Чижик

«– А я вообще не живу жизнью. Жить жизнью грустно: работа–дом, работа–могила. Я живу в заповедном мире своих снов. А жизнь… что жизнь? Практически, жизнь — это только окошко, в которое я время от времени выглядываю. — И что там видно? — Да так, ни фига, муть всякая…»

Мы c приятелем стояли в холле первого этажа у раздевалки. Больше никого не было. Холл привычно для этого времени пустовал. Тишина была такая, что казалось, в здании нет ни одной души. Только вешалки, усыпанные осенними куртками и плащами, говорили о том, что в здании обитает огромное количество студентов, и рано или поздно с трелью звонка весь этот сонный улей пробудится, зажужжит и выплывет не одной волной на первый этаж, чтобы опустошить здание, оставив его на ночь глухим и тихим ровно до следующего утра. Мы решили уйти с пар пораньше. На то у каждого была своя причина. Причина Никиты была весьма прозаична и буднична. Вечерами он подрабатывал в баре, поэтому собирался немного отдохнуть, чтобы за барной стойкой к концу смены не выглядеть слишком усталым и потрепанным. Моя причина — милый Чиж, который ждал меня во дворе. Идти с другом я раздумал. Он уже нацепил свою куртку и недоуменно смотрел на вкопанного меня: — Мы идем? — Не, я в читалку пойду. Кажется, мне тут неплохая мысль в голову пришла. Курсовая продвигается. Ты иди, в общем. — Боже, и для этого ты ушел с пар пораньше? — Ага, — как-то виновато признался я. — Ну бывай. До завтра. Не засиживайся, профессор. Я попрощался с другом и с нетерпением пересек вестибюль. Естественно я шел не в читальный зал, чтобы заниматься курсовой. Я мысленно представил себя проводящим этот прекрасный день в читалке за учебниками, и меня передернуло. Оказавшись в противоположной стороне от выхода, я остановился возле стеклянной стены нашего учебного корпуса и сел на длинную скамью, чтобы понаблюдать за дожидавшимся меня во дворе Чижиком. Ноги сами меня привели сюда. Она сидела в пол-оборота на той половине скамьи, которая не была поглощена тенью старого клена — гордости нашего университета — и освещалась садящимся розовым солнцем. Расправив свои острые хрупкие плечи и вытянув шею навстречу прощальным лучикам солнца, она счастливо грелась и что-то, как это у нее всегда бывает в одиночестве, тихо себе бормотала, нежно удерживая улыбку на лице, и заносила свои выдумки в толстый потрепанный блокнот. Ее оливковый платок, который так шел к ее глазам, вместе со шляпкой лежал на коленях. Я знал ее привычки. Знал, что она специально села ко мне спиной, потому что боялась встретиться со мной взглядом, боялась его долго удерживать. Странный и милый Чиж. Даже ее первое появление в моей жизни было таким же странным. Я тогда влюбился в нее без памяти, так же, как и она в меня. *** Я оглянулся вокруг себя. Давно я не бывал в этом месте. Забыл о нем. А ведь его можно было по праву называть моим. На долгие вечера эта скамейка стала мне пристанищем, в котором я проводил много свободного времени. Да, именно с него все и началось. Не знаю почему, то ли это осень навевала воспоминания, то ли я чувствовал, что день этот особенный, но вдруг яркой и непрерывной вереницей прошлое стало всплывать в моей памяти. Невероятным калейдоскопом сменялись один за другим проведенные здесь дни. Я вспомнил, как впервые очутился здесь, столкнувшись в первый раз с другим миром. Непривычным, новым и своенравным. С миром художников. Этот мир меня приковал к себе. И я до сих пор не знаю, то ли я растворился в нем, то ли он стал еще одной частью меня. Корпус изошников соединялся с нашим длинным коридором. Оба здания окаймляли дворик, в котором и ждала сейчас меня Чижик. Их корпус в архитектурном плане — брат-близнец нашего: гибрид толстого стекла и тесаного камня, украшавшего углы дома и переходы с одного этажа на другой. Несмотря на внешнее сходство двух зданий, они весьма и весьма отличались. Помимо обычных классных аудиторий на первом этаже у изошников была огромная студия-мастерская, которая выходила фасадом к нашему корпусу. Рассказывали, что раньше она была простой аудиторией. В это верилось с трудом. Это место было символом свободы. Правила университета на территорию мастерской не распространялись. В ней можно было заниматься кому угодно, сколько угодно, чем угодно. Можно было даже немножко побезобразничать, но все-таки не наглеть. Ни расписаний, ни пар, ни перемен здесь не было. Обитать могли в ней в одно и то же время разные группы, курсы и даже чужаки с других факультетов (правда, только те, кто имел хотя бы самое малое отношение к искусству). Привилегий было не мало, но посещало мастерскую совсем не много людей, хотя новичку были рады там всегда. Многие просто не знали, как пользоваться свободой. Для большинства она была недостижима. Двери мастерской были открыты перед каждым. Каждый мог в них пройти, но не каждый остаться. Многие думали о свободе, знали о ней, хотели почувствовать, но не верили в нее. Многие в чужой свободе видели несвободу свою. Многие верили, что свободу нужно заслужить. Многие не хотели мириться со свободой другого. Все они заходили в мастерскую связанные, закрытые и напуганные. А через некоторое время уходили разочарованными, оттого, что не нашли того, чего искали, так и не поняв, что свобода заключается внутри нас самих. Волшебство свободы витало не в стенах мастерской, а в людях, которые ее заполняли. Если отбросить все философствования, то еще одна из причин, по которой многие в мастерской не задерживались надолго, заключалась в несмолкаемом бубнеже. Далеко не каждый сможет творить в условиях постоянного шума. Тишина была чужда этому месту, голоса не замолкали ни на минуту. В этом была одна из прелестей мастерской. Люди так привыкали друг к другу, что чужие голоса, гомон, болтовня и смех стали частью этого места, перестали быть чужими и инородными, и поэтому просто не могли мешать. Хотя для молчунов был выход — наушники. Их, впрочем, иногда использовали и те, кто недавно напропалую болтал… Я любил те часы, когда наше здание отдыхало от тысячи ног и голосов, набиралось сил, чтобы на следующий день всех радушно принять в себя снова. Оно мне позволяло бывать в нем, когда его стены постепенно охлаждались от суеты и гомона. Оно знало, что я ему не помешаю. О своем внеурочном пребывании в стенах нашего корпуса я не рассказывал никому. Было незачем. Это была моя тайна и тайна здания. Ну, может, еще парочки охранников, которым совершенно никакого дела до этого не было. Меня, оставшегося после пар в пустом здании, отнюдь не пленяла его тишина. Я ее любил, как всякий и другой, своевременно. Каждый день слушать тишину невозможно. Ее можно незаметно полюбить и в ней можно увязнуть. Я оставался в здании, чтобы впитать в себя кусочек другой, незнакомой мне жизни, которая отделялась от меня всего лишь коридором и двориком, в котором ждала меня сейчас Чижик. Практически каждый день я приходил наблюдать за тем новым миром, который для меня начал существовать. Развалившись на скамейке и уткнувшись носом будто бы в книгу, я на самом деле с жадностью изучал каждую деталь мастерской. Иногда мне казалось, что я вижу гораздо больше, чем ее обитатели, потому что в отличие от них я не там, смотрю со стороны, а значит, вижу больше и больше понимаю. Для меня это стало своеобразным отдыхом и разрядкой после учебы. Мастерская была полностью обозрима с того места, в котором я устроился. Никаких занавесок и штор не было. У самого потолка на стене лицом во двор были подвешены разные работы, которые каждую неделю сменялись новой партией (да простят меня за такое слово художники!). Я любил разглядывать не только их, но и то, что ежедневно происходило в аудитории: разношерстный процесс творчества. Особенно интересно было наблюдать в сумерки, когда там зажигался свет и люди, находящиеся в классе, начинали походить на пестрых рыбок в большущем цветном аквариуме. Аквариум был по периметру усеян гипсовыми бюстами, натюрмортными композициями, свежими работами, мольбертами, этюдниками, шкафами с книгами, двумя зелеными диванами с вдавленными пуговицами на спинке, двумя раковинами и стульями, сваленными в одну кучу в углу. К потолку была пришпилена гроздь пиньят, которые готовились на праздник. Те, что были еще не готовы, сушились внизу: гигантские шары, обклеенные серой газетой, которые в скором времени станут пестрой мишенью студентов на празднике. Рядом с раковинами гнездились на полках консервные банки для воды, кисточки, а еще дальше на крючках висели перемазанные краской рубашки. В клетку, полосатые, выцветшие. Строгие, рабочие, пижамные. Они предназначались для того, чтобы не запачкать свою одежду. Но на самом деле каждый их надевал потому, что выглядели они по-настоящему круто. К ним относились бережно и их любили. Впоследствии я узнал, что у каждой был хозяин. Еще одной причудой мастерской были две раковины, которые стояли на входе. У обеих было по зеркалу. Зеркала, сколько себя помню, никогда не оставались чистыми. Мудрые изречения, объявления, приветы, пожелания, наставления, цитаты и любовные записки красовались там всегда. Записи долго не задерживались, они сменяли друг друга ежедневно. Благодаря вечерним усилиям уборщиц, с утра зеркала были девственно чистыми. С приходом студентов они обрастали новыми словами и знаками, и уже к вечеру ни одного пустого места не оставалось. Потом приходила уборщица, все отмывала, не забывая при этом разглядывать надписи и что-то даже заучивать (было видно, как она усердно шевелила губами и кивала головой). С утра все начиналось по новой. Новоиспеченные записи сегодняшнего дня говорили: «Прежде чем обитель покинуть, в контейнер мусор не забудь убрать ты. Йода», «Мало смысла только в мыле с маслом. В остальном искомое да найдется», «Пирожки с капустой в столовой не берите — они злостно воняют», «Художник должен быть правдив», «Только попробуй сегодня опоздать — придушу. Твой удав», «А что, если все это сон?», «Главное не стекла. Главное — ощущать себя зрячим человеком». Я продолжил листать страницы своей жизни назад. В те далекие вечера, когда я все это разглядывал с упоением, в первый раз увидел надпись, адресованную мне: «Это вы, парни, преследуете психов или психи преследуют вас?». Я понял, что она адресована мне, потому что она красовалась не на зеркале вместе с другими надписями, а на стекле, прямо параллельно той лавочке, на которой я, обычно развалившись с книгой в руках, обитал. Другие ее не замечали, потому что она с улицы читалась зеркально. Никому, кроме меня, разумеется, не было нужды ломать голову над какой-то корявой надписью. Я думал, что это конец. Я забросил свое любимое место на неделю, потом не выдержал и пришел туда снова. Когда я вернулся, то увидел новую записку, тоже адресованную мне и тоже зеркальную: «Мы тут думаем, что лучше: подарить тебе бинокль или позвать к нам?». Так я очутился в среде художников. Конечно, творческую обстановку можно описывать бесконечно, но не она была главным блюдом. Очаровала меня с самого первого дня Чижик. Как это ни печально, но никаких гончарных кругов, как в «Привидении» с Патриком Суэйзи, не было. Она рисовала, смеялась, позировала, критиковала чужие работы, прибиралась. Делала все то же, что делали остальные. Но не выделить ее из могучей кучки художников было невозможно. Есть у нее одна особенность (и не самая лучшая, поверьте) — отключаться, выпадать из реальности. На минуту, две, пять… Она может зависнуть стоя, сидя, на ходу, при разговоре. При этом она всегда склоняет голову на бок. Как птичка. Забавно это было видеть впервые. Потом, конечно, как и другие, я привык. Мое первое появление в мастерской было, мягко говоря, странным. Я думал, что на меня накинутся с вопросами, начнут приставать, подшучивать над маньяком, но никто и глазом не моргнул. Как будто я и не заходил. От этого я немного растерялся и оторопел. Я послонялся по мастерской как призрак, разглядывая работы. Затем некоторое время я смотрел на старого себя через окно, махнул ему рукой на прощание и пошел за тряпкой смывать приглашение. Смыл, протер сухой тряпкой и, взяв первую попавшуюся книгу с полки, улегся на диван. Через десять минут ко мне подошел парень с синей баночкой краски, смачно окунул в нее свой указательный палец, провел по моему лицу от лба до подбородка прямую линию и торжественно сказал: «Ты принят». После этого я перестал быть призраком. Все побросали свои работы и двинулись ко мне. Меня щупали, разглядывали, со мной говорили и мной интересовались. Мне хотелось заправиться в диван. Фокусироваться я мог лишь на одном лице… Во всю историю мастерской я был единственным ее исключением. Способностей к рисованию у меня никогда не наблюдалось. Особо гордые художники это дело попытались исправить (я отнекивался, как мог), но то ли из них учителя не вышли, то ли из меня ученик — я не стал вторым Моне. Меня оставили в покое. Зеленый диван мне стал вторым домом. Через некоторое время, после того, как я был принят в мастерской, я узнал, что те два послания оставила мне Чижик. Она и разглядела меня первая. Многие люди говорят, что они ненавидят понедельники. Я их обожаю. Это самый прекрасный день недели на свете. По понедельникам в мастерской по жребию кто-нибудь позировал для всех. По воле случая в один из понедельников жребий вытянула Чижик. Она вдруг подошла ко мне, попросила подняться и поднять руки. Я все безропотно исполнил, хоть ничего и не понял, а она взялась за края моего свитера, стянула его с меня и… надела. Она утонула в моем свитере, а я утонул в своей любви к ней.