If I die young, bury me in satin Lay me down on a bed of roses, Sink me in the river at dawn, Send me away with the words of a love song.
Слишком великий, чтобы умереть. Если бы только судьба обращала на подобные мелочи своё внимание, то старый Фриц жил вечно, не так ли? Он выглядел молодо, но его тело познало далеко не одно сражение. Военная форма скрывала множество шрамов – эдакие трофеи, напоминания о временах былой славы и прежних побед. Тевтонский орден, Герцогство, Королевство Пруссия…а потом что-то пошло не так. Может, стоило действовать по-другому? Но смысл думать о том, как всё исправить, когда ты уже лежишь на предсмертном одре, не зная, сколько минут осталось биться твоему сердцу? Перед глазами хаотично проносятся воспоминания. Постоянные ссоры с аристократишкой Родерихом, его изысканные манеры, чопорность и раздражающий Мариацелль. Прусс никогда не признается, что ему нравилось слушать, как виртуозно австриец играл на рояле. Пререкания с Эржебет, вечные соревнования за лидерство, уклонения от чугунной сковороды, благодаря которой Байльшмидт получил не одно сотрясение. Она ведь нравилась Гилберту какое-то время (Лизхен, не сковорода). Брат Людвиг, которого прусс воспитывал еще с детства и ласково называл Западом. А сейчас младшенький намного перерос Гилберта, стал гораздо сильнее. И слава небесам, ведь Байльшмидт не простил бы себе, если оставил Людвига одного, когда тот еще не встал на ноги. Антонио и Франциск – два придурка. А Гилберт был третьим в их трио. Они частенько подшучивали над окружающими, воевали вместе, пили. И…разговаривали, пожалуй. Делились мыслями, чувствами, страхами. Прусс был уверен, что все тайны, рассказанные друзьям, так и останутся за семью замками. Битвы бок о бок со старым Фрицем. Он частенько повторял: „Ты особенный”. — Если бы ты только знал, каким жалким я стану, то никогда не сказал так, - сначала Гилберт не узнал собственный хриплый голос, превратившийся в шепот к концу фразы. Прикрыв алые глаза, прусс ‘увидел’ еще один образ. Длинный белый шарф, светлые волосы и детская улыбочка на наивном лице. Но ты никогда не знаешь, что в голове у её хозяина. Гилберт помнил всё. Сражение на Чудском озере, ледяную воду, теплые руки Ивана, сжимающие его горло и слова русского о том, что ‘нельзя быть таким безрассудным, подвергая себя и других опасности’. А ведь Байльшмидт действительно ненавидел его тогда. И когда видел при встречах эту тошнотворную улыбку, то начинал ненавидеть еще сильнее. Воспоминания завлекали Пруссию еще дальше. Проигрыш во Второй мировой войне не мог пройти бесследно для Людвига. Прусс помнил, как они сидели в какой-то комнате, их раны были перевязаны наспех – никому не хотелось особенно возиться с виновниками крупнейшего вооруженного конфликта, а над ними возвышались победители. Вечно тарахтевший о демократии и честном разделе американец, споривший с ним англичанин. Китаец, пытавшийся усмирить Альфреда и Артура, которые забыли о цели „собрания”. Франциск, старающийся не смотреть на Гилберта, ведь еще в самом начале Бонефуа предупреждал друга о неминуемом крахе. Но разве мог Байльшмидт, опьяненный чувством легких побед, пойти против собственного брата? И, конечно же, главный герой дня - чертов русский, делавший вид, словно от его слова тут вообще ничего не зависит. Волк в овечьей шкуре, прикидывающийся наивным ребенком. Деревенский дурачок, отказавшийся сдавать один из своих городов и отстоявший его спустя 872 дня. Выжидает конца споров в углу, а Гилберт чувствует прожигающий насквозь взгляд лиловых глаз и знает, что на лице Брагинского всё та же улыбочка. В итоге, их всё-таки поделили, как добычу. Байльшмидта отправили в Советский Союз, будто бы зная, что каждое мгновение, проведенное с Иваном, равносильно самым мучительным и унизительным пыткам. Голубые глаза Запада, наполненные тревогой, болью и отчаянием, были последним, что видел Гилберт, перед тем как их разделила стена.***
— Лучше убей меня прямо сейчас, — на полу разбитая тарелка, Байльшмидт слышит, как ахнула Ольга где-то в другом углу кухни, но ему плевать. — Зачем? — Иван склоняет голову набок, абсолютно не замечая, как атмосфера в доме становится всё тяжелее. — Не прикидывайся идиотом, verdammte scheisse! Я ненавижу тебя, ненавижу всё, что связано с тобой и твоим союзом! А ты знаешь это, поэтому тебе нравится смотреть, как я загибаюсь тут, коммунистический ублюдок. Давай, Брагинский, ты победил, территории у тебя уже есть… Звонкий удар пощечины остановил гневную тираду прусса. А ведь Иван мог и в челюсть зарядить, если бы захотел. — Хм, если учесть твой образ жизни здесь, думаю, ‘загибается’ не самое подходящее слово, — спокойный голос, но убийственная аура, - да и не люблю я насилие, ты же знаешь.***
Байльшмидт знал, что Иван прав, но Великий никогда не признает своей вины. Да и какое это сейчас имеет значение? По исходу войны нет правых и виноватых. Есть только победители и проигравшие. А победителей не судят. Дверь открылась без предупреждения, а на пороге появился Брагинский. — Чего тебе, русский? — лучшая защита — нападение, именно по такому правилу и жил альбинос. А еще он был зол, ведь ему запрещалось говорить на немецком и носить железный крест. Благо, право на свою форму он отстоял. Пока что. — Не „русский”, а Иван, — Брагинский подошел ближе и швырнул на кровать Гилберта какую-то книжонку, — и не за что. После этого он ушел, словно не заходил вовсе. А Байльшмидт схватил книгу, с благоговением читая родные немецкие слова. И к чему такой подарок? — Я и не собирался тебя благодарить, чертов коммунист! — на губах Гилберта вновь заиграла знаменитая усмешка. Может, если дальше так пойдет, то жизнь в этом доме не будет казаться такой убогой? Наконец наступила оттепель после долгой зимы.***
Гилберт, пора обедать! Гилберт, передай соль, пожалуйста. Гилберт, помоги Оле достать какие-то коробки из чулана. Гилберт, можешь открыть окно? Спасибо! Именно так проходили дни Байльшмидта. Он помогал, когда его просили, разговаривал с украинкой, которая приняла его достаточно тепло, а еще читал то, что приносил ему Иван. Они с Брагинским никогда не говорили на этот счет, но каждый месяц на тумбочке прусса появлялась новая книга.***
Конец мая встретил всех теплом, предвещая такое же лето. По крайней мере, все хотели на это надеяться. В один из ленивых вечеров, когда дневная работа уже была сделана, а окна были открыты нараспашку, впуская спасительный сквозняк, каждый обитатель дома занимался своими делами. Ольга плела косы Наталье, сидя на крыльце дома. Сестры разговаривали о чем-то совершенно незначительном, но ведь не стоит забывать, что они девушки. Прибалты забрались на крышу дома с чердака, наслаждаясь вечерними сумерками. В такие вот редкие моменты они действительно ощущали себя семьей, хоть и были совсем разными. Гилберт за весь день не встретил ни разу только Брагинского. Но зайдя в сад, Байльшмидт увидел русского, валяющегося на траве. — Резвишься? — подойдя ближе, прусс посмотрел на Ивана сверху вниз. Такие моменты были редко, поэтому от них Гилберт испытывал какое-то особое наслаждение. — О, ты нашел меня! — и вроде бы Байльшмидт давно должен был зарубить себе на носу, что Иван — самое непредсказуемое существо на планете, но вспомнил об этом, только когда русский схватил его за ногу, буквально опрокидывая на землю, - присаживайся, не стесняйся. — Чертов Брагинский! — ударившись спиной, прусс метнул гневный взгляд в сторону виновника трагедии, — и вовсе я не искал, сдался ты мне, как собаке пятая лапа. Просто захожу во двор и вижу – валяешься. Думал, может ты наконец помер, уже обрадоваться успел… А потом Гилберт останавливается на половине фразы, потому что глаза Ивана сощурены хитро-хитро, а улыбка, нет, не такая, какие он бросал обычно, а открытая и теплая, словно этот майский вечер. — Иван, чего ты так лыбишься? — Гилберт насторожился, ожидая от русского какую-то очередную глупость. — Потому что я счастлив, — улыбка стала еще шире. — С чего вдруг быть счастливым? — хмыкнув, Байльшмидт в очередной раз поразился, как мог проиграть такому, как он. — Это надо почувствовать, - Иван блаженно прикрыл глаза, — я счастлив, потому что скоро наступит лето. Я счастлив, потому что дома всё спокойно. Я счастлив, что рядом моя семья. Я счастлив, потому что окружающим хорошо. Я счастлив, потому что сирень цветет. Я счастлив, потому что ты тут. Русский резко повернул голову в сторону собеседника, оказываясь слишком близко. Гилберт почувствовал на своих щеках стыдливый румянец и подскочил, как ошпаренный. — Мне надо в дом! — словно пуля Байльшмидт направился к выходу из сада, слыша за собой смех Ивана, — чертов коммунист.***
На следующий вечер в комнате Гилберта волшебным образом появились несколько аккуратно срезанных веточек сирени, распространявших свой аромат. Прусс чувствовал себя какой-то смущающейся девчонкой, за которой пытаются ухаживать.***
Летом, когда Иван не занят с бумагами или не отлучается по важным государственным делам, он старается как можно больше времени проводить в саду. А Байльшмидт старается как можно больше избегать русского, потому что последние недели превратились в ад. Гилберт не мог смотреть на эту счастливую улыбку, не мог больше нормально реагировать на книги, которые появлялись на его тумбочке, не мог оставаться спокойным после малейших прикосновений, что уж говорить о тех моментах, когда русский просил сделать ему перевязку после каких-то особенно длительных отлучек. Байльшмидту просто хотелось провалиться сквозь землю от осознания того, что с ним происходит какая-то чертовщина. И в этом замешан Иван. — О, Гилберт, сходи в сад, скажи Ване, что обед будет готов через двадцать минут, — Оля попросила Байльдшмита о том, чего он так тщательно сторонился. А отказать девушке прусс не мог. В начале августа все еще стояла жара, поэтому Гилберт не понимал, как русский в такую духоту мог находиться на улице. Ладно, необходимо было разобраться со своей миссией как можно скорее и гордо удалиться. В этот раз Байльшмидт нашел Ивана спящим, прислонившись к стволу одной из многочисленных яблонь. Замерев на долю секунды, Гилберт внимательно рассматривал умиротворённое лицо мужчины. Поддавшись импульсу, прусс наклонился, за что моментально поплатился. — Попался! — Иван тут же открыл глаза, хватая Гилберта за ворот майки и насильно усаживая рядом с собой, — скажите мне, товарищ, я что, страшный такой, чтобы меня избегать? — Слишком уж Вы мнительны, товарищ коммунист, — Байльшмидт усердно делал вид, что это не его сердце сейчас выпрыгнет из груди, - Оля просила передать, что обед будет готов через двадцать минут. — И больше ничего не хочешь мне сказать? — Брагинский мастерски приподнял одну бровь, всё еще глядя на Гилберта. — Только, чтобы ты наконец отпустил меня, Иван, — прусс усмехнулся, стараясь не выдавать своего волнения. — Да легко, — мужчина подался вперед, накрывая губы Гилберта своими. Поцелуй длился не более нескольких секунд, после чего Брагинский отстранился, — Вы свободны, товарищ. И Байльшмидту вновь ничего не оставалось, кроме как скрыться в стенах дома, проклиная этого русского на чем свет стоит.***
Гилберт ураганом влетел в кабинет Ивана, отвлекая того от работы. Но какая разница, если Великому надо решить всё сию минуту, расставив точки над ё. — Ты чего это такой заведенный с утра пораньше? — Брагинский тут же оторвался от бумаг, поднимая глаза на прусса. — Посягнул — бери ответственность! — скрестив руки на груди, Гилберт сощурил красные глаза, словно пытался просверлить дыру во лбу Ивана. — Жениться на тебе предлагаешь? — то, что Брагинский умудрялся оставаться спокойным как штиль, раздражало еще больше, чем вся ситуация в общем. — Нет, требую немедленных объяснений, чертов коммунист. — Ну, обычно, когда человеку кто-то нравится, он хочет его целовать. Соответственно, мне нравишься ты, — русский говорил таким довольным тоном, как будто он кот, объевшийся сметаной. — Я всегда знал, что ты — сумасшедший, — Гилберт ударил ладонями по столешнице, опираясь на неё, — но такое… Иван бесцеремонно заткнул разгневанного Байльшмидта поцелуем. — Неплохо, но в следующий раз не смей прерывать меня, Брагинский, — в этот раз уже Гилберт поцеловал Ивана, не думая, а просто поддаваясь чувствам.***
Последующие дни протекали как обычно, за исключением некоторых мелочей. Иван подлавливал Гилберта в темных углах дома, за обедом их коленки сталкивались чаще обычного, прусс имел право отвлекать Брагинского от работы и называть его идиотом, а вечером, пока никто не видел, прокрадывался в комнату русского. Ну, или последний в его, тут уж как получалось. Оля говорила, что Гилберт стал улыбаться чаще.***
— Я видел Людвига сегодня, — Иван знает, что это опасная тема, но не сказать не может. — Запад? — Байльшмидт моментально встрепенулся, поворачиваясь лицом к любовнику, — как он там? — Выглядел хорошо, о тебе спрашивал. Просил передать, что дела у него идут неплохо. — Мы ведь все еще не можем увидеться? — красноречивое молчание Ивана послужило ответом. В такие моменты Гилберт ненавидел собственную беспомощность, - ясно. Спокойной ночи.***
Время летит быстро. Снова наступает лето. И снова Гилберт находит Ивана в саду. Снова русский улыбается. В этот раз Байльшмидт сам подсаживается к нему. — Люблю такие вечера, — Брагинский говорит беззаботно, потягиваясь. — Ага, — альбинос не умел поддерживать подобные разговоры, поэтому просто решил согласиться. — И тебя люблю, — снова та же самая улыбка до ушей, — счастье ты моё красноглазое. — Я убью тебя прямо здесь, чертов коммунист, — Гилберт произносит это немного лениво, потому что знает, что его провоцируют. Но ничего против не имеет.***
Всё было слишком хорошо, поэтому жизнь решила напомнить Гилберту, что он не в сказке живет. Иван стал слишком обеспокоенным, слишком нервным, слишком резким. Хоть он и говорил, что всё в порядке, но жители дома ощущали, что это не так. А потом они стали уходить. Сначала в спешке, один за одним, уходили прибалты. Потом, со слезами на глазах, ушла Ольга. Даже Наталья, заставив себя, собрала вещи и покинула дом любимого брата. Союз был развален. — Эй, зато свободного пространства стало больше, — Гилберт видел, как Иван изо всех сил старается быть сильным, поэтому утешал его. Но утешитель из него выходил так себе. — Стены больше нет, Гилберт, — Брагинский улыбнулся устало, вымученно, — ты тоже можешь идти. Людвиг ждет тебя. Дышать внезапно стало тяжелее. Как это — стены больше нет? То есть теперь он спокойно может пойти обратно? К родному брату, к Родериху и Лиз. Случилось то, о чем он мечтал, когда только попал в дом Брагинского. А теперь…теперь он не смог бы уйти, даже если очень хотел. — Запад справится и без меня. А ты — нет, чертов ком…Ваня.***
Страна перестает существовать, когда последний коренной житель покидает её и забывает о ней. Гилберт знал об этом, но живя в СССР думал, что он — исключение из правил. Теперь союза больше нет, как и немцев в Кёниг…Калининграде. Байльшмидт ощущал, что с каждым днем ему становится всё хуже, но просил высшие силы дать еще немного времени, чтобы помочь русскому выбраться из той пучины, в которой он оказался по воле недоброжелателей. И кто бы мог подумать, что в конце всё обернется именно так?***
Скрип двери вырвал Гилберта из воспоминаний. — Пришел наслаждаться? — Байльшмидт знает, что это не так, но ничего не может с собой поделать. Русский не отвечает, только подходит ближе. — Я хотел всё исправить, я пытался, — голос Ивана разрезает напряженную тишину, от чего становится еще хуже. — Заткнись, чертов колхозник. Ты хотел территории. И получил их, забрав себе Кёнигсберг. Что же ты сейчас не радуешься? Давай, как только избавишься от бесполезного нахлебника, не забудь станцевать на моих костях, — вот оно — запоздалое отчаяние, желание хвататься за собственную жизнь всеми силами. — Не говори так, — голос Брагинского — безжизненный, затихает, пропадая в стенах комнаты. Секунду спустя Гилберт слышит только глухой удар рядом. С трудом повернув голову, видит, как Иван стоит рядом с его постелью на коленях. Чувствует, как тот берет его руку, крепко сжимая, — или лучше говори, называй меня чертовым русским, говори всё, что хочешь…только не оставляй, Гилберт. — Ваня, — внезапно становится слишком хорошо и спокойно, словно Брагинский защитит прусса от всех бед и невзгод. — Я же люблю тебя, — у Гилберта всё сжимается от того, с какой горечью и болью русский произносит эти слова. Почему-то вспоминается обеспокоенное лицо Лиз, когда она нашла его раненным в лесу. Глаза Людвига, наполненные отчаянием, когда их разделила стена. Неужели он всем приносит только боль? — моё счастье. Свободной рукой Иван достает из кармана тот самый металлический крест Гилберта. — Я…я всё хотел тебе отдать его, но забывал, — русский делает всё слишком аккуратно, когда пытается надеть кулон на шею Байльшмидта. — Ты всегда обо всём забываешь, чертов коммунист, — прусс замолчал на мгновение, чтобы вдохнуть глубже, а затем продолжил, - не позволяй никому смотреть на тебя свысока. И не перебивай меня, Брагинский! Присматривай за этим Европейским союзом…и за америкашкой. Наташку прости, не отталкивай. Хотя, ты же всех уже давно простила, да? Байльшмидт старается улыбаться, приподнимаясь на локтях, но силы с каждым мгновением покидают его. — Гил! — Иван хватает прусса за лацканы пиджака, надеясь, что сможет удержать в нём жизнь. Но чудес не бывает. А если и бывают, то случаются они явно не с Брагинским. — Знаешь, если бы я мог выбрать между смертью и жизнью с тобой, то выбрал бы, — Байльдшмит понял, что теперь ему уже нечего терять, — тебя, meine liebe.The sharp knife of a short life, well I've had, just enough time...