаза, глубокие и выражающие холодную ласку, скользнули по телу Николая. Николай не знал, куда ему деться. Он притворился, что не слышал ничего, и с легкой грустью осознал, что в сем обществе его держат за дурачка. Все, кроме государя... Горло Николая задрожало от невысказанной благодарности. Шел третий час ночи, когда собрание стало расходиться. Николай и радовался тому, что расстается с неприятными ему людьми, и заранее страдал от предстоящей разлуки с государем, хоть бы та и была коротка... — Nicolas! — окликнул государь, до того ни разу не обмолвившийся с ним ни словечком. — Restez-vous. — Он вдруг тонко, почти девичьи хихикнул, заметив гневный взгляд Чернышева. — Mais c’est pas bon, Alexandre, vous saviez toujours mon caractère insupportable.***** И вскоре они остались наедине. Николай трепетал, придя в неописуемое волнение. Но время текло, а государь словно бы забыл о его присутствии... Николай застыл у дверей, не смея не то что оборотиться и вернуться в свое кресло — вздохнуть. — Вы предпочтете, чтобы я говорил по-русски? — вдруг проронил государь полупечально, и галлицизм из его уст прозвучал красноречиво. — Если я верно припоминаю, вы не просто не питаете к России отвращения... — Н-нет, совсем нет, — пролепетал Николай, растерявшись. — Bien******, — кивнул государь и слабо усмехнулся собственной оплошности. — Но сядьте подле меня, прошу. Николай повиновался и чуть ли не рухнул на софу: ноги у него подкашивались. Он ясно чувствовал теперь расплескавшийся в комнате запах волос государя, умащенных помадкой. Запах отдавал чем-то воздушным, почти легкомысленным, но на небе оседал горький привкус. На душе Николая клубились пороховые тучи. — Я не слишком хорош в русском, — государь провел ладонью по лбу, словно унимая мигрень, — и не вполне понимаю все русское, но тянусь к нему душою — верите? — Очень верю, ваше величество, — поспешил ответить Николай, надеясь, что его реплику нельзя счесть ни льстивой, ни равнодушной. — Как славно! — Щеки государя несколько заалели, что утешило Николая. — Вы должны были заметить главное отличие русских от европейцев. Хотя, возможно, оно видно одному мне... — Какое же? — слегка подался вперед Николай. — Русские — столь молодая нация... — покачал головой государь. — Сущие дети, не выучились хитрить и не стараются. От них невозможно вечно скрывать свою натуру. — Его лицо исказилось судорогой, выдающей застарелую душевную муку. — Я же чересчур долго притворялся европейцем. Из меня не вышло ни того, ни другого. Не вышло ведь, признайте? — Он крепко сжал руку Николая повыше локтя. — Вы жалеете меня? Николай заставил себя поднять глаза на государя. Он вспомнил тот смотр, когда ему впервые довелось увидеть императора, и желание доказать ему свою любовь любым способом, хоть причинением себе боли, вспыхнуло с прежней силой. Да, Николай жалел государя, всегда окруженного лучшими умами и талантами, стойко переносившего любые испытания судьбы (таинственное восхождение на престол, разлад с женой, да всего не счесть!), но ласкового и обходительного... жалел до того, как государь раскрыл перед ним душу, до того, как посмотрел ему в глаза перед Аустерлицем... — Всем сердцем, — прошептал Николай, голос его сел в неподходящую минуту. Государь развернулся к нему — он видел свое отражение в этих прозрачных чудных глазах — и провел кончиками пальцев по его лицу. Кожа у государя была бархатной и теплой. Николай испытал разочарование, когда государь отвел руку. — И я вам верю тоже, — серьезно произнес он. — У вас честный, открытый взгляд. — Государь выдохнул как скороговорку: — Да, я знаю, вы принесете мне утешение. И в следующий же миг он, изогнувшись по-девичьи, припал к губам Николая. На короткое мгновение, прежде чем Николай испугался, перед взором его возникла жена полкового лекаря, с ее крепкими, как сливовые косточки, грудками, жарким ртом и буйностью в любви — возникла и померкла навсегда. — Не бойся меня. — Государь, отстранившись, приподнял Николая за подбородок. — Что угодно, но не бойся... — Он снова поцеловал — в уголок рта, властно. — Прислуга предупреждена, никто не узнает... Краем сознания Николай успел отметить, что от русского наречия голос государя стал грубым, как у зверя... Государь стаскивал с Николая одежду, будто был не более чем камердинером, между прочим — дурным. И — обнажал собственное тело, и Николай забывал об изумлении и смятении, он переставал существовать... Плечи государя сотрясались, словно от холода или от рыданий, он горбил спину — как корчился, силясь прикрыть наготу. — Ну же, — раздавались слова, не тихие, не громкие, и Николай, внутренне обмирая, целовал государя сам. А после государь вжимал его в софу, лишая возможности пошевелиться и отстраниться хоть на ноготь; он упирался рукой в живот, одновременно покрывая его поцелуями, жадными, почти болезненными. Два чувства, разжигаемые государем в Николае, грозили разодрать его на лоскутья — страх, даже ужас от неправильности происходящего и тягостно-сладкая истома. И когда государь коснулся губами его члена, он не сумел удержать стона, хотя крепился. Против воли Николай подался навстречу, но государь надавил ему на бедра, мягко, но неумолимо запрещая. Как это невыносимо было — не сметь двинуться и выдыхать так тихо, будто рядом спал младенец, когда государь сам стонал и, изредка отстраняясь, терся гладкой щекой о его пах. Никогда до того Николай не достигал пика столь быстро, и никогда до того волна наслаждения не обрушивалась столь долго и мощно и не оставляла после себя опустошительного изнеможения. Излившись струей государю в рот, Николай загнанно дышал, охваченный усталостью, что сковывала все тело, но он не мог отдаться отдыху. Государь перевернулся на спину и замер в раскрытой позе. Николай смутно догадывался, чего тот ожидал, но не смел... тогда государь незлобливо усмехнулся и направил его руку. Николай оглаживал государя по члену, и движения его становились все размереннее и размашистее. Второй ладонью он ласкал государя по ягодицам и чувствовал, как расслаблялись мышцы, как обмякало тело — в противовес белым костяшкам пальцев, вцепившихся в софу, закушенным припухшим губам, запрокинутой голове и вздувшимся от напряжения жилам на шее. Порой государь издавал протяжный стон, не похожий ни на один звук в мире, заставляющий забыть обо всем, кроме него... И за миг до того, как рука Николая стала мокра от семени, государь приподнял голову, и они встретились взглядами. Государев взгляд был черен, стыл и мертв — ужас пролетел над Николаем, заронив свои крохи ему в душу... Снаружи светало, и государь, как был — нагой, дремал у Николая на плече, а тот не сводил с него глаз. Их угар спал, и теперь на сердце у Николая было тяжело. Это было низко, это было подло, и человек, недостойный человек, высокий, кажущийся стройным и плечистым, но на деле угловатый и нескладный, этот человек с тонкой шеей и вымокшими редкими волосами — был его государем. Всегда был. Николай осторожно тронул его по щеке и оцепенел от нахлынувшего общего горя.