Too much (its you, your love)

- Не надо, - Минсок вдавливает сигарету в пепельницу, которой служит обрезанная банка дешёвого кофе, и ведёт плечом, по которому мажут чужие сухие и потрескавшиеся губы. На нём только мятая широкая футболка без рукавов – её давно пора выбросить к чёртовой матери, но этому идиоту нравится – и трусы с кричащей надписью на половинках ягодиц. Минсоку всегда дурно от прикосновений к своей шее и плечам, особенно – когда сзади стоит Лу Хань и пытается обнять поперёк живота своими загребущими руками. Минсок зажмуривается, всё ещё не выпустив из пальцев сдавленный бычок, и подаётся вперёд. Но там лишь край подоконника и стекло, за которым расстилается обычное серое декабрьское утро. – Я же просил. - Стань на мои ноги, - Хань не обращает внимания на сопротивление и придвигается еще ближе. Так близко, что у Минсока нет выбора – и он становится пальцами на ноги Ханя, чувствуя, как судорога гадко сводит середину стопы. Батареи в их халупе греют очень слабо. А у Минсока от холода – он принципиально не одевался, чтобы скатиться с мятой постели и, взяв сигареты с полки, перейти на половину кухни – сводит всё, что только можно. И что нельзя тоже. Вплоть до глупой мышцы за грудной клеткой из двенадцати пар ребер, если грёбаный Лу Хань решает, что именно это декабрьское утро стоит начать не с нудных причитаний на тему нехватки денег, а с тошнотворной нежности, на которую только способна его потрепанная временем и другими людьми душонка. Минсоку это не нужно. Минсоку нужны лишь деньги, чтоб выбраться из этого дерьма, и… - Останься сегодня, - шёпот скользит по шее сзади, где рефлекторно поднимаются все короткие волоски. Минсоку надоедает убегать от Ханя, прятаться от его рук и губ за тот срок, что они делят эту бомжарскую квартирку-студию. Надоедает бесполезное самовнушение – не смотреть, не отвечать, не чувствовать. Ведь Минсок не может накричать на Ханя, оттолкнуть, собрать вещи и уйти, чтоб сдохнуть от холода и голода под ближайшим мостом. Этот замкнутый круг слишком прочен для такого, как Минсок. Он падает в тёплые и крепкие объятия, – а по ощущениям в леденящую воду без шанса на спасение – поворачивает голову и утыкается носом в длинную шею, на которой проступает косая линия мышц. От Ханя привычно пахнет гелем для душа и почему-то его, Минсока, сигаретами. Как давно Хань тут стоит?.. - Останься, - Минсок поджимает пальцы на ногах – так стоять неудобно, но Хань не отпускает и прижимает к своей груди – и едва сдерживается от слабого и едва слышимого «хорошо». У них ни черта не хорошо. У них долги, неоплаченные счета, пустой холодильник и заваленное образование. А у Ханя – проблемы с получением корейского гражданства, Сехуном и отношением к соседу по квартире. Минсок не считает Ханя своим другом. Уж тем более – любовником, даже пока принюхивается к аромату его кожи под точёным подбородком и прижимает худые ладони к своему животу, под которым все шевелится, скручивается и булькает. А ещё у Минсока гастрит, аритмия и, блять, Лу Хань с его длинными пальцами, подцепляющими край майки на бедре. Аритмия работает на Ханя, – или это Хань работает на аритмию? – и сейчас Минсоку хочется свалиться грузно на пол, сжаться и заснуть на ближайшую вечность. - Перестань, - Минсок хватается за запястья Ханя, чтоб не потерять равновесие и устоять на подгибающихся ногах. Никто никогда не касается его так, как Хань. И это неправильно, потому что люди имеют глупое свойство привыкать. Привыкать к любви, теплоте, заботе и вот-таким-вот-всплескам-запираемой-внутри-нежности. Её слишком много на кончиках пальцев, что поглаживают низ живота под резинкой трусов, в тёплом дыхании за ухом, в медленно поднимающихся к линии челюсти губах и взглядах. Минсок смаргивает наваждение. На улице ещё слишком рано и темно, а из-за включённой единственной лампы они оба отражаются в оконном стекле. Вся поза выражает глубокую зависимость от Ханя: то, как Минсок приподнимается на носочки, все ещё стоя на его холодных ногах, то, как он стискивает его запястья и выгибает спину, чтоб не свалиться туловищем на грязный подоконник с подобием пепельницы. Минсока ломает из-за шевелящихся под сердцем противоречивых чувств – прекратить это безобразие и продолжить, чтоб наконец стало тепло. Ударить Ханя и поцеловать в эти вечно потрескавшиеся из-за морозного воздуха губы, чтоб дать молчаливое согласие на всё, что они только могут сделать этим скучным декабрьским субботним утром. Ведь действительно – «работа» может подождать… - Не перестану, - запоздало отвечает Хань и усмехается в сухие крашеные рыжие волосы с прилично отросшими корнями, резко задирает свободную футболку и круговыми движениями гладит живот, грудь, бока, пока Минсок не начинает поддаваться навстречу этим простым прикосновениям, самостоятельно направляя руки Ханя так, как ему хочется. Как нравится. Как не делает никто и никогда. – Брось это. Мы справимся. - Ты глупый? – Минсок откидывает голову на худое плечо и смотрит вверх, останавливает горячую ладонь у себя на поджавшемся животе. Запястье Ханя уже пульсирует сладкой болью. Да и весь он постоянно пульсирует от боли, когда Минсок уходит и возвращается только поздно ночью – или вообще не возвращается – пьяный, потрепанный и раздраженный. Тогда в душе долго-долго льётся вода, а Хань достает из холодильника банку дешёвого пива и ждёт, пока Минсок вывалится из дверей ванной в одном своем халате с мокрыми волосами и размазавшейся подводкой под красными глазами. Желудок выворачивает наизнанку, и хочется блевать до тех пор, пока внутри ничего не останется. Пока тело не станет полым, как бамбуковая палочка. - Да, - соглашается Хань, кивает и перехватывает лицо Минсока за подбородок, чтоб уж наверняка, и приближается к сомкнутым в линию губам с коротким выдохом: – С тобой – да. - Не надо со мной, - Минсок все не открывает глаз, а Хань ликует – значит, есть шанс. Хоть какой-то. - А с кем? - Сехун? По спине бегут противные мурашки. - Я устал от него. - А от меня ты не устал? – Минсок улыбается так, что становится страшно. Как маньяки в фильмах или больные на голову. Впрочем, они оба нездоровы – иначе как объяснить то, что Хань пожимает плечами, оставляет на губах короткий поцелуй и бросает Минсока на кровать, чтоб сдёрнуть с узких бедер яркие трусы. – Лу Хань. Ханя как по голове бьет это строгое и холодное «Лу Хань», размазывает по смятой простыне их узенькой и скрипучей кровати. Обычно в такие моменты Хань близок к тому, чтобы рыдать, как тупая брошенная всеми шлюха, и просить Минсока не быть таким. Их существование давно превратилось в пиздец, от которого только и можно, что блевать. Хань тупой и неопределившийся задрот, просадивший все деньги на игрушки, а Минсок трогательно-несчастная проститутка с членом между ног и старой татуировкой на бедре и пирсингом в соске. Они достаточно извозились в дерьме за свои двадцать пять. - Что? – гудит Хань в пупок и прикусывает нежную кожу над ним, оттягивает, пока Минсок давит ему на плечи и строгим взглядом призывает не рушить их и без того хрупкую неустойчивую границу между никем и кем-то. – Что, Минсок? - Ты пожалеешь. И я тоже, - голос Минсока совсем падает к концу фразы, и его руки соскальзывают на шею, мягко обнимая. Хань перестает ощущать это физическое сопротивление, поднимается выше и обхватывает губами сосок с пирсингом, который холодом обжигает язык и глухо стукается о зубы. – Идиот. Господи, какой же ты… - Влюбленный? – подсказывает Хань, горячо выдыхая на влажную кожу, а потом его рот творит с телом Минсока что-то невообразимое – посасывает с таким желанием, будто Минсок девочка-девственница, ни разу не испытавшая на себе все прелести взрослых утех с собственным телом. Только вот этого соблазнительно обнаженного и изогнутого худого тела касались столько раз, что сосчитать трудно. И не только касались… Когда Хань думает об этом, его зубы сжимаются на твердом соске – и Минсок выдыхает из-за смеси болезненных и возбуждающих ощущений, возникающих не только там, где его сосут, лижут и кусают, но и между ног, где все напрягается, ноет и заставляет потирать ноги друг о друга, пока Хань играется влажным юрким языком с пирсингом. Влюбленный. Хань в него. В проститутку, которую ебут в самых грязных клубах и на задних сидениях машин. О чувствах которой совсем не заботятся, пока вгоняют член в презервативе – а иногда и без – в сжимающуюся задницу. Минсоку нисколько не приятно это, а противно и больно. Минсок боится, что Лу Хань такой же – ему только позволь, только отпусти его запястья, только выдохни что-то менее строгое. Лу Хань игрок. В нём азарт горит, пока он желаемого не получит – а Минсоку совсем не хочется носить в себе эти никому не нужные чувства и корчиться от боли душевной и физической под очередным пыхтящим мужиком. Минсок ведёт пальцами по проступающим ребрам, когда обнаженный Хань ложится на него сверху, прижимая бедро меж раздвинутых ног. И они впервые целуются сразу с языком, глубоко и мокро, пошло, громко. Волосы Ханя неожиданно хорошо сжимать и дергать в кулаке, чтоб Хань запрокидывал голову – так можно блядски пососать дрожащий нетерпеливым вздохом язык и вытряхнуть из распахнутого рта весь воздух. - Что же ты делаешь… - Хань тяжело дышит, гладит красную щёку и смотрит в огромные глаза с такими же огромными зрачками, а Минсок будто под кайфом – кусает нижнюю губу, двигает тазом, потираясь встающим членом о протиснутое между ног бедро, и явно не торопится слать Лу Ханя на хуй и бежать за забытыми на подоконнике сигаретами. – Минсок… - Заткнись, пожалуйста, - у Минсока что-то в прекрасной голове щёлкает – он сжимается, упирается ладонями в грудь навалившегося сверху Ханя и пытается вытолкнуть его ногу, подползая по кровати к изголовью. Простынь мнётся и скользит вслед за его ягодицами, очаровательно елозящими по скрипучему матрацу. – Ничего не говори. Не надо. - Но… - Убирайся! – в лицо ничего непонимающего Ханя летит подушка. – Не прикасайся ко мне. Никогда и ни за что, слышишь? Я тебя ненавижу. *** Минсок возвращается с посиделок с такой же потаскухой в задницу пьяным и раньше обычного, поэтому совсем не удивляется горящему в квартире свету. Но примитивные звуки секса, страстные вздохи и стоны вынуждают Минсока привалиться спиной к стене и съехать по ней на пол, обнять коленки руками и задержать дыхание почти на целую минуту. Не нужно быть ясновидящим, чтоб понять, что за поворотом в их однокомнатную халупу трахаются Хань и Сехун. Для Минсока всё ещё загадка, кто кого нагибает над их покошенным маленьким обеденным столом. Систематический стук края о стену давит на мозг, противно хлюпающий в жиже выпитого алкоголя. Или это у Минсока в ушах хлюпают примитивные шлепки двух потных тел? Они настолько заняты друг другом, что даже не услышали хлопок входной двери. Минсок прислоняется затылком к стене и прижимает руку к груди, в которой бешено колотится сердце. К горлу подкатывает тошнота, а голова кружится-кружится-кружится. Спасибо Цзытао и его выпивке – воспринимать то, что Хань и Сехун трахаются в их квартире намного легче, будучи в задницу пьяным и затраханным. Минсоку дурно от всего, что связано с сексом. Но, оказывается, к сексу можно испытывать еще больше отвращения – потому что Сехун… блять, ему здесь не место. Здесь только Минсок может рвать на Лу Хане патлы, обзывать всеми возможными словами и посылать далеко и надолго. А потом разрешать себя гладить и целовать, как домашнего котенка. Здесь только Минсок может поспешно натягивать трусы после очередного неудачного подката Ханя, игнорируя умоляющий взгляд и шёпот «останься, пожалуйста, ну еще ненадолго». Что-то разбивается, Сехун громко о чем-то шепелявит. Минсок затыкает уши, вжимается лбом в коленки и как никогда хочет разбить рожу Ханя об стену. Или пол. Не важно, главное – сделать ему больно так же, как сейчас больно, страшно и одиноко Минсоку. Да, он сам оттолкнул Ханя. Да, он во всем виноват. Но ведь все совершают ошибки из-за каких-то своих внутренних демонов? Этих демонов у Минсока слишком много – их не сосчитать за раз. Они не поддаются логическому объяснению. В данный момент Минсок хочет, чтобы Хань обожал только его, ползал на коленях только перед ним, целовал только его ноги и говорил, что любит только его. Минсок скребет пальцами по ткани кофты, вытирает глаза и беззвучно говорит в пустоту: «Я тебя не ненавижу». Но ничего не меняется – стол все так же стучит о стену, Сехун и Хань все так же самозабвенно трахаются и, судя по специфическим звукам, даже успевают целоваться. Где же вся твоя хвалёная любовь, Лу Хань? *** Минсок думал собрать вещи и уйти куда-нибудь, где не будет Лу Ханя, его взгляда и рук. Не будет этого мерзкого стола, следов спермы и валяющегося на полу использованного презерватива. В ту ночь у Минсока внутри сломался стальной стержень и опустились руки. Поэтому, когда на следующий день Хань прижимается к его спине, закидывает ногу и обнимает за живот, Минсок даже не шевелится. - Доброе утро, - хрипит Хань и тычется носом меж позвонков на шее, раздвигая отросшие волосы. Вот так просто… Минсоку противно, но он сжимает челюсть – а в голове звучат мерзкие звуки – и пытается словить остатки сна про какие-то разрушенные мосты и собственный страх перед ними. Минсок готов лично отправиться на такой мост, лишь бы не видеть и не слышать Ханя. Почему все получается так дерьмово? Руки Ханя расслабляются – объятия становятся менее навязчивыми, и из них легко выскользнуть. Но Минсоку лень шевелиться и дышать, отвечать на внезапные проявления утреннего дружелюбия он тоже не намерен. Пусть Хань изводит себя, пока неврастеником не станет. Тогда они будут квиты. Минсок усмехается, потому что их недоотношения совсем какие-то ущербные. Они похожи на слепого и глухонемого инвалида без рук и ног. Только с горящей сердцевиной, всё ещё цепляющейся за жизнь из последних сил. - Ты видел, да? – это даже не вопрос. Хань бездумно водит пальцем по тазовой косточке – сегодня Минсок спит совсем без ничего, как привык, и уже давно не пробуждает соблазнительной наготой и мнимой доступностью примитивные инстинкты зажать, опрокинуть на спину и раздвинуть ноги коленом. Скорее – обнять крепко-крепко и согреть, попросив поставить ступни на свои ноги. Сейчас, когда от алкоголя в организме ноль целых и две десятые процента, Ханю стыдно и хочется вернуться во времени, чтобы прогнать Сехуна до тех пор, пока он не предложит выпить и не начнет открыто приставать. Физиология – ничего более. Но Минсоку плевать, что это, он холодный, как лягушка, и неподвижный, как камень. И внутри у него почти что как у бамбуковой палочки, которую очень хочется засунуть Лу Хану в задницу и вытащить уже из глотки. - Мин, - Минсок от всей души не переносит это слащавое «Мин» и любые намеки на него. Но Ханю не объяснить – он упёртый, как баран, и до жути своевольный. Запрет на прикосновения и поцелуи давно снят – Хань покрывает маленькими короткими бабочками-поцелуями изгиб шеи и линию сжатой челюсти, с каждым новым прикосновением повышая градус внутри – и Минсок тает под ним, как масло, растекается жирным пятном по простыням, которые уже отдают смешением разных запахов: алкоголя, секса, одеколона и пота. – Мин… Сехун всегда обливается одеколоном, как сумасшедший – с его-то манией на запахи. Хань умудряется вытащить ладони Минсока из-под подушки и переплести их пальцы в трогательно-мерзкой манере. Подобные вещи не для Минсока – от такого сахар на зубах хрустит и жилы рвутся от беспричинной злости. - Я даже не буду объяснять. Всё равно не будешь слушать. - Я всё равно хочу тебя… - Хочешь меня? – нагло перебивает Хань со смешком в самое ухо. - Хочу тебя, - повторяет Минсок и стискивает пальцы до боли, чувствуя, как Хань сжимает в ответ. – Убить. Разбить рожу в мясо, вспороть брюхо, выпотрошить полностью. Колено Ханя опять удобно протискивается между бёдер Минсока, который сгибает одну в колене и ведёт чуть вперёд, открываясь с каждым словом все сильнее. Когда он произносит такое вслух, становится легче. И это заводит. Минсок, наверное, ненормальный: - Сломать каждую косточку несколько раз, а потом бросить в луже крови и уйти трахаться с Сехуном. Он же меня хочет, да? Не тебя. Поэтому ты с ним и трахался. Мы бы с ним обмазались твоей кровищей, а потом съели лёгкие на ужин… - Мин, я давно беззащитен перед тобой, - Хань кусает мочку и оттягивает её, цепляет кончиком языка маленький гвоздик. Минсок до сих пор его носит – и это не может не радовать. Такая детская глупая ассоциация. – Можешь сделать всё, что угодно. Только перестань меня ненавидеть. - Я тебя не… - Тише, - Минсок раздраженно дергает руками – что за дебильная манера перебивать?! – и собирается встать с кровати, но Хань обвивается вокруг него руками и ногами так, что даже дышится с трудом. – Давай полежим. - Давай я тебе зубы выбью? – змеиное шипение смешит Ханя. Минсок совсем как котёнок, желающий казаться более устрашающим – они тогда выгибают спину со вставшей дыбом шерстью и забавно скалятся. Хань не против посмотреть: дёргает Минсока к себе и поворачивает на спину, вытягивает руки в стороны и удерживает, прижимая к матрацу. – Отпусти. - Нет. - Отпусти, Лу Хань. - А то что? – Хань кривит губы в усмешке и садится Минсоку на бедра – он такой тощий, что точно теперь не сбежит. Разве что сломается, рассыплется под ним. Рыжие волосы резко контрастируют с белым постельным бельём, Минсок смотрит на Ханя сумасшедшими глазами загнанного в ловушку зверька. Потому что сколько можно кидаться из крайности в крайность? У Минсока сил нет сопротивляться и доказывать обратное – а Хань видит это и всё ухмыляется, не собирается отпускать и прекращать это издевательство. Минсок не тёлка и реветь не собирается. Но вот кричать, пинаться и царапаться он может. Только не сейчас. Сейчас ему нужно чувствовать себя по-настоящему любимым и знать, что Лу Хань сходит с ума только по нему. И никакой Сехун не может стать между ними. - А то тебе придется заткнуться и поцеловать меня. *** - Не надо, - уже знакомо начинает Минсок, когда Хань подкрадывается сзади. Но его не обнимают, не целуют и не шепчут на ухо всякие нежные пошлости. Минсок тушит сигарету в обрезанной банке из-под кофе и оборачивается. Тогда весь его маленький и только-только выстроенный заново мирок рушится, разбивается, осколками осыпаясь на холодный пол под босые ступни, которые сводит все та же судорога. – Кто тебе разрешал копаться в моих вещах, Лу Хань? У Ханя в руках бесконечная кипа бумаг из дешёвой больнички на окраине города. Но даже там смогли обнаружить неутешительный диагноз. Минсок ненавидит врачей с детства. Кто кроме них ломает людям жизни неутешительными медицинскими терминами и печатями на справках с такой периодичностью? - Почему ты не сказал мне? – Хань трясет бумагами в воздухе, а Минсок сжимается, будто ожидал удара. – Господи, Минсок, почему ты никогда ничего не говоришь мне?! - А что бы ты сделал? – голос Минсока тоже становится выше и надрывнее. – Бросил бы? Или пожалел? Достал бы денег на таблетки, которые помогают прожить дольше? - Мин… - Хань бросает медицинские справки себе за спину и обнимает Минсока, одной рукой придерживая поясницу, а другой зарываясь в недавно окрашенные в свежий ярко-рыжий цвет волосы. Когда жизнь устанет бить их под дых? - Не нужно, - Минсок вырывается, бьёт кулаками по груди, но Хань терпит и только перебирает вкусно пахнущие прядки, удерживая Минсока в кольце своих рук без особых усилий. Кто бы мог подумать, что на этот хрупкий организм решит наброситься и такая жуткая болячка… Хань ничего не знает о СПИДе, впрочем, как и все среднестатистические люди. Но то, что это очень плохо, ясно даже пятилетним детям. А еще Хань мечтает стереть в пыль того, что заразил Минсока этим. Сам же Хань здоров, как показали результаты прохождения кучи врачей при устройстве на новую и более приличную работу. Когда Хань решал сдать тест, прочитав найденную в больнице брошюру, он не думал, что столкнется с названием этой болезни во второй раз за такой короткий промежуток времени. Пока Минсок сжимает ткань кофты на спине и рвано дышит в шею подступающей истерикой, Хань задаётся единственным вопросом – почему не он, а Минсок? - Всё будет хорошо, - утешения настолько же бессмысленны и бесполезны, как выкуренные за это утро сигареты. – У нас появятся деньги и… -Лу Хань, лучше бы ты выбрал Сехуна. -Заткнись, - Хань поднимает голову Минсока, сохраняя внешнее спокойствие, пока внутри всё трещит по швам и хочется ломать попадающуюся под руку мебель, и смотрит в большие влажные глаза. Они оба понимают, что хорошо уже не будет. Они пропустили свой шанс, когда Минсока трахнул какой-то идиот без презерватива, а Хань привел домой Сехуна. Зачем говорить настолько очевидные вещи вслух? Вместо этого Хань покачивает легкого Минсока в своих руках, как ребёнка, и утаскивает на свои ноги. Он будет опорой Минсока, пока…