Хеллсинг: Моя земля

Джен
R
Завершён
180
Пэйринг и персонажи:
Размер:
190 страниц, 19 частей
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
180 Нравится 298 Отзывы 113 В сборник Скачать

Глава 18. Finis

Настройки текста
— И давно вы нашли эту… эту… это средство? — я нахмурилась. В моем понимании, промедление здесь было смерти подобно, и почему Католическая церковь до сих пор не воспользовалась своим козырем, от меня ускользало. — Эта молитва, — отец Андерсон доброжелательно усмехнулся, — и правда наш козырь, но, к сожалению, единственный. Поэтому использовать его следует разумно, расчетливо, и только когда мы будем твердо уверены, что удар достигнет цели. Например, теперь. — Чтобы добраться до Гамильтон-хауса, мне понадобится час, — задумалась я. — Но предварительно мне нужно будет… нет, возвращаться в «Хеллсинг» неразумно, значит, придется вызвать Уолтера куда-нибудь в город — он привезет оружие и снаряжение. Накинем еще час-полтора. Ну и на разные непредвиденные обстоятельства — тоже накинем. Итого — ориентировочно через три часа я войду в здание. — У вас будет гарнитура, настроенная на мой телефон, — решил Андерсон. — Через нее в нужный момент вы сможете подать сигнал. А если сигнала не будет… скажем, полтора… нет, два часа, мы начнем операцию самостоятельно. Теми силами, которые окажутся в нашем распоряжении после прочтения молитвы. — А вы уверены, что эта штука… — слово «молитва» мне произносить все так же не хотелось. — что она вообще сработает? Мне просто… как-то сложно поверить, что от прочтения какого-то, пускай и очень святого и древнего текста, вирус «лилит» в человеческом организме распадется и умрет. И все упыри с вампирами, включая потенциальных, снова превратятся в нормальных человеческих существ. Андерсон вздохнул. — Поскольку время поджимает, я объясню очень коротко, можно сказать — пунктирно. Если отбросить мистицизм и религиозные тезисы, то дело не столько в собственно тексте молитвы, сколько в звуковом тоне и ритме, которые приобретает читающий в процессе. Как мы понимаем, и то и другое было подобрано священниками католической церкви путем длительных и тяжелых проб и заняло, возможно, несколько десятков, а то и сотен лет. — Звуковой тон? — не поверила я. — Обычный человеческий тембр может разрушить структуру вируса? — Что здесь удивительного? — Андерсон пожал плечами. — Ультразвук, например, успешно разрушает вирус энцефалита, ведет к распаду белковых частиц и эритроцитов в организме. А определенный — очень специфический, но вполне повторяемый — тон человеческого голоса достаточно эффективно уничтожает «лилит» в крови. Мы проводили эксперименты с ограниченным количеством инфицированных, они увенчались успехом. Загвоздка была в другом… — Потенциальных упырей в Лондоне сейчас слишком много? — догадалась я. — Как их собрать всех в одном месте, чтобы заставить услышать этот ваш… голос? Андерсон кивнул. — Да, это представляло бы серьезную проблему. К счастью, «Миллениум» сам подсказал нам ее решение. Он кивает за окно, где до сих пор висят в воздухе метеорологические дирижабли Руди. — Сбивать их по нашей просьбе не стали, очень уж кстати пришлись — развешены надо всем Лондоном и некоторыми другими городами, плюс оснащены мощными громкоговорителями, что вообще идеально для наших целей. Единственной сложностью было перехватить управление так, чтобы Руди ничего не заподозрил. К счастью, и это нам удалось… постепенно. И в результате, теперь мы можем нанести сразу два мощных удара — излечить всех зараженных, и — с твоей неоценимой помощью — избавиться от «Миллениума». — Уничтожить, — поправила я его. Не люблю слова-заменители. Андерсон осуждающе покачал головой, но спорить не стал. — Не будем терять времени, — он легко поднялся. — Телефоны у нас в той стороне, связывайся с Уолтером, заказывай нужное, в случае чего обращайся к нашим, чем сможем — подсобим. Сегодня, кажется, нам представился настоящий шанс покончить… уничтожить это зло навсегда. Он сделал паузу. — И да поможет нам Бог. *** Снаружи наступает полная тишина. Потом раздается механический щелчок, настолько громкий, что его легко слышим даже мы, за закрытыми наглухо окнами и запертыми дверями. Ну, это понятно, святые братья решили перестраховаться и врубить свою шарманку на полную. Руди, замерший в нелепой позе у стола, издает невнятный звук. — Что вы... — Actiones nostras, quaesumus Domine, aspirando praeveni et adiuvando prosequere, — доносится сверху звучный голос отца Андерсона. — Ut cuncta nosta oratio et operatio a te semper incipiat et per ta coepta finiatur. «Сопутствуй нам, Господь наш, как просим мы Тебя, во всех наших начинаниях, вдохновением Своим, и благослови помощью Своей, дабы каждая молитва наша, и каждое начинание наше Тобой начиналось и заканчивалось». — Что это за чушь? — Если Руди и раздосадован потерей контроля над своими аэростатами, он никак это не показывает. — Власть в королевстве захватили церковники? — Именем Иисуса Христа, Господа нашего, и Богородицы, Девы Марии, и благословенного Архангела Михаила, и благословенных апостолов Петра и Павла, и всех святых, могучих в сени власти нашей церкви, мы намереваемся смиренно, но уверенно отразить нападение и искушения дьявола, — продолжает вещать Андерсон на одном дыхании. Голос его звучит раскатами, отражаясь от всех стен в городе, но не рассеиваясь, подобно эху, а каким-то загадочным образом набирая все больше силы. А у меня тем временем другая забота. Я пытаюсь при помощи «внутреннего зрения» найти и достучаться до Алукарда — я же точно знаю, что он здесь, чувствую его поблизости. Пока, правда, безуспешно — я мечусь слепым, ничегошеньки не понимающим котенком по бесконечной, простирающейся во все стороны насколько хватает глаз, болезненно-белой комнате, но натыкаюсь только на напряженную, звенящую пустоту. «Алукард!» — Господь восстает, и враги Его рассеиваются, и кто ненавидит Его, те бегут пред Ним, как рассеивается дым, и течет воск пред огнем, так текут и рассеиваются они пред лицом Его. Да снизойдет на нас Его милость, ибо велико упование наше. — Голос священника уже слегка вибрирует, нелегко на одном дыхании произнести все это, и ни разу не сбиться. Руди все же немного обескуражен, он явно не понимает смысла этой комбинации. А я тем временем подмечаю, что отобранное оружие далеко уносить не стали, оно лежит у дальней от меня стены. «Алукард, ответь, это Виктория! Это… это полицейская, ты мне нужен!» — Отталкиваем мы от себя зло в любом обличье, нечистых духов, сатанинские силы, адских посягателей, жестокие легионы, ковены и секты. Во имя и силой господа нашего Иисуса Христа, изыди из Церкви Христовой, и из душ, созданных по образу и подобию Божьему, и искупленных кровью Агнца Божьего. Змей лукавый, не смей больше соблазнять род человеческий, преследовать Церковь, терзать избранников божьих и отсевать их. Голос Андерсона гремит, забирая вверх и обретая напряжение, как бывает, когда человек выговаривает последние остатки воздуха из легких. Странное дело, он давно уже должен был сделать паузу для вдоха. — Что происходит, Виктория? — Руди почти кричит, ноздри его раздуваются, брови грозно сошлись в одну линию, на высоком лбу вспухают вены. Кажется, и лицо тоже начинает идти красными пятнами. Что-то ему нездоровится, да и мне, похоже, тоже. В глазах слегка темнеет, и хотелось бы списать это на напряжение последних часов и минут, на непредвиденный недостаток кислорода в холодном воздухе конференц-зала. Можно сделать скидку на не зажившие до сих пор раны у меня и издержки возраста и излишне активный образ жизни у штурмбанфюрера. Есть только одна мелочь… *** — Остается еще одна мелочь, — Андерсон был серьезен. — Я тебе не начальство, ни формально, ни по факту. Ты сама пришла к нам, и попросила помощи, а потом я собрался с духом — и попросил в ответ у тебя. Поэтому я просто отмечу тот момент, который ты, может быть, проглядела. — «Молитва» подействует и на меня тоже, — ну вот, все-таки сказала я это слово. Чего уж там, терять все равно уже особо нечего. — И я перестану быть вампиром и стану просто человеком, после чего выполнение задания для меня серьезно осложнится. Священник медленно кивнул. — Из того, что ты сказала, я могу заключить, что этот риск ты уже просчитала, обдумала и признала игру стоящей свеч. Что ж, это радует — теперь мне и в самом деле кажется, что наши шансы неплохи. И все же… Я не твой командир, но обязан спросить — почему ты готова вот так, без раздумий и колебаний отказаться от вашей — греховной, еретической, но все же — вечной жизни, от всех возможностей, которые дает тебе «лилит»? Ты не религиозна, я это вижу, ты не ищешь покаяния и возможности смертью искупить свои прегрешения и ступить в райские кущи, значит, есть какая-то иная причина. Поделишься? Я посмотрела в землю. Рассказывать о родителях, об убитом Саньке, о погибших из-за меня Вадиме с Никитой, о сотнях и тысячах ни в чем не повинных людей, которые просто хотели жить, а вместо этого лежат теперь в своей земле, не хотелось. А вот о штурмбанфюрере, и его уродах-единомышленниках, пришедших к нам в дом, чтобы доказать свою правоту и превосходство — отчего бы и нет? — Видите ли, отче, — я впервые назвала его так, и священник ощутимо дернулся. — Причина на самом деле проста. Руди, как на него ни посмотри — чудовище. Старое, жестокое, самоуверенное и высокомерное. Теперь я знаю это точно. А чудовище могут победить только люди. *** — Господь великий повелевает, и Бог-отец повелевает тебе, и Бог-сын повелевает тебе, и Бог-дух святой, и мощь таинств христианской веры повелевают тебе. Пречистая Богоматерь, дева Мария, повелевает тебе, и вера святых апостолов Петра и Павла, и других апостолов повелевает тебе. Кровь мучеников и заступничество святых повелевают тебе. Итак, проклятый дракон, и вы, дьявольские легионы, мы заклинаем вас Господом живущим, Господом истинным, святым, не вводите в искушение сынов человеческих и не ввергайте их в бездну проклятия вечного. Изыди, Сатана, отец и хозяин всякой лжи, враг спасения человеческого! Совсем плохо. Колени предательски подгибаются, руки дрожат, в голове царит полный раздрай и хаос. Пускай в среде ученых до сих пор идут споры, считать ли вирусы живыми существами, или нет, я знаю правду. «Лилит» живой. Он не хочет умирать. Он отчаянно борется за жизнь. Мне даже его почти жалко. Сознание на секунду меркнет, и придя в себя, я обнаруживаю, что крепко зажимаю уши ладонями. Отгородиться, закрыться от проклятых слов… Вырвать, выцарапать барабанные перепонки ногтями. Бесполезно, звук уже воспринимается всем телом, через стены и пол здания, здесь поможет только мгновенный выход в безвоздушное пространство. Значит, смерть? Нет, нет, нет, не хочу, нельзя, невозможно умирать! Не хочу. Следующее просветление приходит еще через несколько секунд. Из ушей течет кровь, в глазах расплываются какие-то красные круги, изнутри головы размеренно молотит чугунный таран. На Руди, правда, «молитва» тоже действует — и это единственная хорошая новость, которую я выношу из ситуации. Действует, конечно, не совсем так, как на меня, он все же не совсем вампир, и бог знает, какие штаммы «лилит» ему вводились все эти годы — но никаких приятных ощущений от звучащих сверху слов штурмбанфюрер явно не испытывает. Я это заключаю, взглянув на его побагровевшее лицо и лужу рвоты на полу. — Дай место Христу, который выше любой работы твоей, дай место Единой, святой вере, полученной ценой крови Его. Остановись под всемогущей дланью Его, дрожи и беги пред Ним, когда изрекаем мы святое и страшное имя Его, от которого задрожит преисподняя, которому подчиняются добродетели, силы и верховенства на небесах, которое повторяют без устали херувимы и серафимы — свят, свят, свят наш Господь! Голос священника напряжен и вибрирует, как натянутая струна, как веревка под ногами канатоходца, марширующего над бездной. Внутреннее зрение, которым я до последнего пытаюсь дотянуться до невидимого Алукарда, медленно затухает. Руди валится на колени, впрочем, я чувствую себя ничуть не лучше, внутри бесится, сходит с ума и погибает иная, нечеловеческая форма жизни. — Господь наш дает жизнь после смерти и отдых после работы, ибо нет никого, кроме Тебя, никого другого. Ибо Ты есть создатель всего сущего, видимого и невидимого, чьей власти не будет конца и предела, к Тебе взываем смиренно и просим одарить силой Твоей, дабы изгнать тиранию духов преисподней из логовищ их, их ложь и жестокость яростную. «Алукард! Уходи! Сейчас же!» И тут меня пробивает словно бы электрический разряд, и я вижу ряд раскрывающихся дверей, и коридоры, и снова двери, и за последней слепит белизной та самая комната, и в центре нее две больничные койки, и две лежащие изможденные фигуры, и это худое бледное лицо, и высокий лоб, и длинные черные волосы… Алукард открывает глаза, и я вижу красное. Голос Андерсона дрожит и срывается с нарастающего громового крещендо вниз на почти что шепот, последние слова сливаются в малоразборчивую скороговорку. Впрочем, он ведь сам говорил, что слова — это не главное. — Благоволи нам, Господь, и одари защитой своей. К Тебе взываем мы, господь наш Иисус Христос. Per Christum Dominum nostrum. Amen. *** Какая тяжелая у меня голова. Да и остальные части тела не лучше. Туловище весит, кажется, не меньше тонны, а руки, похоже отлиты из высокоуглеродистого чугуна — того и гляди сломаются под собственным весом. Еще немного — и можно с полным правом называть себя Человеком из стали. «В этих брезентовых кабинах сидели железные люди» — так, кажется, говорили про военных шоферов. Разве я хуже? Красная муть перед глазами немного рассеивается, и удается установить, что я до сих пор валяюсь там, где услышала последние слова безумного Андерсона. Почему безумного? Да потому, что реализовать такой план было под силу человеку, не очень сильно дружащему со своей бестолковкой. Что, кстати, тоже делает меня сумасшедшей дурой — ему в пару. Но ведь получилось же! На улице все еще стоит ошеломленная тишина, воплей, криков, стрельбы и рычания не слыхать, значит, программа Руди не прошла, и массового превращения лондонцев в орды озверевших упырей не случилось. Сам штурмбанфюрер лежит долговязой грудой тряпья рядом со столом. Будем пока надеяться, что ему хватило, и столетнее сердце не выдержало напряжения. Из врожденного оптимизма будем пока так думать. А вот оружие, которое он некстати у меня отобрал, надо бы вернуть. На четвереньках — голову все еще водит по сторонам, будто на макушке лежит чья-то мягкая невидимая рука — подползаю к столу, возвращаю награбленное. Носком ботинка задеваю тело Руди. Штурмбанфюрер хрипит. Вот же черт, до чего мощный старик. Впрочем, через несколько секунд он с огромным усилием переворачивается лицом вверх, и я изменяю свое мнение. Нет, отсутствие омолаживающего средства в крови не убило его, не изуродовало, не превратило в эдакого Императора Палпатина — белого, скрюченного и страшного. Хотя на последнее я смутно надеялась — всегда легче убить безумного и уродливого врага, чем статного благообразного и начитанного старика. К счастью, ни статным, ни благообразным Руди больше не был. Волосы поредели и стали совершенно седыми, щеки ввалились, а нос превратился в высохший клюв — все же столетний возраст не шутка. Но он все еще был в полном сознании — и в почти прозрачных теперь, выцветших глазах горела мысль и ненависть. — Сдавайтесь, штурмбанфюрер, ваша карта бита! — помимо общей слабости, в голове бултыхалось какое-то совершенно дурацкое веселье. Ну, знаете, в духе — я уже почти сделала дело, совершила невозможное, спасла мир. Осталась одна последняя деталь, и книгу моей жизни можно считать дописанной. Старик по имени Руди должен умереть. А потом все будет совсем, совсем хорошо. — Обойдешься, — голос у Руди сел и стал по-стариковски шамкающим, но слышно его все равно отчетливо. — Еще ничего не закончилось. Поднимаюсь на ноги, держа его под прицелом. Старая добрая «беретта», вот и пригодилась, наконец. — Разве? — интересуюсь светским тоном. С оружием у меня ситуация наладилась, конечно, а вот гарнитуре, похоже, пришел конец — я ее повредила, при падении, наверное. Иначе сложно объяснить, почему в миниатюрном наушнике стоит гробовая тишина. — Гарантирую, Fräulein, — Руди слабо ухмыляется. — Разреши только принять лекарство слабому старику, и мы с тобой продолжим. Если ты не боишься меня, разумеется. — Лекарство? — с вероятностью три к одному, это яд, он хочет уйти по-тихому, «выбрать путь труса», как американцы говорят. С другой стороны, не могу сказать, что я так уж против. Все меньше для меня работы. — Очень простое, — Руди шарит в нагрудном кармане и извлекает на свет тонкий металлический цилиндрик, похожий на ингалятор. Подносит его к губам, неожиданно подмигивает мне и резко выдыхает. Выдыхает, дура ты набитая! Это никакой не ингалятор. Это ультразвуковой свисток. — Хорошо, что собачек я сообразил держать в подвале, — Руди, кажется, читает мои мысли. — И ваша verdammte «молитва» вряд ли на них подействовала. Впрочем, даже если и так — неважно. Они и раньше-то никогда меня не разочаровывали. Они появляются бесшумно — три здоровенных добермана, три черные-желтые длинные тени. Конечно, стоило ожидать от штурмбанфюрера патриотизма в этом вопросе, только правильная немецкая кровь. Но каков старик! Недооценила я его, приняла медлительность за отчаяние и готовность к суициду, а он просто подводил меня к нужному решению и тянул время. Сама виновата. Тени неотрывно глядят на меня, а в глотках тем временем медленно разворачивается глухое, низкое рычание. — С удовольствием побеседовал бы с вами еще, моя дорогая, — хрипит Руди, и даже в этом хрипе мне слышится нескрываемое торжество. — Но у меня еще много дел. Покинуть вашу негостеприимную страну, осесть где-нибудь в Бразилии или Аргентине — там очень любят пожилых немцев — и начать все сначала. Что-то я сомневаюсь, что он в своем нынешнем состоянии сможет доковылять хотя бы до аэропорта, но Руди, по-видимому, уверен в своих силах. — Прощайте, милая, — он растягивает морщинистый рот в улыбке. И поворачиваясь к собакам, резко командует: — Hussa! *** Первую пулю я трачу, можно сказать, зря — в ту секунду, когда псы рвут ко мне, я скольжу чуть в сторону и палю Руди вслед. Жаль только, что рефлексы, привыкшие за месяцы к вампирской скорости и ловкости, подводят, поэтому пуля попадает ему в ногу, а не в спину, как планировалось. Старик тонко, по-детски, вскрикивает, падает на одно колено, но умудряется не остановиться, вываливаясь в дверь, и уходя из зоны поражения. А за меня, между тем, принимаются собачки. От одной, нацелившейся на руку с пистолетом, я каким-то почти танцевальным пируэтом ухожу вбок, и шавка улетает под стол, а я еще добавляю ей ботинком по спине, вызывая короткий скулеж. Зато вторая нацеливается очень четко и прыгает мне прямо на грудь. Я, правда, успеваю сделать шаг назад, так что весом придавить меня к полу у нее не получается, зато в левую руку, которой я пытаюсь закрыться, тварь вцепляется крайне успешно. Ох уж это давление челюстей в триста с лишним килограмм! Ох уж это ощущение дикой, разрывающей на части боли, почти позабытое в бытность вампиром! И эта смесь отстраненного любопытства в духе «а что, интересно, случится теперь?» и дикой паники «да меня же сейчас сожрут!». Сбоку, тем временем, уже подступает выбравшаяся из-под стола собака, а третья закрывает собой дверной проем, охраняя сбегающего хозяина. Хорошо, что в «беретте» еще целых тринадцать патронов, так что три из них я с удовольствием расходую, чуть ли не засунув ствол псу в пасть. Зверюга даже взвизгнуть перед смертью не успевает, разжимая свою хватку на моей руке и валясь безголовым кулем под ноги. Ненавижу собак! Две оставшиеся прыгают на меня одновременно, одной удается-таки вырвать кусок мяса из плеча, другая снова врезается в стол, за который я перекатываюсь. Эх, где же вы, вампирская скорость и регенерация — полцарства за них! Выстрел! Выстрел! Оба мимо, а инстинкт самосохранения у них, похоже, отсутствует полностью — буром переть на ствол, невзирая на стрельбу и пороховую вонь. Это такое обучение суровое, или эффект вируса, если он еще действует? А патронов, тем временем, остается всего восемь, и перезарядиться в таких условиях я вряд ли успею — экономнее нужно, значит. Вскакиваю на стол, усложняю задачу собачкам. Одна начинает кружить, выбирая позицию поудобнее, другая без затей запрыгивает следом за мной и получает пулю в бочину. Нет, точно генномодифицированная — даже внимания на ранение не обратила, но хотя бы инерцией ее на пол снесло. Какой, однако, Руди молодец — и слуг себе с промытыми мозгами завел, и собачек с «лилит» в крови организовал — что сказать, гражданин творчески подходит к делу, не то, что «Хеллсинг» со своей унылой программой вампирского спецназа. И это еще собаки, а что будет, если инфицировать, скажем, котов? Леопардов? Пираний? Какие широкие открываются возможности для творчества! От дальнейших теоретических мыслей меня отвлекает нежданное везение — та тварь, что бегала вокруг стола кругами, наконец, решила запрыгнуть — и поставила лапы на столешницу как раз когда я повернулась к ней лицом. Псина получает пулю прямо в глаз и утрачивает дальнейший интерес к происходящему. Так, семь пуль, и всего одна собака остается, да еще и подраненная — неплохое соотношение. Вот только… В горячке я как-то с опозданием замечаю, что куртка моя с левой стороны уже вся пропиталась кровью. И футболка под ней — тоже. И останавливаться кровь что-то не собирается, а блестящие мошки в глазах — не признак адреналинового ража, а напоминание вымотанного организма, что еще пара минут, и я просто свалюсь на пол без сил. И тогда мною с удовольствием закусит последняя оставшаяся собачка. И все, что мы сделали, все, что нам удалось, окажется зря. Ну что ж… «Отчаянные времена требуют отчаянных мер». И когда пес, улучив нужный момент, прыгнул на меня, я рванула ему навстречу, предварительно намотав на руку промокшую кровью куртку. Пес был умен, агрессивен и отлично натренирован на людей — но он просто не сообразил, что нужно делать, когда в пасть ему летит, забивая все поле зрения, что-то темное, матерчатое, вкусно капающее красным. Он попытался отвернуть, получил рукояткой пистолета в нос, потом ботинком под больные, простреленные уже ребра, свалился на пол и взвыл, безнадежно и отчаянно. — Ну не люблю я тебя, не люблю, — пробормотала я, стоя, пошатываясь, над поверженным зверем. И выстрелила. Два раза. А может, три: сознание то вспыхивало, то затухало, как перегорающая лампочка, медленно вращаясь вокруг единственной неподвижной оси — пистолета. Вокруг все казалось неоправданно черным, как бывает, когда с яркого солнца заходишь в полутемный лифт. Мне, похоже, оставалось недолго. Шатаясь, как оживший мертвец — в некотором смысле, кстати, так и есть — выбираюсь в тамбур. Руди здесь нет, но на полу кровь, много — это радует. Я еще могу его поймать. Я еще могу успеть. Опальный штурмбанфюрер обнаруживается на полу вестибюля на первом этаже — с истинно немецкой хозяйственностью он не стал никуда идти, пока не остановил кровь и не наложил себе повязку. Мое приближение он воспринимает стоически, почти спокойно. Раненая нога вытянута на полу, рука придерживает жгут, сделанный из рукава рубашки. — Послушай, — севшим то ли от страха, то ли от ранения голосом говорит он. — У меня есть к тебе предложение. Мне его не очень хорошо слышно, да и видно не особенно — в голове шумит волнами морской прибой, а темные внутренности комнаты равномерно пульсируют, изгибаясь и вибрируя. Чем-то это похоже на ощущения после первого приема крови тогда, много-много лет назад, на базе. — Ты слышишь меня? — чуть возвышает голос Руди. Точнее, пытается возвысить. Досталось ему тоже сильно. — Предложение мое следующее. Сейчас ты даешь мне возможность уйти. Своим товарищам ты скажешь, что потеряла сознание от ранения и не смогла, не успела меня остановить. А потом… У меня есть тайник с кровью, далеко отсюда — и я прямо сейчас скажу тебе координаты. Кровь с вирусом, Виктория, ты снова сможешь стать вампиром! Все, что тебе нужно — просто закрыть глаза и на несколько минут потерять сознание. Это так просто. Что скажешь? — Знаешь, дедушка, почему я тебя убью? — интересуюсь я, ковыляя ближе. Голос звучит немного странно, он тянется как расплавленный сахар, как карамель. Пистолет я держу на отлете, я точно помню, там еще есть патроны. Четыре, а может быть, пять. — Не потому, что ты причинил столько горя этой стране, городу или моим друзьям. Не потому, что должна существовать какая-то высшая справедливость — кровь за кровь, глаз за глаз. И не потому, что я жалостливая дура, которая хоть на один миг может поверить такой твари, как ты. Дело не в этом. — Это правильно, — кивает Руди, тяжело поднимая руку. В руке намертво зажат маленький совсем, карманный пистолет. — Не стоит мне верить. Первая пуля попадает в левую, искусанную собаками, руку. В общем, ничего страшного не происходит, просто полностью пропадает чувствительность, и рука отнимается, словно ее и не было, только слышно, как капает на пол тоненький ручеек крови. Я медленно — «беретта» почему-то сильно набрала в весе — поднимаю правую руку, но вторая и третья пули бьют меня в грудь. И я роняю пистолет и падаю. — Глупая, глупая девчонка! — сипит где-то совсем рядом штурмбанфюрер. Весь напускной лоск и хладнокровие слетают с него как ненужный, бесполезный грим. — И чего ты добилась, спрашивается? Мы оба здесь умрем, а могли бы оба жить! Жить, понимаешь? Так в чем был смысл твоего ослиного упрямства? «Держись, родная, на свете два раза не умирать…» Распространенное заблуждение. Выжить любой ценой — несложно, на такое способен, по большому счету, любой мало-мальски приличный вирус. Но я верю, что человек — это что-то большее, чем несколько десятков килограмм мяса, вырабатывающих электричество химическим путем. Человек умеет любить — и ненавидеть. Он может верить — или отказаться от веры, обрести надежду — или утратить ее навсегда. А может и умереть, если это нужно, если этого требуют обстоятельства. Умирать на самом деле не страшно. Страшнее — умереть бесполезно. Вирусам не понять. Правда, Руди я ничего такого не говорю — в груди что-то нехорошо хрипит и булькает, а я еще не закончила свою первоначальную речь. Поэтому я поднимаю голову и смотрю на штурмбанфюрера — он лежит у стены в луже собственной крови буквально на расстоянии вытянутой руки. Только вот вытянуть ее я не могу. Могу только держать за спиной. — Так вот, ты сейчас умрешь, Руди, и сделаешь это по одной простой причине, — сообщаю я ему свистящим, практически интимным шепотом. — Ты чудовище. А чудовищам место не здесь. Не знаю, в христианской ли геенне огненной, ледяном финском аду Хорна или скандинавском царстве Хель. Главное — не здесь. Не среди людей. Руди хочет что-то сказать, но я не даю — потому что вынимаю руку из-за спины. — Алукард привет передавал. Desert Eagle выплевывает длинный язык огня и гремит так, что я глохну — пятидесятый калибр не очень хорошо предназначен для закрытых помещений. А особенно он не предназначен для стрельбы у самого уха, так что из разорванной барабанной перепонки начинает — в который раз — что-то сочиться. Но все это уже неважно. Потому что Руди сидит у стены без движения, к лицу навсегда пристала маска брезгливого удивления, а в груди, там где раньше было сердце, зияет огромная дыра. Старый штурмбанфюрер проиграл свой последний бой. Я аккуратно откладываю пистолет на пол — чужое имущество, не повредить бы — переворачиваюсь на спину и слушаю звуки приближающегося с каждой секундой темного моря, такого огромного, и глубокого, и манящего. И когда наступает нужный момент — погружаюсь, наконец, в него с головой. ***
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.