Как ни странно, в дни войны, Есть минуты тишины, Когда бой умолкает устало, И разрывы почти не слышны. И стоим мы в дни войны, Тишиной оглушены. (с)
Я всегда стремлюсь к тишине. Если вокруг разрушается то, что казалось вечным, а надежда вяло трепыхается на иссохшей земле, мне хочется только туда – в тишину. (с)
Выживших встречал рассвет. Багровый, будто гаснущее пламя в тлеющих угольках, словно свежая кровь на чьем-то мече и уже давно засохшая — на траве. Люди входили в ворота молча, лишь изредка заходясь усталым кашлем да перекидываясь ненужными фразами со стражниками. Сам город тоже был тих, он приветствовал их молча, по-своему. Было слишком рано, чтобы на узких улочках появились люди. Да и вряд ли кто-нибудь хотел, чтобы они появились. Измученные ратники, едва находящие силы волочь ноги, мечтали лишь об отдыхе и сне без сновидений. Линетт любила тишину, но в жизни девушке ее слишком не хватало. Будь то встретившие их отряд родственники, звон стали и крики во время боя... ничего тихого в жизни наемника быть не может по определению. И Линетт понимала это. Но, хоть и терпела, привыкнуть к вечному шуму так и не смогла. Она благодарила небо за то, что с этой безумной вылазки они вернулись ранним утром. Неделю назад в военный поход вышла сотня человек и с десяток телег с провизией и оружием. Вернулось полсотни безжизненных оболочек и четыре телеги с ранеными, которые не могли идти. Слава Богу, что сейчас утро. Линетт, можно даже сказать, ненавидела гвалт. Ей было невыносимо слушать хриплые стоны умирающих, мрачные перешептывания бедняг, отчаявшихся увидеть дом, даже бегущих навстречу вернувшимся людей, выискивающих своих близких. А особенно — горестный плач во весь голос, когда они их не находят. При каждом возвращении наемнице хотелось зажать уши, закрыть глаза и прислониться к холодной кирпичной стене. И стоять вот так, не двигаясь, прямо до следующего похода. Но это невозможно. Поэтому, сжав зубы и прикусив губу, приходилось слушать. У всего есть звук. У убийства звук всегда разный: можно снести врагу голову, и, когда она ударится о землю, раздастся глухой стук (правда, тут же потонет в шуме битвы), можно ранить мечом или воткнуть в грудь стрелу из лука. Тогда вы услышите до тошноты противное хлюпанье. Насколько бы тихим оно ни было, заглушит даже звон стали. Звуки убийства девушка не задаром считала отвратительнее прочих. Но звучание смерти с болью, пожалуй, отвратительнее — ведь даже у них есть своя извращенная симфония. Хруст ломающихся хребтов, стук копыт и бряцанье пробитых доспехов — все сливалось в одну чертову мучительную мелодию. День за днем Линетт приходилось слушать ее. Всегда... Ненависть к собственному слуху вошла у нее в привычку. Но сегодня не так. Сегодня, как и во время битвы, так и по возвращении, наемницу защищала настоящая тишина. Весь ужас как ножом отрезало. Сегодня Линетт ощутила истинное блаженство, вместе со всеми бредя по главной улице к казармам. На ее бледных, будто выцветших волосах играло бледное солнце, а тусклые глаза обманчиво заблестели. Если и может человек без души быть счастливым, то девушка испытывала искреннее счастье. Пусть и наемники, и воители как всегда старались справиться с отчаянием. Многие потеряли товарищей, кому-то вскоре придется стучаться в двери к семьям мертвецов, чтобы сообщить о том, что ждать их больше не стоит. В войне нет ничего прекрасного. Она пронизана шумом. Однако из-за чистой тишины окружающие совершенно не волновали Линетт. Для нее тишина всегда была не просто отсутствием звуков. Скорее глотком чистого воздуха, не пахнущего потом и кровью, всем тем, что она знала с детства. Девушка вошла за остальными в открытый двор, и тут же раздались голоса, разговоры, топот, даже ветер зашумел в ушах. Это — тишина. Та тишина, к которой она никогда не стремилась. И все же это лучше того грохота и гама. Намного лучше хриплого гласа войны, холодно дышащего в затылок. Линетт устало сняла меч в ножнах с пояса и бросила куда-то в угол. Она повалилась на кровать, прикрыв покрасневшие глаза. У Линетт выжженная пустыня внутри, душа, покрытая белыми шрамами опустошена и изуродована. Девушка не испытывала чувств так давно, что и не помнит, когда она поневоле лишилась собственной личности. Забыла, что такое любовь и привязанность, забыла, что значит испытывать страх. Линетт нравилась тишина, отгораживающая ее от таких далеких и неприглядных человеческих чувств, вспоминать которые девушка хотела меньше всего. Но ту гробовую тишину, навеки поселившуюся у нее внутри, она презирала всем сердцем. Даже больше этого проклятого шума.