Хаус знает, что...

      Хаус знает, что это идиотизм.       Что это последняя вещь, которую он должен делать.       Что это бессмысленно. Нелепо, абсурдно и даже опасно.       И это идиотизм.       Хотя идиотизм уже был. Но если речь идет о чем-то подобном — идиотизма много не бывает.       Хаус ухмыляется и осушает стакан.       — Пообещай мне.       — Ты спятил. Рак окончательно сожрал твои мозги.       — У меня не рак мозга, Хаус, и ты обязан выполнить последнюю просьбу умирающего.       — Ты еще не умираешь.       Уилсон пожимает плечами. Они оба знают, что осталось немного, но спорить с Хаусом не хочется.       — Ты сделаешь это сам. Пойдешь туда и сделаешь. Потому что я так хочу, — упрямо повторяет Уилсон.       — Придурок, — беззлобно бросает Хаус. — Неужели ты думаешь, что после всего?..       — Нет, конечно, — Уилсон хрипло смеется такому предположению. — Считай это прощальным дружеским издевательством.       Хаус пристально смотрит в выцветшие глаза друга, в его бледное, покрытое испариной лицо, на всклоченные от часто повторяющегося, нервного движения рукой волосы. Он сглатывает и кивает, не в силах отвести взгляд. Он бы и хотел. Сбежал бы к черту на куличики, закидался бы викодином, напился бы вдрызг, заказал проститутку. Что угодно, кого угодно и куда угодно, лишь бы не смотреть в глаза, из которых по капле уходит жизнь. Но он не может. Просто не может и все. Потому что впервые за очень долгое время — дело не в нем. Не только в нем.       — Тогда договорились, — Уилсон растягивает губы в усталой улыбке, улыбка превращается в гримасу боли, когда из его горла вырывается хрип, и он надсадно закашливается. — Кажется, пришло время лекарств, — бормочет, отдышавшись.       Хаус послушно лезет за шприцом и ампулами. То, чем он занимается — незаконно. Но какое до этого дело тому, кто уже умер?       — Знаешь, — Хаус вводит тонкую иглу в закрепленный на локтевом сгибе друга катетер, — мы с тобой два законченных психа, — и нажимает на поршень.       Лекарство смешивается с кровью, струится по вене, приносит долгожданное, хоть и кратковременное облегчение. Уилсон откидывается на подушку и ненадолго прикрывает глаза, прислушиваясь к ощущениям. Хаус устраивается прямо на полу возле кровати в очередном мотеле. Он смотрит на разводы, оставленные половой тряпкой и дешевым моющим средством, изучает их точно морозные узоры на стекле, а затем резко вскидывает голову от неожиданного, скрипучего звука. Он приподнимается, заглядывая в лицо друга, и понимает, что тот заходится от беззвучного смеха. Хаус невольно улыбается, а затем подхватывает этот смех. Он хохочет, заваливаясь на бок.       — Два психа… — Уилсон кашляет и снова смеется, — два чертовых психа. Знаешь, Хаус, нам с тобой тут самое место.       — Да уж… — Хаус переводит дух, — да уж.       — Помни, что ты обещал, — бормочет Уилсон, проваливаясь в наркотический сон.       — Помню, — отвечает Хаус.       Оставаясь на полу и машинально растирая больную ногу, он еще долго сидит, не шевелясь, бездумно наблюдая за угасающим днем.       Хаус сжимает кулаки. Глаза сухо жжет. Хочется разнести в щепки этот чертов бар, разряженный к празднику, точно дорогая шлюха, — ну или настолько, насколько позволит нога и верзила, пристроившийся на хлипком стульчике у входа. Вместо этого он кидает на стол мятые купюры и, покачиваясь, выходит на улицу, а верзила даже придерживает перед ним дверь.       Хаус понимает, что может пойти или поехать куда угодно. Уилсон уже никогда не узнает, сдержал ли он обещание. Потому что Уилсон — мертв.       Хаус садится в такси и называет заученный наизусть адрес.       Он знает, что может изменить маршрут в любую чертову минуту, а приехав на место, просто пойти в другую сторону. Но он медленно приближается к нужному дому и поднимается на крыльцо. На двери большой зеленой кляксой висит рождественский венок.       Хаус знает, что она одна. Не сейчас, в данный момент, хотя это и не исключено, а вообще — одна. Уилсон как-то обмолвился, что очередная попытка «правильных» отношений с треском провалилась. Так Хаус узнал, что они поддерживают общение, и это было приятно — словно их снова связало невидимой нитью.       «Она сказала, что, кажется, все еще не излечилась от тебя, Хаус», — прибавил тогда Уилсон.       Сердце Хауса гулко ударилось о ребра, встретив неодолимую преграду. Преграду, у которой было имя.       «Это пройдет», — равнодушно отозвался он.       «Дурак», — вздохнул Джеймс.       Хаус тоже вздыхает.       Он знает, что это… жестоко.       Наконец-то нашлось правильное слово для большинства, если не всех его поступков. Он ранил окружающих снова и снова, говоря, что это не жестокость, а правда, от которой не убежишь и не спрячешься. Но сам прятался за этой правдой, как за самой банальной ложью. И у него было только одно слабенькое оправдание — он никогда не делал различий между собой и другими.       — Ты должен признать, что это глупо. А если у нее случится сердечный приступ? Виноват будешь ты.       — Думаю, мне будет уже все равно, — еле слышно шепчет Уилсон, белки глаз беспокойно ходят под тонкими веками.       — По-твоему это по-дружески? — фыркает Хаус, он болтает без остановки последние несколько часов и никак не может заткнуться. Словно от этого что-то зависит. Например — жизнь лучшего друга. — Вот ты бы хотел увидеть на пороге мертвую бывшую? Кстати, я видел твою мертвую бывшую, и знаешь — это не самое любимое мое воспоминание.       Уилсона выворачивает. Хаус помогает ему снова улечься, обтирает лицо влажной тряпкой, дает глоток воды.       Уилсон ненадолго фокусирует на нем взгляд.       — Ты обещал. А теперь заткнись и дай мне поспать.       Хаус хочет что-то сказать, но лишь молча кивает в ответ. Он смотрит за тем, как друг забывается тревожным сном, который может оборваться в любую минуту. И Хаус ненавидит этот мир. Ненавидит всеми фибрами души. Ведь будь в мире хоть капля смысла — не он бы сейчас тонул в этой оглушающей, провонявшей лекарствами и рвотой тишине, не он бы сжимал похолодевшие пальцы…       Оказалось, что есть только одно исключение из правил — Уилсон. И Хаус интуитивно понимает, что это тоже ошибка. Исключений должно быть два.       Наверное, именно поэтому он все-таки поднимает руку и стучит. Шаги за дверью раздаются почти мгновенно, и на то, чтобы струсить и сбежать не остается времени. Он даже не успевает придумать, с чего именно начать, хотя прокручивал этот момент в голове сотни раз. Поэтому когда она открывает дверь и смотрит на него долгим, пронзительным взглядом, говорит первое, что приходит на ум:       — Я жив, а Уилсон умер, — и, помолчав немного, зачем-то добавляет: — Это все.       Она продолжает смотреть на него, не мигая, и в какой-то момент ему кажется, что Лиза вот-вот упадет в обморок. Но вместо этого она шумно выдыхает и отступает в сторону.       — Я знаю, — тихо говорит она. — Ты можешь зайти.       Теперь Хаусу начинается казаться, что это с ним что-то не так. Он опять подсел на викодин? Навряд ли. Ему и взять-то его теперь негде, да и не на что. Тогда что? Не может же быть все так… просто? Или только так и может? Какое-то время он настороженно изучает ее лицо, а затем делает шаг, переступая границу между льющимся из квартиры желтоватым светом и темнотой. Множество вопросов роятся в его голове, все они сливаются в монотонный гул, к которому он перестает прислушиваться.       Сейчас Хаус знает только одно — что ничего не знает.