Прикосновение

Последнее, о чем успел подумать Кили, прежде чем умереть от руки Больга, так это то, что небо смотрит на него глазами Фили. Серыми, бездонными и немного грустными. Только до него, как ни крути, не дотянуться, не дотронуться — впрочем, как и до брата теперь. А потом было холодно и больно. Чертоги Махала почему-то так и не открывались перед ним, а у него самого сил встать и дойти туда не было. Оставалось только ждать приглашения и провожатого. Впрочем, мысль, что Фили уже там, что он будет не один, успокаивала и грела. И даже камни, на которых он лежал, и ледяной ветер казались не такими холодными. А потом стало спокойно и тихо. Ненадолго. Потому что на него закапали чем-то горячим, что замерзало на его щеках и лбу, гладили по лицу и что-то надрывно говорили нежным голосом. Кили успел немного удивиться — он ведь думал, что в Чертогах он будет с родней, но мама же еще жива, она не могла умереть в Синих горах, не могла не дождаться их! Впрочем, теперь ей и ждать некого. Хотя нет, Торин же жив, он должен быть жив. Но женский голос все не умолкал, теплые руки гладили его по щеке и было так хорошо, только все еще холодно. А потом Кили разобрал еще один тихий голос, которым говорила вечность: — Больно, потому что это любовь. И женщина рядом заплакала еще отчаяннее, прижалась к нему. Кили хотел ее успокоить, сказать, что ничего страшного, что он умер, но потом вспомнил лежащего на камнях разбившегося Фили и не промолвил и слова. Тогда он толком и не понял, что упало с высоты к его ногам. Он еще поднял голову, подозрительно глядя вверх, ожидая обвала, града камней. Не дождался и опустил глаза. Ему хватило одного мига, чтобы обнять окровавленного Фили взглядом — потускневшие волосы, порванную одежду, безвольно раскинутые руки без оружия, неловко подогнутые ноги. И лишь на белое лицо сил посмотреть не было. Да, Кили еще уловил краем зрения тонкую струйку крови изо рта брата, но вот встретиться с его взглядом он не смог, не то что прикоснуться, ощутить холод мертвого тела. Впрочем, осознать, что Фили погиб — тоже. Кили рванулся в бой, лишь бы не прощаться с братом, лишь бы не плакать над ним, лишь бы не принимать эту весть, в которую никак не мог поверить. Поэтому теперь он молчал, не говоря плачущей о нем, что все пройдет — он и сам пока не смог смириться с тем, что Фили больше нет. Кили и не думал, что после смерти у него так будет болеть сердце. — Так, госпожа, пропустите меня к нему, — голос Балина поставил все на свои места. Наконец-то его пустят в Чертоги, которые при чужих, при эльфах, для него просто не могли открыться. Кили даже чуть улыбнулся — скоро он увидит… — Живой, слава Махалу, живой, — голос Балина дрожал от радости, а Кили хотелось кричать от обиды — как это «живой»? Так же нечестно! — Так, осторожно, поднимай. Тело тут же пронзила дикая боль, и Кили понял, как больно и холодно было лежать на камнях, как текла из него кровь, как все медленнее билось его сердце. Он хотел крикнуть, чтобы его не уносили, чтобы оставили тут, потому что Чертоги Махала, они же ждут его, они же вот-вот, и он там с братом… Он кричал, но его не слышали. — Где Гэндальф, его бы подлечить? — Он с Торином. — А Двалин? — Пошел искать Фили. А ведь Двалин не знал про Фили, про него знали только сам Кили, Торин да Бильбо. Хотелось плакать. Впрочем, теперь он мог. — Ничего, малыш, потерпи, — Балин осторожно поглаживал его по голове. — Потерпи. Над Кили плыло серое небо, которое почти согревало его взглядом брата. Его принесли в палатку и долго чем-то поили, не обращая внимания на слабые протесты. А потом он очнулся от боли. Казалось, что живот вспороли и медленно ворочают там топором, наматывая кишки на рукоять. Он рванулся прочь, заходясь криком. — Держите его! Сейчас же все! Молот Махала, ты что творишь?! Кили вырывался из чужих рук, выворачивая свои собственные, но потом прямо над ним появился рыжий гном и рыкнул: — Лежать тихо! Кили на миг опешил, а потом его прижали к столу так, что не вырвешься. А рыжий гном продолжал, нависая над ним, давя на плечи и глядя ему в глаза: — Что ж ты такой буйный-то? Лежи тихо, тебя тут штопали, ты все испортишь. — Больно, — сумел выдавить он из себя. — Больно, конечно, а ты как хотел? — Не так. Он хотел не так. Он хотел остаться там, на этой Вороньей высоте, с братом, раз уж не получилось жить. Он хотел, чтобы они все жили долго и счастливо в возрожденном Эреборе, но не после того, как Фили не стало. Он закрыл глаза, кусая губы от боли, которая куда-то постепенно уходила, терялась в тумане мыслей. И только обида за Фили, что тот так и не увидит новую жизнь, держала его в этом мире. Оин что-то ворчал, переговаривался с другими лекарями. Где-то звенели голоса эльфов, оплакивавших погибших, где-то кричали живые и стонали раненые, звякала посуда, слышался треск разрываемой ткани. Ему хотелось спать, раз уж умереть не дают. Очнувшись, он долго смотрел сквозь приоткрытый полог двери на небо. Нет, оно больше не глядело на него глазами брата — слишком уж черным было, наверное, ночь давно, но почему-то так было легче. Наверное, потому, что оно и правда напоминало ему Фили. Брата, присутствия которого он обычно не замечал, но знал, что тот всегда рядом. Кили всегда был спокоен, потому что был уверен, что брат его прикроет и в бою, и в шалости, просто встанет плечом к его плечу — и все. А еще Фили, как бы не менялось его лицо, в глубине сердца всегда был спокоен — как далекое небо не меняется от облаков или ряби. И улыбка освещала лицо брата, как солнце. Но теперь для него наступила черная холодная, без солнца, без тепла прикосновения ночь — и для Кили день тоже кончился. Под утро он задремал под ровное бормотание Оина. Он перетирал какие-то травы в ступке и то ли пел, то ли читал заговор. Время от времени он посматривал на Кили, не доверяя его тихому примерному поведению, трогал лоб, приподнимал тряпицы, рассматривая швы и качал головой, цокая языком: — И как тебя угораздило? Кили не отвечал — а что можно ответить на такой вопрос? Оин приходил и уходил, появлялись другие лекари и целители. Его поили какой-то настойкой, мазали, перевязывали — ему было все равно. Пару раз показывался рыжий гном, который недовольно хмурился и качал головой, и Двалин, который приходил вместе с ним, ругался себе в усы. Кили старался улыбнуться им, но, похоже, у него не получалось, потому что Двалин вытирал глаза и сбегал из палатки, а рыжий сжимал руку в кулак, хмурился еще сильнее и тяжко вздыхал. Однажды утром вместе с лучами солнца в палатку пришел Фили. Он присел рядом с ним на кровать, почти погладил по голове, почти тронул его руку, почти поцеловал в лоб, вздохнул и отвел ставшие тусклыми серые глаза. — Фили. — Кили, ты это… Делай, что они говорят, ко мне не торопись, я ведь никуда не денусь. У меня там целая вечность, подожду немного, — лучи золотили его волосы, но лицо оставалось серым. Когда он немного повернулся, стало видно, что сквозь его раны пробиваются лучи солнца, как будто дневное светило пронзило его и оставило копья в теле. Кили протянул к нему руку, чтобы дотронуться, коснуться хотя бы напоследок, на прощание, но Фили с сожалением качнул головой — нельзя. Тогда Кили зажмурился: — Прости. — Прощаю. Ты только живи и не вини себя во всем — это ведь мое решение. Я ведь сам согласился туда идти. И в поход, и в последний бой. — Ты не хотел. — Но пошел. Так что это мое решение. И ты себя не вини. — Я не смог тебя защитить. — Зато я смог. Хорошо, что ты меня послушался. — Спасибо. За все. И за все — прости. Кажется, Фили ушел, почти поцеловав его руку, и стало тихо, очень тихо, что Кили слышал биение своего сердца — то частое, то медленное. А потом услышал крик Оина и беготню вокруг себя. Но открывать глаза он не стал. В следующий раз он очнулся уже в каменных чертогах. Он уже подумал, что все-таки дошел до Махала, но в окне виднелось синее небо, пронизанное солнечными лучами. А еще в нос забивался противный запах лекарств. Да и Оин нашелся на кресле рядом с кроватью. Он спал, бормоча во сне и сжимая ступку с травами. Кили закашлялся, но Оин даже не пошевелился. — Воды, — попросил Кили. Тот чмокнул губами и чуть повернулся. — Дай попить, Оин! Глухой лекарь так и не проснулся, зато дверь тихо отворилась и на пороге возник Двалин. — Слава Махалу, ты пришел в себя. Двалин дал ему попить, придерживал кружку, пока Кили жадно глотал холодную воду. — Спасибо. Как Торин? — Живой. Рвется в бой, — Двалин почему-то вздохнул. — Это хорошо. Двалин кивнул, стоя возле кровати и не думая уходить, лишь осматривал Кили. Кили отвел глаза, опять уставившись в окно на небо. Фили бы пошел такой цвет. — Хватит! Кили вздрогнул от злого шепота Двалина, удивленно уставился на друга: — Что? — Хватит пялиться на небо! Ведешь себя как…- Двалин зыркнул на него. — Это тебя эльфийка так неправильно исцелила? — Что? Почему неправильно? — Потому что влюбленная и глупая. — Нет, все нормально, и она не при чем. Действительно, при чем тут Тауриэль? Тогда, на Вороньей высоте, он дрался с орками, а потом услышал ее крик и бросился к ней, потому что ей нужна была помощь. А чуть позже она что-то говорила Трандуилу и плакала над ним, вот и все. Он бы тоже поплакал над Фили, но времени не хватило. Совсем немного — но не хватило. — Точно? — Честное слово. Дверь распахнулась, и вошел тот рыжий гном, который удерживал его в палатке лекарей сразу после боя и потом заходил проведать. — О, очухался! Ну привет, племянник! Вымахал, дай Махал, скоро Двалина догонишь и перегонишь, а я тебя мелкотней помню, ты еще под стол ходил пешком и еще прилично оставалось. Даин, теперь Кили узнал его, расхаживал по комнате и довольно улыбался. — Ну вот и хорошо. Торин, может, чуть подуспокоится, а то ходит переживает. Загонял бедного человека, как его там? Барда, да, и даже этот, лесной царь, из-за него бесится и пьет, как не в себя. — С каких пор это он «лесной царь»? — удивился Двалин. — Ну, в бою он так неплохо дрался, да и войско его тоже. Так что поправляйся побыстрее, а то Торин с ума сойдет, столько времени не спавши. — Сколько времени? — сердце Кили пропустило удар. — Да ты уже неделю валяешься в горячке. Тебя только вчера отпустило. — Неделю? — Кили подскочил на постели. Двалин тут же уложил его обратно и прижал к кровати, Даин стал будить Оина, требуя у него успокоительного. — Фили уже похоронили, да? Двалин от неожиданности отпустил его, а Даин, странно посматривая раскосыми глазами, пробурчал: — Зачем это? Хоронят мертвых. Ты вроде головой не страдаешь, что ж такую чушь несешь? — Так Фили же…- Кили не договорил, потому что в комнату вошел Торин. Он обнял Кили, осторожно прижимая его к себе, и сказал: — Ну вот, и второй пришел в себя, слава Махалу! Что у вас с Фили за привычка — вечно во что-нибудь вляпываться? Сначала с тобой проблем не было, так его еле-еле вернули на этот свет, практически на пороге Чертогов развернули. А потом ты ни с того ни с сего вдруг слег с лихорадкой. Что за дети! — Так Фили? — Кили не договорил, захлебнувшись плачем. Ну и пусть тут Двалин с Даином, ему все равно, радоваться за брата, который... которого он успел похоронить, не стыдно. — Жив Фили, в соседней комнате мечется. Сегодня же велю положить вас в одной комнате, а то еще бегать друг к дружке будете, я вас помню мелких, все никак не могли приучиться спать отдельно. То ты к нему, потому что страшно одному, то он к тебе, потому что переживал, как ты там, один. — Я думал, что он… — Кили все никак не мог успокоиться, прятал заплаканное лицо на груди Торина, тот охал от боли, но от себя не отпускал. — Ну и дурак, что думал, мог бы и спросить. — Дурак, это точно, — согласился Кили. Первое, что сделал Кили, когда его перенесли к спящему брату, это взял его ладонь и долго не отпускал из своей руки, баюкал, прижимал к себе и тихо целовал по краю повязки, которая охватывала всю кисть. Другая рука Фили была сломана и висела на перевязи, замотанная белой тканью от кончиков пальцев до плеча. Он вообще почти весь был перевязан, а то, что было свободно от лент, было в синяках и кровоподтеках. — Фили, — Кили наклонялся над братом, щекоча его растрепанными волосами, и хотел прижаться к его груди, но было страшно потревожить его раны и разбудить. Поэтому Кили просто глядел на него, не отводя взгляда, потому что он был — живой. А потом он проснулся, и Кили не удержался, стал целовать его в щеки, в глаза и гладить по спутанным волосам дрожащей рукой. Фили молчал и улыбался, рвано дышал, почти задыхаясь, и Кили напугался, вернулся на свою кровать, но выпускать ладонь брата не стал. Два дня они с Фили так и лежали — каждый на своей кровати, но при это держались за руки, боясь снова потерять друг друга. Но если Кили мог поворачиваться, то Фили лежал только на одном боку, стараясь лишний раз не беспокоить сломанную руку, не говоря уже о ране, которую ему нанес Азог. Он по-прежнему молчал, лишь улыбался краешком рта, тем, из которого на Вороньей высоте текла кровь, и Кили каждый раз спрашивал: — Больно? — Переживу. — Может, пока ляжешь на спину, отдохнешь? Фили не отвечал, жмурился, но убирать руку и не думал. Время от времени он задремывал и во сне легонько стискивал ладонь Кили, как будто каждый раз хотел напомнить себе, что тот жив. Кили, когда додумался до этого, и сам стал сжимать руку, чтобы успокоить брата. А ночами так и вовсе перебирался к нему в постель, где бережно обнимал Фили со спины, тепло дышал в плечо, отплевываясь от его волос, и тихо шептал, что всегда будет с ним рядом. Фили вздыхал в ответ, но спокойно засыпал до утра. Кили смотрел в окно и думал, что никакое небо не сравнится с его братом, пусть цветом оно напоминает его глаза — хотя бы потому, что небо нельзя обнять и согреться рядом с ним.