Прежде чем уйду

      Отец, ты ведь всегда более чем холодно глядел на безумные порывы доблести, говорил, что никогда не позволишь разбрасываться жизнями своего народа, презирал горячность яростных порывов, безумную отвагу и всякий пыл, когда поражение против победы - тысяча против одного.       Ты говорил: один в поле - не воин, и никогда бы не стал впустую бить по несокрушимым стенам, когда можно дождаться, пока они сами не обратятся в пыль, стоя в стороне... Идеальный расчет, сохранение всего, что нас окружало в совершенной простоте и неизменном величии. Ни шагу вперед, ни шагу назад.       Мы не совершаем глупостей, мы не кидаемся в опрометчивые затеи, мы делаем все, чтобы завтра было таким же, как и вчера.       Ты, Adar, со своей расчетливой осторожностью, о которой твердил мне всю мою жизнь, как же мог броситься в одиночку к стольким врагам, врезаясь в их смятенные ряды, тесня их прочь от моста, один среди черного полчища? О, лишь теперь я в полной мере понимаю, как часто ты делал то, что запрещал делать другим.       Хоть юность и требует необузданных стремлений, безумия озорного огня, но я не взялся бы сказать, что ты когда-то был таким, какой я сейчас; до того самого дня...       Так или иначе, теперь все померкло, и ярма тяжелее собственной памяти у нас нет и не будет.       Леголас отпустил с тетивы последнюю стрелу и обернулся к оглушительному звону мечей у себя за спиной... Сотни врагов, черные доспехи, черные стрелы, черная кровь. Он увидел, как сверкнули огненными зарницами клинки отца, прогудел низкий рев, просвистел смазанный взмах орочьего ятагана...       И миг обратился в вечность.       Знаешь, отец, мне показалось, тебе понадобилась целая земная жизнь, чтобы упасть. Никогда мои ноги не несли меня так быстро, но удар за ударом пробивая дорогу к тебе, я ни на мгновение не допускал мысли, что это - в последний раз. И вот, я падаю на колени рядом с тобой, не смея коснуться. И вижу...       Раздробленный доспех и изломанные ребра под ним, темный провал у тебя на груди, сжимаемый белыми пальцами, сквозь которые сочится алая-алая кровь, падает на траву и становится землею... Ты помнишь, отец, как погиб мой дед? Как погиб Гил-Гэлад? Элендил? Как померк свет в их вечно сияющих глазах? Как упали они, неподвижно, как ты сейчас, на выжженный пепел Дагорлада? Ты знаешь, что почувствовал я. - Adar... Ada!       Я зову напрасно.       Я отнимаю твою ладонь от раны на разломанной груди, бросаю рассеянный взгляд на черное оперение в простреленном плече. И смотрю в твое лицо.       Знал ли ты, каким был для всех, кто любил, и кто не любил тебя, отец?       Неизменным.       Для одних и для других. Ты, должно быть, полагал, что станешь презирать себя, если только будешь хоть ненадолго ласковее к тем, кому был бесконечно дорог, а с лица твоего хоть на миг сойдет маска надменного высокомерия.       Мне все понятно, хоть я и часто хотел спросить, не слишком ли он тяжел, Adar, твой алмазный венец из осенних листьев?       И я знал, что смерть моей матери отчасти сделала тебя таким, и в этом, быть может, нет твоей вины, но ради всего святого, неужели ты думал, что мне не нужно ни капли твоей любви? Ты обвинил бы меня в излишней мягкотелости, разумеется, и, в какой-то мере, был бы прав, но разве теперь это важно?       Я помню, как робко твоих ждал ответов на свои детские вопросы, как с замиранием сердца взял в руки первый лук, подаренный тобой, и как безумно боялся разочаровать тебя, когда ты учил меня стрелять и обращаться с мечом. Исступленное желание всего моего детства, всей юности - услышать от тебя слова одобрения, увидеть обращенную ко мне улыбку. Я знаю, Ada, тебе сполна было известно и милосердие, и любовь, но проявление чувств ты приравнивал к проявлению слабости, и нередко в голове моей мелькал вопрос, как же ты смог полюбить мою мать? И, что куда важнее, как она наконец узнала об этом? Отец...       Я знаю, что ты любил ее. Ты безумно ее любил, так, что и ветру не позволял дышать ей в лицо, и она была всем для тебя: лучом молодой луны в темных ветвях осеннего леса, солнцем над руинами, серебром ручья в непроглядной чаще. И я знаю, Ada, ты скорее бы, и не задумавшись, расстался бы с жизнью, чем с ней.       Но никто не дал тебе такого выбора. Твое высокомерие и настырность там, где без нее всякий другой обойдется, навязчиво роднило тебя с возлюбленными и проклятыми сынами Феанора, и с ним самим, не будь в тебе столько ледяной дальновидности, которой они были напрочь лишены. Так как же, как же, ответь мне, в этот раз она тебе изменила?       А теперь я смотрю на тебя, отец, дрожащими пальцами сжимая твою ладонь, а ты сжимаешь мою. И лицо твое впервые спокойно так, как никогда прежде — тепло. Не изломаны презрительно брови, мягко приопущены веки, нежен взгляд, сглажены черты, и с побелевших губ не слетает ни единого слова, — только улыбка. - Ada! Ada! Пожалуйста...       Трандуил не отвечает. И видно только, как в льдистой глубине его глаз что-то медленно гаснет, и взгляд, устремленный на сына останавливается. Поразительна звенящая тишина над древним лесом. Теплая летняя ночь под звездами Севера, первая трель соловья, алый рассвет...       Я прижимаю холодеющую руку к губам, что есть силы сжимая пальцы, склоняюсь к твоему плечу и закрываю глаза.       Твоя могила на вершине зеленого холма у реки.       Летом он колосится пряной травой, усеянной белыми звездами цветов, тех самых, что не увядая растут и на курганах перед далеким Медусельдом. Осенью - укрыт багряным покрывалом алеющей листвы старых рябин - тех, чьи ягоды некогда вплетались в серебряную вязь твоего венца.       Посмотреть бы тебе на наш лес сейчас, Ada, он ведь ровно такой, каким ты помнишь его совсем юным: прекрасен и велик, и звезды сияют над его мирной листвой.       Мы откладываем мечи и беремся за арфы, наш плач обращается в песнь, наша кровь на земле прорастает молодой травой, но недолго нам осталось петь. Все уходит, и мы медленно, но неотвратимо ускользаем из этого мира, уступая тем, кто придет после нас, и время навеки смывает наши следы.       Так и сейчас, не ведающей ничего о нашей скорби весною Итилиэн цветет и шумит быстрой водой горных ручьев. Сияют солнечные блики сквозь кроны вековых дубов над Великой Рекой, широкий плес изгибается на запад, сияя в вечернем золоте заката.       -За бесконечно долгую жизнь и вечную юность мы наказаны сполна иной высшей мерой, куда более страшной, чем смерть... Леголас говорит негромко, словно бы самому себе. Гимли хмурится, не понимая туманных слов друга и поднимает глаза.       -Высшей мерой чего? Леголас бросает на него рассеянный взгляд.       -Отчаяния.       -И с проходящими годами печаль пережитого становится лишь тяжелее, время не лечит ее и не предает забвению, как бывает это у людей... И нет такой силы, отец, какая позволит мне изъять из памяти мгновение, когда навсегда остановились под прикрытыми веками твои глаза.       Леголас проводит ладонью по белому дереву борта корабля. На губах его вдруг мелькает тихая улыбка. Он смотрит на запад.       К нашей бесконечно долгой жизни прилагается, как траурный шлейф, и бесконечная печаль - мы навечно привязаны к кругам этого мира, пока ему самому не придет конец; но именно поэтому мы можем поменять тяжелую, разрывающую сердце тоску на светлую грусть. А стало быть, в дивном краю за Морем, что был для лесных эльфов не покинутым домом, но волшебным преданием песен, есть в этом мире исцеление и для нас...       Слова Владычицы Лориэна были темны, и она знала с самого начала, что мне здесь больше не будет покоя, когда я услышу крик чайки над шумом морских волн. И не говори мне, отец, о непозволительной слабости духа и неверности родной земле, ведь мысленным взором я уже вижу твой строгий взгляд, и сжатые губы, и руки, гордо сложенные на груди.       Доведется ли мне увидеть вновь?..       Белые паруса наполняются ветром.