Тринадцатое Рождество

1. Знаете, на что похоже Рождество в психиатрической лечебнице? На любой другой день в психиатрической лечебнице. Проще говоря, это определенный отрезок времени, начинающийся с того момента, как вас поднимут санитары, сообщающие, что пришел новый день, и заканчивающийся криком: «Отбой!», после чего окружающий мир вновь утопает в непроглядной темноте. К слову, меня не приходится поднимать по утрам – я просыпаюсь еще до рассвета, и таращусь в потолок несколько часов. Так бывает в мои хорошие дни. В плохие дни меня так накачивают лекарствами, что мир вокруг окутывается плотной завесой тумана, и тогда я могу бодрствовать или спать сутками напролет. Сейчас плохих дней становится все меньше – кажется, Софи Миллер сотворила необъяснимое, почти невозможное, и действительно поставила меня на ноги. Я никогда не доверял психиатрам, считая их шарлатанами похлеще меня самого, но Софи оказалась приятным исключением из правил. В стенах этого заведения ничто не скажет вам о том, что на дворе конец декабря. Ни елки, ни праздничных гирлянд, ни разноцветной мишуры. Никто из персонала не носит колпаков Санта Клауса и не повязывает на шею сверкающий «дождь». Вероятно, по их мнению, подобное может спровоцировать психов вроде меня. Да и можно ли их осудить: кто рискнет проверить, не потянутся ли мои руки к этому самому «дождику», не придушу ли я молоденькую медсестру рождественской мишурой? А может, затяну узел потуже на собственной шее? Тем более, были подобные прецеденты… Впрочем, не берусь говорить за всю лечебницу – я редко бываю за пределами собственной одиночной палаты. Быть может, по ту сторону этих белоснежных до рези в глазах дверей существует другой мир, с праздничными песнопениями и наряженными «тихими» психами? Кто знает… О том, какой сегодня день, мне сказала Софи. Так и начала: – Знаешь, какой сегодня день, Патрик? – Какой? – спросил я. – Сегодня Рождество, – ответила она и внимательно посмотрела мне в глаза. – С Рождеством, Патрик. Подозреваю, что она хотела проверить мою реакцию – выдержу ли я подобную информацию, не утащат ли меня (в очередной раз) на самое дно воспоминания. Софи видела, что я иду на поправку, но прежде чем делать следующий шаг, она должна была убедиться. Что же, я с блеском прошел эту проверку. Не могу сказать, что мне не было больно – если быть совершенно откровенным, с той самой роковой ночи ни одна минута моей жизни не проходит без боли. Ноющая, тупая, давящая, колющая – самые разные ее виды, они сменяют друг друга, но боль всегда остается со мной. Софи говорит, что однажды станет легче. Но даже она не осмеливается обещать, что настанет день, когда боль пройдет. При упоминании Рождества уголки моих губ непроизвольно опускаются книзу, но я все еще могу дышать. Да, образ смеющейся, перепачканной в муке Шарлотты всплывает передо мной – она такая красивая, моя девочка, такая близкая, будто живая. Мне хочется протянуть руку и дотронуться до нее, погладить шелковистые завитки ее волос, но я помню, что это лишь мираж. Я с трудом сглатываю и удивляюсь, до чего красочную картинку нарисовало мое воображение – я даже чувствую восхитительный аромат знаменитого рождественского печенья Анджелы. Раскины десятилетиями передают его рецепт из поколения в поколение, и однажды наша дочь сможет испечь это печенье для своей собственной семьи… Стоп, Шарлотта мертва. Анджела тоже. Но тогда кто это бежит мне навстречу – я отчетливо слышу частый топот маленьких ножек, и вот моя девочка, моя Шарли, кидается мне на шею. – Папочка! – радостно кричит она, и я, обескураженный, обнимаю ее, прижимаю к себе и не могу выдавить и слова. Теперь мы оба перепачканы в муке – ее волосы, мои волосы, ее ладошки оставили крошечные следы на моем баснословно дорогом пиджаке. Но мне плевать. Она жива. Она жива! Все это было лишь кошмарным сном. Я вижу Анджелу, и она ласково улыбается мне, в ее теплых карих глазах читается любовь и счастье. Это и правда счастье, и я делаю шаг навстречу своей жене. – Если бы ты только знала, какой жуткий мне снился сон! – говорю я, и вдруг счастье в ее глазах сменяется глубокой печалью. – Я знаю, – говорит она. – Я знаю, Патрик, и мне так жаль… Но ты должен проснуться. – Она подходит ближе, хватает меня за плечи. – Проснись, Патрик, – кричит она, и трясет меня, трясет. – Проснись! Я прихожу в себя на больничной постели, на мне смирительная рубашка, и я не могу пошевелиться. Осознание реальности пронзает меня, и я чувствую почти физическую боль – все это был лишь видением, мои девочки по-прежнему мертвы. А я здесь, и, кажется, я провалил сегодняшний экзамен. Бледное, но спокойное лицо Софи Миллер нависает надо мной. – Ты еще не готов, – говорит она. – Я действительно надеялась, что у нас есть прогресс, но сегодняшний случай отбросил нас на месяцы назад. – Что произошло? – шепчу я пересохшими губами, а затем жуткий приступ кашля мешает мне говорить. Софи протягивает мне стакан, я зажимаю трубочку между губ и делаю несколько глотков. Утолив жажду, я киваю, и Софи отводит руку. – После того, как я сказала тебе про Рождество, у тебя случился новый приступ. Я закрываю глаза. Это плохо, это действительно плохо. Я думал, что приступы в прошлом. В эти моменты я терял над собой контроль – крушил мебель, набрасывался на персонал, пытался совершить суицид. А главное – потом я не помнил ничего. Я приходил в себя на кровати, скованный по рукам и ногам… как сейчас. – Нам предстоит еще много работы, – тихо говорит Софи. – Но однажды ты выйдешь отсюда, Патрик. Я обещаю тебе. И я ей верю. 2. Если бы можно было пропустить все эти рождественские праздники и снова вернуться к нормальной жизни! Я кинула убийственный взгляд на наряженного в тряпки Санта Клауса бродягу, радостно и оглушающе-громко прооравшего мне в самое ухо ненавистное «Хоу-хоу-хоу!». Он тотчас попятился, и с его раскрасневшегося от дешевой выпивки лица (может, в Чикаго он мог бы списать все на легкий рождественский морозец, но в Калифорнии уже с полудня плавился асфальт) медленно сползла улыбка. Благоразумно не предлагая мне подбросить немного мелочевки в его жестяную баночку, почти доверху наполненную звенящими монетами, он исчез из моего поля зрения. Я облегченно выдохнула и ускорила шаг, надеясь успеть домой к началу любимого кулинарного шоу. Конечно, определение «любимое» было явным перебором – оно просто раздражало меня чуть меньше подобных ему передач. Я не сомневалась, что сегодня ведущие не останутся в стороне, и непременно украсят студию или, того хуже, сами напялят на себя колпаки. Что же, от такого никуда не деться, не в это время года. Бытует миф, будто в Рождество все вокруг наполняется любовью и счастьем, в воздухе витает что-то необъяснимое, превращающее злых людей в добрых, прожженных скряг – в щедрых благотворителей, а пряничные человечки оживают и водят хороводы возле елок на радость ребятне. Нет, ну здесь я, конечно, сильно преувеличила, но общий смысл вы поняли. Так вот – все это полнейшая чушь. Если хотите знать, все происходит с точностью до наоборот. Любой коп скажет вам, что в период праздников, а особенно рождественских, люди по всей стране будто срываются с цепи. У психов и маньяков происходят обострения, увеличивается число пьяных за рулем, вследствие чего – бесконечные аварии, сбитые пешеходы, разрушенные жизни… Чрезмерное потребление алкоголя опасно не только на дорогах – число случаев бытового насилия, убийств, и главное, самоубийств, увеличивается в разы. Люди сходят с ума. Прибавляется работы не только у копов – в предрождественское время переполнены больницы, хирурги борются за жизнь тех самых пьяных водителей и их несчастных жертв… да и пищевые и алкогольные отравления никто не отменял. Нет, я не прожженный циник, я не считаю себя пессимистом. Просто моя работа… И особенно последнее расследование… я не могу перестать об этом думать. Склонный к насилию отец в пьяном угаре зарезал собственную жену и ребенка. Девочке было всего шесть, маленький ангел, невинное дитя. Ее матери – тридцать два, красивая женщина с благородными чертами лица и огромными глазами. Когда я зашла в ту квартиру, эти глаза смотрели прямо на меня, застывший немой ужас, жизнь, оборвавшаяся так внезапно и так… навсегда. Мы посадили ублюдка, психиатрическая проверка признала его вполне вменяемым членом общества, так что он понесет наказание. Не думаю, что оно окажется достаточно суровым – адвокаты знают свое дело и попытаются приписать чудовищу состояние аффекта. Это дело напомнило мне другое, гораздо более громкое – я читала о нем в газетах, эту историю крутили в новостях. Около полугода назад очередными жертвами орудовавшего в Калифорнии маньяка под именем Кровавый Джон стали мать и дочь примерно того же возраста, что и сегодняшняя семья. Я думала о человеке, чья жена и ребенок были убиты той ночью. Его звали Патрик Джейн. Журналисты долго преследовали его, пытаясь добиться интервью и сделать сенсацию, все заголовки газет пестрели его именем. А я чувствовала жалость, необыкновенную печаль и скорбь. Я ощутила всю эту смесь вновь сегодня, сейчас, размышляя над тем, какой уродливой и несправедливой бывает жизнь. Глава семейства убивает супругу и дочь. Глава семейства теряет супругу и дочь. Первый будет жить, ему точно не дадут смертную казнь, и возможно, что уже скоро он выйдет из тюрьмы стараниями адвокатов, зарабатывающих за час мою месячную зарплату. А что станет со вторым? Жив ли он? Не наложил ли на себя от отчаянья руки? Почему человек должен вот так – в одночасье – потерять все, что имеет? Я добралась до своей квартиры и достала из холодильника гоголь-моголь, щедро сдобрив его ромом. Лучше не думать об этом. Лучше забыть обо всем – о работе, о жертвах и их карателях, о несчастных родственниках… Лучше включить телевизор – вот это кулинарное шоу со злым мужиком (надо же, а он и правда вырядился в колпак!) и постараться пережить эти праздники. Я нащупываю пальцами крестик, что подарила мне когда-то мама. Я будто слышу ее голос. – Все будет хорошо, Риз, – шепчет она. – Однажды все наладится, я обещаю тебе. И я ей верю.