Art of Dying

- Мы умрем не на самом деле, - шепчет мне на левое ухо Цзытао, упираясь грудью в спину. Его руки крепко держат мои запястья, а меж его пальцев – зажженные бенгальские огни. Кусачие искры впиваются в тыльную сторону моих ладоней. Они плавят тонкий синтетический слой натянутого аж до костяшек облегающего рукава с узором из бабочек, символов бессмертия. Резные крылышки чернеют и скукоживаются, намертво въедаются в кожу, до кости, навсегда внедряются в мою плоть. Это невыносимо больно. Ощущения такие, будто на руки льют кислоту. Спасите. Я кричу. Шок сначала выбивает остатки разума, но потом даже отрезвляет. - Что ты несешь, Тао? Еще никому не удавалось выжить в эпицентре взрыва. Он улыбается, я это чувствую. Водит носом по моей шее, успокаивая. Искры точно так же жалят и его запястья, но он не чувствует боли. - Смерть – самый грандиозный обман. Но отныне не будет никакой лжи. - Потому что не станет нас! – собрав все силы, кричу я и отталкиваю его. Маленькие фейерверки продолжают трещать на полу, они упали между нами. Смесь веществ, дающих ослепительно белый огонь, изобрели в Индии, а если точнее, в той ее части, что вдоль Бенгальского залива. Искрящие свечи использовались как сигнальные. Это сигнал. Это знак, что все идет не так. Команда SOS, которую мне некому подавать. Цзытао улыбается, демонстрируя чуть выступающие клыки бенгальского тигра. Белый, с подпалинами, цвет его волос, усиливает впечатление. Вот только глаза не голубые, и розового зрачка не заметно. Он опускается на одно колено и прикладывает руку к сердцу, будто средневековый европейский рыцарь с иллюстраций книг о короле Артуре. Смотрит снизу вверх гипнотизирующе преданно. - Народ ждет Императора. Подарите им истинный мир, покажите избавление ото лжи. О, боже… Цзытао чокнутый псих. Он погубит нас всех. Всех! Связанная с его словами догадка побуждает меня осмотреть себя. Я облачен в ярчайшие сценические одежды, и хоть убей, не помню, когда успел надеть все это. Шелковая исподняя рубаха небесного цвета приятно льнет к коже, по низу черных шаровар вьется золотой узор. На мне слоев четыре или пять шелковых одежд – черных, желтых, красных, зеленых, и все богато расшиты, стежок к стежочку, завиток к завиточку, в строгой последовательности и, наверняка, с каким-то значением. Но для меня в этом нет никакого смысла! Ни в чем! Для завершения императорского образа не хватает только верхней накидки и головного убора. Цзытао уже терпеливо держит в руках для меня длинное красное платье с золотым драконом, туго свернувшим свое мощное тело витков в десять, не меньше. Сам он тоже переоделся, необъяснимо быстро: он целиком в черном шелке, по подолу, манжетам и воротнику которого вьется серебряная вязь. Цзытао, как видно, хорошо потрудился, обчищая костюмерные Пекинской оперы, даже нашел себе густейший парик, бледно-русую львиную гриву, часть прядей которой теперь лежит на его плечах и груди, а остальные пышно укрывают его стройную спину. Он ослепительно хорош в этом простом, и одновременно с тем впечатляющем наряде. Впрочем, усмехаюсь в сторону, Цзытао просто не умеет выглядеть паршиво или средне. Он хорош собой всегда. Безмерно обаятелен, к тому же, - именно эти его черты и губят нас сейчас. Когда человек склонен к максимализму и спецэффектам, да при этом обладает недюжинным даром внушения вкупе с привлекательной внешностью, у мира нет шансов. Вот так случаются войны и рушатся царства, вот так свергают правителей, во блеске лучезарной улыбки харизматичного психа. Именно такие люди смело сталкивают мир с хрупкого баланса и ввергают в хаос. Поэтому мы сейчас умрем. А вместе с нами еще целый легион глупых запутавшихся людей. Что ты натворил, Цзытао? - Как ты мог? – устало и без надежды укорить, спрашиваю я, глядя в подведенные красным глаза, что смотрят на меня преданно и воодушевленно. – Как ты мог поступить так со мной… с нами? Он растягивает губы в тонкой улыбке и выглядит точь-в-точь, как мифологический персонаж. Впрочем, кто он, как не миф? - Как ты мог так поступить с Бэкхеном? Он же наш друг! Он любит тебя. Улыбку смывает с лица Цзытао, будто нежную акварель с альбомного листа водой. - Он любит тебя, - размеренно и холодно отвечает Цзытао. Мне нужно объяснить ему, что маленький взъерошенный брюнет способен принять нас обоих, что он много значит для нас двоих, что мы безответственно втянули его в то, на что он не подписывался. Но у меня получается только печально покачать головой. - Да что вообще ты мог бы сделать без Бэкхена, неблагодарный? *** Моя жизнь так же бессмысленна, как труд Сизифа. Каждый вечер меня придавливает камнем дел, которые я толкал весь день. И так же, как Сизиф, я лгу бесконечно, ежедневно, по мелочам и по-крупному. Я весь пропитан ложью, и я качу свой камень в гору, пока он не срывается и не размазывает меня по кровати, отчего я мучаюсь удушьем под ним и не могу заснуть. Я бреду в тумане. Я теряю зрение, не желая видеть отвратительно неподвижные восковые лица коллег. Я засыпаю в Пекине, а просыпаюсь в Шанхае – ничего не меняется. Я засыпаю в Шанхае и просыпаюсь в Шанхае. Когда успел уснуть? Я засыпаю в Шанхае, а просыпаюсь в Гуанчжоу. Что я здесь делаю? Я должен успеть найти нужного человека, взять у него договора, проверить, чтобы подпись была поставлена исключительно при мне, и вернуться к боссу с этими подтирками для задницы. Я засыпаю в Гуанчжоу, сидя в салоне бизнес-класса, и предвижу пробуждение в Даляне. Как было бы хорошо не долететь. Пропасть между двумя пунктами. Вот самолет летит по траектории из точки А в точку В. Мы котики Шредингера, запечатанные в обтекаемой продолговатой коробке. Стюардесса говорит, что самолет набрал высоту десять километров, и приятного вам полета. Но разве что-то может быть на высоте десяти километров – десяти тысяч метров – ста тысяч дециметров – миллиона сантиметров – и я даже не хочу говорить, скольки миллиметров, микрометров, нанометров и ангстремов? Это все ложь и выдумка. Мы – облезлые дохлые кошки Шредингера внутри фаллического символа дядюшки Фрейда, и где этот символ – хер его знает. Подозреваю, что нигде. Нас нет, пока мы не отметимся в пункте В после пункта А. Хоть бы не пришлось. Я снова в Пекине и даже не замечаю смога: он такой же консистенции и оттенка, как моя потрепанная душа. Босс недоволен. Он всегда недоволен, мной и всеми. Он на повышенных тонах заявляет, что я должен был додуматься лично проверить филиал. Как? За шесть часов до отлета из Шэньчжэня в Пекин мне нужно было провести аудит большой организации? Ах, господин Чжао, моя голова пуста, как у русских ящик из-под елочных игрушек накануне Нового года – в ней только вата. И прошлогодние иголки – засевшая в висках надоедливая боль. Я не додумался бы до этого и не успел. Я просто хочу выполнить свои обязанности и уснуть. Не в ортопедическом кресле по дороге из Чаньши в Циндао, а на своей кровати в моей жилищной коробке. Босс всегда мной недоволен. Что бы я ни делал, как бы ни справлялся. И мне приходится врать, чтобы не получить еще больше презрения. Я лгу, что сломалась машина, хотя просто проспал. Перепутал документы, потому что парни из отдела наклеили на папки не те стикеры, – лгу я. Родственница заболела, и не с кем ее оставить. Я в клинике на срочном обследовании. В милиции даю показания как случайный свидетель. Вызвали в другой отдел на совещание. Простите, но ребенок на улице заляпал мои брюки мороженым - пришлось вернуться и переодеться. Мне всего лишь невыносимо хочется спать, и ложь – единственный способ отстоять лишний час сна. Ложь расползается ядовитым пятном и сжирает меня. Я путаюсь в показаниях, испытываю недостаток фантазии, а бессонница все усугубляет, притупляя способность соображать и размывая грань между явью и вымыслом. Моя ложь интереснее моей жизни. Я никогда не давал показаний в милиции и не чихвостил мерзкую упитанную малявку, прицельно ткнувшую ванильным рожком в мои брюки. В следующий раз, когда просплю, скажу, что в соседнем доме произошел взрыв бытового газа, и я самоотверженно помогал спасать сморщенных, как финик, старушек и мерзких упитанных карапузов. Интересно, станет ли начальник искать доказательства в газетах? Что мне делать, если ни в одном из районов ничего не взорвется? Ничего. Я просто приму на грудь тонну осуждения, а потом проснусь в Макао. Мой психиатр советует найти хобби, которое помогло бы выплеснуть напряжение, и с помощью которого я мог бы слить нездоровую привычку лгать. Такого хобби нет, говорю я, мне ничто не интересно, и не существует такого дела, в котором за ложь не презирали бы. Мой психиатр загадочно улыбается и протягивает отпечатанную на домашнем принтере листовку. С полным недоумением рассматриваю приглашение в какой-то всеми забытый драматический кружок. Идти туда я не хочу, но листовку беру. Я не хочу здесь находиться. Мне противны эти люди. О, ну почему я проснулся? Ведь только что плыл в теплом мареве… Десяток пар глаз смотрит на меня с испытующим любопытством. Чего они ждут, что ищут? Откуда столько внимания? Я что-то сказал? - Ну-у? – подбадривающе тянет мелкий бледный паренек, сверля темным, цепким взглядом. Он мне уже не нравится. - Э? - Представься, - подсказывает он. Окончательно просыпаюсь и понимаю, где нахожусь: я все же добрел до этого чертового кружка самодеятельности. Все эти люди – братья по сценическому искусству, непризнанные энтузиасты, сбившиеся в кучу, чтобы защищать свое гнилое право на возможность кривляться. У этой позорной нищеты нет денег на нормальное помещение, и для своих встреч они арендуют сдающуюся внаем залу обветшалого особняка, хозяин которого свинтил на постоянку в Барселону - и я его понимаю. Как же мне не нравится этот пыльный склеп с отслаивающимися обоями и запахом плесени. Все ждут меня, и я представляюсь выдуманным именем. Сидящий слева от меня мужчина, внешне напоминающий спаниеля, дружелюбно хлопает по плечу, и я еле сдерживаю дрожь отвращения. О, боже… Мне придется лгать и здесь. Потому что придется тщательно скрывать свое омерзение. Это ловушка. Это западня! Хотя сто-оп! Я просто могу больше не приходить сюда – тогда и не нужно будет фальшиво улыбаться и пересиливать себя, чтобы коснуться кого-то во время отработки упражнения. Ну а пока мы разбиваемся на пары для чтения диалога. В напарники мне достается все тот же бледный и мелкий. Наверное, его кандидатура все же лучше спаниеля. Он смотрит на меня большими выразительными глазами, а мне вдруг становится беспокойно от его вида. Он наркомански худой и обескровленный. Его температура точно тридцать шесть и шесть? Блеклый и холодный, как амфибия. В его руках потрепанный томик с чайным ободком от кружки на переплете. Он придвигает стул ближе к моему и садится так тесно, что касается моего рукава. Не сдерживаюсь, и отодвигаюсь. Он меряет меня тяжелым взглядом и бурчит: - Иначе неудобно читать будет, - и опять придвигается. Ладно. Потерплю. Он пролистывает книгу, ища, за что зацепиться. - Что это? – спрашиваю я. – Тут нет диалогов, сплошной текст! Как мы будем выполнять задание? Он облизывает тонкие губы, равнодушно жмет плечами, открывает страницу наугад, набирает воздуха в грудь и начинает читать. - Царство мое! Я строил тебя, как корабль. Крепил, оснащал, и теперь ты плывешь в потоке времени, который стал тебе попутным ветром. Корабль людей, без него им не добраться до вечности. Но я вижу, сколько опасностей грозит моему кораблю. Вокруг бушует беспокойное море неведомого. Мне предлагают все новые и новые курсы. Любой путь возможен, потому что всегда возможно разобрать построенный храм и сложить новый. Он не будет лживей старого и не будет истинней, не будет грешней и не будет праведней. Камни не помнят, какой была тишина, поэтому никого не коснется чувство утраты… Его голос на удивление красивый и умиротворяющий. Слова перекатываются, как сорванные ветром веточки на изумрудных волнах. Звук течет мне в уши, минуя разум, обволакивает темным уютным коконом. То, что он говорит, отнюдь не жизнерадостно, но спокойствие охватывает меня, и я заслушиваюсь таким глубоким голосом, какой сложно ожидать от худосочного заморыша. Как бестревожно… Я хочу слушать его и слушать. Внезапно кто-то резко толкает меня в плечо. Открываю тяжелые веки и вижу рассерженную острую мордочку. - Я что, такой бездарный, что от моего чтения уснуть можно? – визгливо орет мой напарник и отвешивает книгой несильный шлепок по голове. – Слушай, когда тебе читают! От такой наглости я теряю слова и сижу с открытым ртом, а он, удовлетворенный собственным холерическим всплеском, хлопает пыльной книжкой прямо у меня перед носом и без всякого выражения, скучно заканчивает: - Вот почему я забочусь о мидель-шпангоутах моего корабля. Они должны послужить не одному поколению. Никогда не украсить храм, если что ни год возводить новый фундамент. Понял, козел? И так смачно растягивает «з»: «коз-з-зел». На мгновение мне становится смешно, и я даже выпускаю на волю призрачную слабую улыбку, но, к счастью, он не видит: отошел к своим товарищам. После этого отвратительного урока мы собираемся в кружок, чтобы попрощаться. Пока мы держимся за руки, каждый произносит пару слов, даже я. А потом особняк-склеп извергает нас наружу. Я стремлюсь быстрее уйти, но мой напарник все равно ухитряется догнать меня и идти в ногу. - Ты извини, что так… Я натура творческая, несдержанная, - бурчит он в воротник полинялой кожаной куртки, - обязательно приходи еще. Приятно встретить в этой дыре кого-то своего возраста и не окончательно затасканного. Осторожно киваю. Черта с два я еще сюда припрусь. У меня моральная аллергия на ветошь. - Знаешь, они все такие… трухлявые и бездарные, - словно услышав мои мысли, вторит напарник, - но искренние и неагрессивные – это мне в них нравится. - Бессловесные травоядные, - высокомерно говорю я, вспоминая этих блаженных. Бледный косо смотрит на меня. - А сам-то, а сам? – кричит, вновь срываясь на неблагозвучный визг. – Ставлю сотку, ты перед начальником такой же бессловесный, только еще хуже! Хоть себе-то не ври! Уязвленно гляжу на него. - Извини, - очень быстро успокаивается он. – Я опять. Не слушай меня. Просто приходи. Сам не заметишь, как втянешься. Да больно мне надо втягиваться в этот ад. Однако киваю, натянуто улыбаясь. - Меня зовут Бэкхен, если ты не запомнил, - бросает мой напарник, прячет синеватые кисти рук в карманы кожанки и, не прощаясь, сваливает в противоположном направлении. - Я скоро лечу в командировку, - кричу я ему вслед, заранее оправдывая в его глазах свое будущее отсутствие. Я просыпаюсь, когда подо мной нет ничего. Пустота. Лишь несколько сантиметров обшивки. Самолет только что вышел из зоны турбулентности и я, как жаль, не только не разбился, но даже и не выспался. С трудом разлепляю веки и краем глаза вижу размытое цветастое пятно, сильно контрастирующее со стерильно-серым салоном и асфальтовыми деловыми костюмами, которые я привык видеть в бизнес-классе. У меня попутчик? Усмехаюсь, думая, что вряд ли самолет сделал остановку в воздухе и подобрал херувима. Да и на небесное создание этот парень с отвязно красными волосами, напоминающими мое любимое бургундское, и чупа-чупсом во рту, никак не тянет. Он флегматично перекатывает во рту розовый, тошнотворно сладкий шарик и смотрит на меня через оправу стиляжных очков. Кончик языка выскальзывает наружу и проходится по верхней губе, а потом леденец вызывающе упирается в щеку так, что я вижу его очертания. О, ужас. Кто это, и почему стюардессы допустили постороннего в салон бизнес-класса? - Привет, - говорит он, смачно обсасывая чупа-чупс. - Привет, - нейтрально откликаюсь я. - Отдыхать летишь? - Нет. - Вот дурак! Красноволосый закатывает глаза и бьет пыльной подошвой армейского ботинка по чистенькой спинке впередистоящего кресла. - Летишь в Таиланд и не отдыхать – точно придурок! – продолжает изумляться он. – А тебе надо бы. - Надо, - эхом соглашаюсь я. - Я Цзытао, - глядя в пустоту перед собой, говорит он, - чупа-чупс будешь? С сомнением смотрю на белую палочку торчащую из его сомкнутых губ. Он хрипловато смеется. - Да не этот же, ну! Он достает из кармана сигнально-желтой ветровки нетронутую конфету и протягивает мне. - Бери, бери, здорово расслабляет. И вот мы оба сосем. Боже, почему у меня чувство, будто я только что подписался на крупные неприятности? Я не знаю, мы даже и не общаемся толком. Просто сидим и посасываем каждый свою клубничную конфетку, но кажется, будто я поставил кровью подпись в дьявольском контракте. И вместе с тем чувствую, что никогда еще не встречал человека ярче и прямее Цзытао. Это ощущается как… как тепло или холод, как статическое электричество, как запах пороха и роз. Цзытао как данность. Самолет идет на посадку, и я теряю Цзытао с его чупа-чупсом из виду, пока прохожу через гофрированный кишечник, протянувшийся в здание аэропорта. Некоторое время мне даже кажется, что наше знакомство случайно, и такого больше не повторится, но Цзытао перехватывает меня, когда я со своим небольшим багажом сажусь в машину. Он нагло протискивает вперед меня внутрь салона яично-желтого такси и оттуда весело сверкает глазами. Притворно раздосадовано вздыхаю и присаживаюсь рядом. - Куда едем? – интересуется Цзытао и с комфортом разваливается на узком сидении, закидывая по диагонали ноги на пассажирское кресло впереди. Я почему-то сообщаю ему адрес зарезервированной мне гостиницы. Он морщится, будто разом съел ложку кислицы. - Скука! – размашисто выносит он вердикт. – Поехали в место получше. Он, не слушая меня, называет таксисту один из самых шикарных отелей Бангкока. - И не говори, что не хочешь этого, - фыркает он мне, а я и не говорю, потому что давно уже мечтал побывать в таком роскошном месте. «Была не была», - шепчет мне сознание, пока я гляжу в живые блестящие глаза Цзытао. Он производит впечатление человека, который знает, что делает, и заставляет подчиниться. Я знаком с ним от силы час, но почему-то уже полностью ему доверяю. - Не дрейфь, это будет классно, - будто услышав мои тайные тревоги, говорит Цзытао и панибратски обнимает за шею. Тепло его ладони греет меня. – В самолете ты выглядел, как зомби. Надо, чтобы кто-нибудь выдернул тебя из серости, так что расслабься и наслаждайся. И я расслабляюсь, откидываюсь на его руку, и, можете поверить на слово, улыбаюсь. Босс глядит на меня с явным недоумением и шлепает губами, пока пытается выбрать, с какого слова начать головомойку. Да, я знаю, что отличился. Я весь покрыт засосами, оставленными целой стайкой девушек (я искренне надеюсь, что природных девушек), у меня похмельно гудит голова и, да, это были лучшие выходные в моей жизни! Я готов встать на колени перед Цзытао и долго изъясняться в любви под насмешливым взглядом, за то, что он за день и две ночи протащил меня по самым крутым местам. Мы купались в бассейне на крыше небоскреба в компании потрясающих красоточек, жгли абсент, вытирали влажные следы на барной стойке стодолларовыми купюрами, выясняли, с какими звуками бьются бутылки из-под разного алкоголя в одном из казино, и, бог знает, что еще мы творили. И, я точно помню, мы перекрыли движение на шоссе и танцевали ламбаду, втягивая в это рассерженных водителей, вот только понятия не имею, как нам это сошло с рук. Цзытао абсолютно свободен и раскован в своих поступках. Он делает, что хочет, и говорит, что думает. Я влюблен в его прямоту и независимость. День и две ночи с ним стоят жгучего позора в кабинете босса. Но, если честно, я не так уж терзаюсь угрызениями совести за растраченный бюджет и сорванный контракт. Ведь наконец-то и я делал, что хотел. - Как ты это объяснишь? – выпаливает, наконец, мой начальник, и кидает на стол бумаги с выписками по служебному счету. Боль простреливает висок, я немного трезвею и понимаю, что передо мной маячит увольнение. Я не хочу лгать. Вранье так сильно контрастирует с прямотой и свободой Цзытао, но я слишком привык отстаивать зарплату, на которую потом под завязку забиваю всяким хламом свою жилищную коробку. Я говорю, что попался сложный клиент, который потребовал грандиозно отметить подписание контракта. В процессе я узнал, что наш партнер нечист на руку, балуется наркотиками и нарушает закон, а также мне нашептали, что его скоро арестуют, поэтому я аннулировал свежеподписанный контракт, пока еще было можно. Мне становится страшно, приходится прибегать к самовнушению. Начальник смотрит на меня с удивлением и недоверием. Не знаю, поверил ли он мне, но если он решит проверить информацию, я стану таким же нищим, как те убогие из драмкружка. Тревога снедает меня заживо, проглатывает целиком, и я варюсь в ее желудочных соках. Меня терзает бессонница, я молюсь всем богам, греческим, скандинавским, народа масаи и даже христианскому мученику, лишь бы только мне дарован был целительный сон. Страх разоблачения ходит за мной по пятам и влажно дышит в шею. Мне нужен Цзытао. Уверен, достаточно одного его твердого взгляда, чтобы меня отпустила лихорадочная трясучка. Но в глубине души я уверен, что недостоин его появления: я малодушно солгал, прикрывая свою задницу, а такие люди, как Цзытао, не терпят юлящих мелких сошек, неспособных нести ответственность за свои поступки. Неспособных и бесполезных. Я не готов увидеть в его глазах презрение. Я прихожу в себя, когда Бэкхен с закладывающим уши воплем хватает меня за лацканы пиджака и начинает трясти из стороны в сторону. - Нунихерасебе! – кричит он, раскачивая мою и без того больную голову. – А ты, оказывается, очень даже талантливый. Это было круто! Так, спокойно, спокойно. Только бы не врезать ему. Всеми силами пытаясь сохранить невозмутимость, отцепляю его от себя и вижу, какими взглядами смотрит на меня наша убогая братия. Похоже, я действительно чем-то поразил их, сотворил нечто стоящее пару минут назад, но хоть убей, не помню что. Мне бы выспаться… Скольжу взглядом по людям, по Бэкхену, смотрю в пол и краем глаза цепляю строчки в упавшей книге, возможно, я их только что читал: «Слишком много покоя окажется у того, кто будет искать его посреди бушующего моря». - А мне понравился тот бледненький, - заинтересованно говорит Цзытао, пока мы шагаем в ногу, прогуливаясь в безлюдном полночном парке. – Талантливый. Читает так, что слезу пустить можно. Познакомишь? Обжигающая ревность стремительно затопляет отсек за отсеком в моей душе. Я поспешно задраиваю люки, отрезая пути отступления чему-то живому внутри меня, но спасая иное. Цзытао впервые интересуется кем-то, кроме меня. По крайней мере, лично у меня. Бурчу, что познакомлю. Цзытао пристально смотрит. Вытягивает из внутреннего кармана камуфляжной куртки сигариллу, задумчиво облизывает сладковатый мундштук и спрашивает: - Ты ревнуешь, что ли? Нет, что ты, глупость какая, конечно, нет, отвечаю я ему. Он, не спуская с меня взгляда, шарится по карманам в поисках зажигалки. Находит ту, что купил в Таиланде: массивную керосинку с отпечатанным на металле фениксом. - Зачем ты лжешь мне? – холодно спрашивает он и поджигает пергаментный кончик сигариллы. Выдыхает. Нас обволакивает шелковый наощупь дым, вишневые нотки ласкают обоняние. Пытаюсь сказать ему, что не лгу, но он вдруг хватает мою руку, подносит ко рту и выдыхает на нее приятно ласкающие завитки душистого дыма. - На коже человека уйма рецепторов. Тыльная сторона ладони, кстати, обладает высокой тактильной чувствительностью. Не такой большой, как у кончиков пальцев, но… Он почти касается проступающих синеватых вен, я почти ощущаю его губы и определенно чувствую тепло и дыхание. Это фантастически будоражит. Я заворожен новым чувством. - Ах, поцелуй руки… - с артистической ностальгией тянет он. – Сколько романтики было в этом отжившем сейчас жесте. Мужчина мечтал, буквально бредил возможностью прижаться губами к белоснежной ручке дамы сердца. Один короткий поцелуй – верх благосклонности – и душа женщины трепетала, как крылья бабочки. Столько ощущений и переживаний за секунды! А мужчина потом месяцами вспоминал об этом, как о несравненном эротическом переживании. Цзытао медлит, а затем невесомо касается губами моей руки. - Неудачник, - грубо заканчивает он и пьяно смеется. – Даже и не знаю, стоит ли эта, без сомнения, трепетная романтика недотраха. Я собираюсь укорить его тем, что в последний момент все опошлил, но внезапно он щелкает зажигалкой-фениксом и без колебаний подносит ее прямо к тыльной стороне моей ладони. Я ору. Это естественная реакция. Я пытаюсь вырваться, отодвинуться от огня, но Цзытао крепко держит меня и безжалостно палит мою кожу. Боль разрывает на части, запах горелого мяса вызывает тошноту. Все плывет у меня перед глазами, и только Цзытао остается четким на фоне размытого, кружащегося в адском вальсе мира. - Вот это – правда, - хлестко говорит Цзытао, пока я корчусь, сгорая заживо. – Такова она. Ты не можешь сейчас улыбнуться и весело смеяться, потому что тебе больно. Так почему ты можешь врать, говоря, что не ревнуешь, когда на деле это так? Я едва слышу его. Едкая соленая влага сочится из-под моих век. Молю, чтобы все быстрее закончилось. Молю Будду и Иисуса, греческих богов и скандинавских, я почти вспомнил непроизносимые имена богов ацтеков. Избавьте меня от этого. - Правда – она такая: без вариантов. Ты не смеешься, а плачешь, потому, что тебе больно. Ты не говоришь, что спокоен, потому что на деле ревнуешь. Понимаешь? Да, да, понимаю! Это просто, как дважды два. А теперь отпусти меня! Он захлопывает крышку зажигалки, а я, скуля, отползаю подальше, баюкая покалеченную руку. - Не лги мне. Я же знаю, когда ты кривишь душой. Не буду. Никогда. - Да и вообще не лги. Ты калечишь себя. Это будет сложно. Но… Цзытао выпускает в темное небо облачко вишневого дыма. - Люди так много лгут, что от них почти ничего не остается, - задумчиво и немного печально произносит он. – Подчиненный врет начальнику, ребенок - матери, муж – жене, жена – любовнику. С каждым словом они создают кого-то другого вместо себя. И однажды этот кто-то полностью замещает их. Они отправляются в небытие, а их место занимает довольно гнусный фантом. Читал Ганса Христиана Андерсена? Что именно? – хриплю я. - Да что угодно, - смеется Цзытао, - хоть Русалочку, хоть сказку про умершего чиновника. Там все одно: лучше Ад, чем Небытие. Догадываешься, почему? Я молчу, а он не требует ответа. Он знает, о чем я думаю. Он всегда знает. - Нравится мне этот твой драмкружок, - медленно роняет он, катая между пальцев обугленную сигариллу, - они там все замороченные, но честные. Убогие, но хотя бы признают свою убогость. Бэкхен, вон, тоже это замечает. Сквозь неутихшую боль я все же спрашиваю то, что меня удивило раньше и продолжает удивлять сейчас: откуда он вообще знает про театральный кружок. Цзытао пораженно смотрит на меня во все глаза. - Алё, база, прием, ну ты чего? – экспрессивно говорит он в сложенные в имитации телефонной трубки пальцы. – Ты же сам позвал меня. Я сидел позади тебя и наблюдал. И довольно точно цитирует пару запавших мне в душу диалогов, убеждая в том, что действительно там присутствовал. Ай, совсем я стал ни к черту. Надо выспаться уже. Но сперва обработать рану. Выполняя просьбу Цзытао, я позвал прогуляться Бэкхена, чтобы познакомить их. Но вот незадача: Цзытао исчез куда-то прямо на полпути к месту встречи, и мне приходится проводить время вдвоем с ненавистным Бэкхеном. Он рад мне – это видно. Тянет в улыбке обескровленные губы, воодушевленно что-то расказывает. Синюшные пальцы то возникают перед моим лицом в активной жестикуляции, то пропадают в плохо греющих неглубоких карманах кожанки. Бэкхен счастлив. Счастлив мне, и уж явно не Цзытао, которого и в помине не наблюдается. От этого становится мерзко, потому что я его ненавижу. Он забирает часть внимания Цзытао и его похвалу: мой яркий красноволосый высоко ценит актерский дар и человеческие качества бледного заморыша. Я сгораю в ревности, а сердечная боль концентрируется на обугленной тыльной стороне ладони, где Цзытао выжег до тла свой поцелуй. - Где ты работаешь, Бэкхен? – спрашиваю я его из вежливости, чтобы поддержать разговор. Ну и, если признаться честно (а я теперь стараюсь это делать), меня немного беспокоит его полуобморочный вид. - А, это… нигде, - сникнув, отвечает он. – Временно нигде. - Ну а что ты делал раньше? Он неуверенно улыбается и зябко ведет плечами. - Я по образованию химик, вообще-то, - говорит он будто в пустоту, шагая вперед, не дождавшись меня, - после института прошел курсы пиротехники, ну и многие другие, по мелочи. Приносил людям праздники. Устраивал фейерверки, запускал салюты… Одно время ошивался на подрывных работах, когда расчищали район под застройку, - он оборачивается и идет спиной вперед, глядя на меня, - А ты знаешь, что обжечься бенгальским огнем опаснее, чем фейерверком? Удивленно качаю головой. - Вот. А если сжечь три палочки бенгальских огней вместе, то выделяемое тепло будет, как в паяльной лампе, - он нездорово хихикает, - прикинь, паяльником по пальцам! Он легкомысленно смеется, а я хватаю его за плечо и торможу, потому что он вот-вот должен налететь на бордюр, запнуться и упасть. Он благодарно смотрит на меня. - Труднее всего получить синий цвет фейерверка, - будто в благодарность за спасение награждает он меня знаниями, - потому что используемый для этого хлорид меди при высоких температурах очень быстро распадается. Так что можно просто не успеть получить нужный оттенок. Требуются тщательные расчеты. - Ты, наверное, очень умный, - искренне говорю я. - Только в том, что касается взрывов и горения, - отмахивается он, - по жизни я идиот. - Ну почему ты так говоришь? Он закусывает губу и чуть не плачет. Мне почему-то становится очень жалко его. Я не знаю, как он жил раньше, и чем живет сейчас, но сдается мне, через многое прошел и сильно потрепан. Мне кажется, такие искренние и прямые люди, как Бэкхен, не должны страдать. Это несправедливость. - А что дает красный цвет? – спрашиваю я. - Гидроксид или хлорид стронция, - на автомате, будто без сознания, отвечает он. – Тебе, правда, интересно? Киваю. - Да. Это действительно занимательно. Расскажи что-нибудь еще. Бэкхен оживает и внезапно расстегивает пару верхних заклепок кожанки, будто ему становится тепло, даже жарко. - Знаешь, у меня ведь есть страсть в жизни, - говорит он, - хочу играть в кино. Я бы все отдал за одну ослепительную роль, которая впишет мое имя в историю. Мне больше ничего не надо. Но я не молод, вырос из возраста очаровательных подростков большого экрана, а места во взрослом актерском тандеме уже давно разобраны, и яблоку негде упасть. Никто не ждет бедного пиротехника на роль героя нашего времени. Так что я не питаю иллюзий на счет исполнения мечты. Он недолго молчит, думая о своем, а потом продолжает. - Но я люблю свою специальность. А когда кто-то интересуется ей, я чувствую, что хотя бы что-то в моей жизни не зря. Конечно, я расскажу тебе. Есть много интересного, что вероятно, тебе понравится услышать. Вот дерьмо. Цзытао и Бэкхен просто спелись. Обожают друг друга, рассекают вместе, как уточки-неразлучницы. Читают друг другу Шекспира и Гете. Бэкхен с удовольствием выкладывает все свои наработанные за долгие годы пиротехнические знания, а Цзытао заинтересован и не упускает возможности узнать что-то новое. Я сижу в углу собственной жилищной коробки, будто брошенный ребенок, пока эти двое замкнулись друг на друге и не могут заткнуться. Я одинок. Мне не хватает внимания. Чувствую себя ничтожеством. У меня нет ума и знаний Бэкхена, я не обладаю харизматичностью и уверенной прямотой Цзытао. Рядом с ними я увядший цветок, хрупкий и шершавый на ощупь. Мне не хватает Цзытао, который одним своим взглядом заставил бы меня чувствовать себя значимым. Я катастрофически просыпаю работу. Приезжаю уже к обеду, к тому моменту, когда мой начальник успевает надуться от гнева, как мыльный пузырь, и покраснеть, будто размороженное мясо. Стою, осоловелый, и выслушиваю нотации. Босс шестерит меня в хвост и в гриву, а под конец спрашивает, что, черт возьми, помешало мне приехать вовремя. Я мог бы соврать ему. Но Цзытао не терпит лжи, а он и так уже отдалился от меня. Желчь поднимается во мне, и вместе с тем тотальное равнодушие к собственной жизни, охватывает меня, и я говорю правду: я проспал. Начальник хватает ртом воздух, будто выброшенная на берег морская тварь, и не находится, что ответить. Просто информирует о штрафе и отправляет работать. Я ненавижу его. Он отнимает у меня деньги, которые я зарабатываю бессонницей. Я проспал, потому что слишком много работаю, добывая премию. Которой меня сейчас лишили. Мои нервы просто ни к черту. Я хочу взорвать этот пластиковый контейнер с неживыми пластмассовыми людьми. Они все равно ничего не чувствуют. Гнусные фантомы, незаметно вытеснившие людей. На следующий день я тоже не лгу, когда говорю, что в соседнем доме произошел взрыв бытового газа, и я опоздал, потому что помогал эвакуировать людей до приезда пожарных. Это чистая правда. Мое утро прошло в тумане, я не помню, как проснулся, умылся и позавтракал, зато внезапно обнаружил себя в начинающем задымляться коридоре с малявкой-девчонкой под мышкой. Вроде бы никто не пострадал. Ну, кроме моей психики, взорванной ультразвуковыми криками спасенной малышки. Мой костюм покрыт копотью, от меня воняет гарью – этот запах намертво застрял в моих волосах. Как позже узнаю, на моей щеке сажа. Я настолько измотан и невменяем, что приезжаю на работу прямо в таком виде, не догадавшись принять душ и сменить одежду. Начальник впечатлен и как-то странно на меня смотрит. Но ничего дурного не говорит. Посреди рабочего дня я принимаю звонок, и с радостью узнаю голос Цзытао. - Читал в газетах, что произошло, - возбужденно говорит мне он, - ты молодец! Настоящий герой! Это было круто. Встретимся вечером, расскажешь все подробно. Я не сдерживаю широкой улыбки, я просто счастлив. Бэкхен серьезно заболевает, и больше не ходит на собрания драмкружка. Зато Цзытао виртуозно влился в это сборище и, честно признаться, он фантастически хорош. Мы застываем словно статуи слушая, как он читает Одиссею. Что-то весенним цветком благоухающее и в то же время дышащее болотной тиной оплетает нас и утягивает вниз с каждой страницей Лолиты. Мы оказываемся в детстве, когда он читает Марка Твена. Цзытао можно слушать вечно. Он ведет за собой, подобно Дудочнику, и мы верим ему, сильнее, чем древним скрижалям. Цзытао сперва читает по книге, потом захлопывает ее и продолжает по памяти. Когда же не может вспомнить строчек, начинает просто разговаривать с нами по душам. - Эй, парни, вам не кажется, что вы дерьмово устроились и даже не пытаетесь что-то изменить? – прямо спрашивает он, и десяток пар глаз ловит каждое его слово, слетающее с губ. – Вот серьезно. Вы тут уже несколько месяцев обретаетесь, так сложно помыть окна и пропылесосить шторы? Ждете хозяина из Барселоны, чтобы он тут лоск навел? Все молчат, ведь он прав. Каждый здесь привык довольствоваться темным вонючим углом, и никто не делает шага вперед. Мы прячемся за драматическими диалогами, чтобы ничего не делать. - Сегодня же тут все приберите. А то впечатление угнетающее. Вам всем мно-ого лет, вы скоро умрете. Или думаете, что будете жить вечно? Так вот, вы скоро умрете, а еще ничего не сделали. Ваша жизнь такая серая и никчемная, что когда вы сдохнете, вероятно, даже не заметите этого. Его слова бьют по лицу наотмашь. Он говорит обо мне. Я сдохну в своей жилищной коробке, и последними моими словами будет ложь начальнику о том, почему я не могу прийти на совещание. - Вы лжете сами себе. Говорите, что это все, чего вы достойны. Но на деле даже не пытаетесь узнать, а чего же вы стоите. Грош вам цена за ваше малодушие. Вы годами загоняете себя в кривую форму. Когда в последний раз чувствовали себя свободными, легкими, как пух, полными энергии и твердого намерения, перед которым истираются в порошок бетонные стены? Я смотрю на ожог на тыльной стороне моей ладони. Вот такая она, правда. Вот такое намерение. Когда кричишь, потому что не можешь не кричать. Когда идешь вперед, потому что нет возможности стоять. И сам ты – натянутый упругий луч лазера, бьющий точно вперед со скоростью света. - Вам всем пора совершить что-то стоящее, - говорит Цзытао, патетически взмахивает рукой, и от его небрежного жеста рушится целая гора притащенных нами книжек. Кто бы знал, что эта вступительная речь – начало конца. Я упустил нечто важное. Целый этап, который ни в коем случае нельзя было пускать на самотек. Я слишком доверился Цзытао. Последние месяцы были особенно хреновыми для меня. Я практически не вылезал из бессоницы, работал, не приходя в сознание. Не видел ни Бэкхена, ни Цзытао. Пространство вокруг меня искривилось и по щелчку принимает разные формы. Я будто застрял в калейдоскопе всех оттенков серого. Что-то странное происходит, и я не понимаю, что. Мой начальник неожиданно подобрел ко мне, гордится мной и периодически спрашивает, чего хочет Цзытао. Вокруг странные люди, которые смотрят на меня так, будто знакомы со мной и знают, кто я такой, лучше меня. Бэкхен спустил меня с лестницы – он кричал, что я скотина, которая ни разу не навестила его за время болезни. Но я навещал! Это Цзытао бросил его! Цзытао пугает меня. Он избегает встреч со мной, а если мы пересекаемся, смотрит на меня вытягивающим душу взглядом. Вскрылась его истинная натура: он презирает всех и каждого. Ни Бэкхен, ни наши жалкие, но добрые, товарищи из драмкружка не стоят для него ничего. Он шагает по ним, как по пешкам, давая с хрустом их чувства. Для него существую только я. Он обожает меня. Называет особенным, говорит, что только я достоин вершины. Он маниакально замкнут на мне, но при этом избегает прямых встреч. Я ничего не понимаю. Стараниями Цзытао мир вокруг меняется. Люди смотрят на меня, как на небожителя, будто ждут, что я с минуты на минуту исцелю калек и воскрешу мертвого. В их глазах надежда, будто я должен провести их по дну моря и невредимыми доставить в землю обетованную. В ресторанах меня бесплатно кормят на убой, как жертвенного агнца. Когда я спрашиваю людей, что происходит, и где Цзытао, мне заговорщицки подмигивают и называют координаты и время. Я ношусь по этим адресам, как проклятый, но все, что успеваю увидеть, – сигнальный фейерверк, и следом взрыв. Цзытао постепенно стирает точки незыблемости нашего мира – банки, госучреждения, типовые супермаркеты. Он сеет хаос. Люди не понимают, что делать в разваливающемся мире, и от замешательства показывают свои истинные лица. Кто на что способен. Что в ком заложено. Это все отнюдь не привлекательно, но правдиво. Никто не лжет и не юлит, на это нет времени и возможности – все боем выцарапывают себе право на жизнь. Это хаос. Империя гниет с головы. Пекин рушится, а власти не могут поймать организатора Рагнарока. Мне страшно, но единственное, что я могу сделать – сдать Цзытао властям. Я даю ориентировку, но он мастер перевоплощений. Он перекрашивает волосы по пять раз на неделю, отыгрывает роли так убедительно, что создается впечатление, будто он абсолютно посторонний невинный человек. Он ас актерского мастерства. Ему верят. А однажды, когда я прихожу в полицию с очередной ориентировкой, служитель закона строго выслушивает меня и вдруг подмигивает. Я понимаю, что это конец. Я вызываю Цзытао на открытый разговор. *** Цзытао пригласил меня для разговора сюда, в Пекинскую оперу. Чертов позер. Посреди представления зрители и актеры, как по команде, встали и покинули помещение. Я заволновался, но Цзытао крепко держал меня, уложив руку мне на плечи. Когда последний статист вышел на улицу и ступил на мост через озеро, ведущий от Оперы в город, Цзытао подвел меня к панорамному остеклению здания, чтобы я мог увидеть зажженные огни и летающие в воздухе шутихи. Пекин начинал праздновать наступление Нового года. Я смотрел на отраженное расплавленное золото в озере, на расцветающие в небе астры и пионы. Ловил взглядом синие фейерверки, вспоминая рассказы Бэкхена. Тогда же Цзытао обжег меня бенгальскими огнями, а мне стали ясны его намерения. В полночь в небо взмоют сигнальные фейерверки, запущенные со стратегически расположенных небоскребов, а после одновременно будут подорваны все важнейшие точки города – банки, администрация, институты, больницы, музеи, театры. Пекин погрузится в хаос, в котором каждый должен будет проявить себя, чтобы выжить. Никто не будет гнить в депрессии на диване – жажда жизни и острое чувство близкой погибели взбодрят всех, кто на полпути от того, чтобы отдать фантому свою душу. Цзытао максималист и артистическая личность. Он рушит старый храм до основания, и его не заботит, что отстраивать из руин труднее, чем поддерживать и облагораживать уже существующее. Ну а мне он отвел поистине впечатляющую роль, от которой не отвертеться: я символ возрождения, надежды на новую жизнь. Мне предстоит умереть и воскреснуть в сердцах. Я драгоценная жертва, возложенная на элегантный современный алтарь Пекинской оперы, плывущей по глади озера. На мне красные одежды, а в руках шапка Императора. Уверен, происходящее внутри Оперы транслируется на все телеэкраны Пекина. Все, что от меня требуется, - воодушевляюще уйти из жизни. Я раздавлен идеей Цзытао. Уже не могу бороться против этой махины. И даже почти смиряюсь. Медленно поднимаю руки с короной, но вздрагиваю от резкого вопля и разворачиваюсь, чтобы увидеть раскрасневшегося, кашляющего Бэкхена. - Ты что творишь, коз-зел?! – орет он, подбегая ко мне. – Ты в своем уме вообще? Слабо улыбаюсь. - Нет. Он трясет меня за императорские одежды, как обычно делал это с деловым костюмом. - Цзытао, ты мерзкий лжец, что ты ухитрился натворить, пока я выплевывал легкие у себя на кровати?! Оборачиваюсь к Цзытао, чтобы, слушая ответ, видеть выражение лица. Но его нет! Он куда-то-пропал. Бэкхен наотмашь бьет меня по щеке и орет в лицо, на расстоянии считанных сантиметров: - Не отворачивайся, когда с тобой говорят! Отвечай, падла! Пытаюсь аккуратно отодвинуть его от себя. - Да что ты у меня-то спрашиваешь! Мучай Цзытао. Бэкхен странно смотрит на меня и отпускает. - Тао, что с тобой? – почти ровным тоном спрашивает он. - Да где ты тут его видишь-то? – наконец, не выдерживаю и ору я. – Он бросил нас, тебя и меня! Слинял, когда мы потребовали ответа. И это его хваленая прямота! - О чем ты говоришь? – севшим голосом спрашивает Бэкхен. - О том, что я теперь ненавижу того, кого любил. Я ненавижу Цзытао! Бэкхен в прострации отступает на пару шагов назад. - Кто ты такой? – тихо спрашивает он и вдруг складывается пополам в приступе кашля. На подставленных ладонях остается кровь. Чертов Цзытао, он же знал, что я невменяем и еле волочу свое тело сквозь жизнь – мог бы присмотреть за нашим больным другом! Что, если он теперь умрет? Хотя о чем это я, он и так умрет… Опера заминирована. Ее фундамент густо обмазан пластитом, как картонка для лепки в детском саду. - Ну а с тобой-то что, Бэк? – устало спрашиваю я. – Я У Ифань. Разве этот сценический костюм может ввести в заблуждение? Я У Ифань, который на данный момент люто ненавидит Цзытао! Что-то меняется в глазах Бэкхена, его лицо вытягивается, а сам он поспешно делает шаг вперед и хватает меня за рукав. - Пойдем отсюда, Ифань, нам нужно… выйти. К врачу, - его опять накрывает приступом кашляя. – Пойдем, пожалуйста. Друг мой, пойдем. Я обнимаю его и прижимаю к себе. Цзытао никогда бы не обнял его так: он не держал его за равного. - Слишком поздно, Бэк, - шепчу я, наблюдая через панорамное остекление, как рушится мостик через озеро от Оперы до города, взорванный с фейерверками и иллюминацией. Бэкхен слышит грохот и оборачивается, чтобы посмотреть, что происходит. И без того бледный, он становится совсем белым. - Что… - он не договаривает вопрос. - Это все идеи Цзытао, Бэк, - хрипло смеюсь я. – Ты болел, и некому было его осадить. Пока ты медленно умирал, он взрывал мир, чтобы всколыхнуть человечество и вернуть ему любовь к жизни. В этом городе каждый пятый предан ему, ведь он харизматичный лидер и прекрасный актер. За него можно умереть – ты же знаешь. Бэкхен смотрит на меня со смесью жалости и понимания. - Что же он сделал с тобой? – спрашивает Бэкхен. – Ифань, ты не понимаешь? - Что? – морщу лоб я. - Ты придумал его. Или он тебя. Но скорее всего, ты его. В первый день нашего знакомства, ты представился, как Цзытао. Я знал тебя под именем Цзытао. Но ты вел себя так странно… То поражал нас актерским даром, то невыразительно бубнил строчки книг. То воодушевлял на подвиги и звал в Рай, то выглядел обычным клерком. Ты расколот на две части, мой друг. Я хочу возмутиться и упрекнуть Бэкхена в праздной выдумке, но внезапное озарение впивается мне в грудь холодными когтями. Мы практически не бываем втроем: я, Бэкхен и Цзытао, но при этом я всегда знаю, о чем говорили они, а Цзытао в курсе моих бесед с Бэкхеном. Цзытао появляется, когда нужен мне. Он говорит, что я особенный, заставляет меня делать все, что я хочу, и избавляет от лжи, от которой я устал. Я никогда не замечаю появления Цзытао – он либо есть, либо нет, а все промежуточные стадии теряются в бессознательной горячке. Бессонница свела меня с ума. Я сам все это сотворил. Я сам отвел себя на алтарь, украсил и заставил совершать единственный в своей жизни великий поступок. Я втянул во все это единственного друга – Бэкхена, а также сотни, тысячи нестабильных слабых людей, поддавшихся внушению. Я заслужил смерть. Пожалуй, единственное, что я теперь могу сделать – доиграть свою роль. - Прости, Бэкхен, - шепчу я так искренне, что сердце рвется на куски. Он смеется почти здоровым смехом, без хрипа, вынимает у меня из рук шапку Императора и, привстав на цыпочки, коронует. - Ничего не изменить, верно? Поздно просить прощения. Да я и сам хорош. Поддался вам обоим. Люблю вас обоих. Знаешь, вы ведь стали моими лучшими, единственными друзьями. Не жалей о том, что втянул меня в это: я все равно не жилец. У меня нет денег на лекарства и реабилитацию, так что через пару месяцев я просто захлебнулся бы кашлем и истек кровью, наблюдая просевший потолок. Лучше в последний день я посмотрю вместе с тобой фейерверк. Он берет меня за руку и подводит еще ближе к окну. Мы смотрим, как пылает пекинское небо, как ритмично взрываются огненные цветы. Буйство красок в преддверии Нового года, Новой жизни. Бэкхен крепко держит меня за руку, причиняя боль сожженной кисти, а за моей спиной возникает Цзытао. - Потрясающе, правда? – шепчет он в мое левое ухо. - Потрясающе будет, если ты… - Тс-с, знаю и без тебя, - он зажимает мне рот, - Бэкхен! Бэкхен поворачивается в мою сторону, и по глазам его вижу, что он узнает Цзытао. - Ифань думает, что я холоден к тебе, но это не так. Это все для тебя. Наши имена впишут в историю. Все узнают имя талантливого пиротехника, раскрасившего Пекин огненными красками перед его падением. Это круче, чем быть звездой кино. Зрачки Бэкхена расширяются до ненормальных размеров, его щеки розовеют, и я вижу перед собой самого сильного, прямого и честного парня из всех, что знаю. Бэкхену по плечу осознание. Я восхищаюсь им, честно. - Цзытао? Ифань? – слабо зовет он, вглядываясь в мои глаза. – Кто же из вас настоящий? – и тут же поправляется. – Неважно. Вы оба существуете. А совсем скоро станем, к тому же, единым целым, - шепчет мне Цзытао. Наконец-то никакой двойственности и провалов в памяти. Я не буду воспринимать Цзытао, как постороннего, кого-то, кем я восхищаюсь, и от кого жду внимания и похвалы. Мы едины. Бэкхен держит меня за руку. Сзади прижимается Цзытао, так тесно, что я чувствую его каждой клеточкой. Он во мне, он - я. Его дыхание – мое. Мои мысли – его. Я чувствую его как никогда отчетливо. Сигнальный фейерверк взмывает над Оперой, и в следующий момент нас переплавляет в одно целое температурой в четыре тысячи градусов по Цельсию.