Алгебра

Человеческие отношения – алгебра. По большому счёту всё в мире подчинено чётким закономерностям. И всё, вплоть до абсурда, можно подвести под какую-то формулу. Она будет сложнее, но и только. Лифты европейских отелей похожи один на другой, разве что дизайн отличается. Но он бы не обратил на дизайн внимания, даже начни лифт падать. Болит голова. Это мигрень. А возможно, то, что называют кризисом среднего возраста. Впрочем, если и так, он не собирается спускать все деньги в казино, заводить молоденькую любовницу или переходить на мальчиков. Просто не видит смысла. Он упирается плечом в стенку кабины, ослабляя галстук. В номере есть таблетки, и перед глазами – как проглотит сразу две, три, пять, запивая водой, ледяной настолько, что ломит переносицу. Даже воображаемое действие отдаёт удовольствием с оттенком запрета. Но истеричные жесты никогда не были его коньком. А истеричный жест, который никто не увидит, – глупость двойная. Он знает, что никогда не позволит себе принять больше одной. Это ничего не решит. То, как скоро подействует лекарство, от дозировки не зависит. Лифт замирает будто бы между этажей. Мигают цифры, характерный звяк, и двери разъезжаются в стороны. Невысокий мужчина с гибкой фигурой пловца или гимнаста громко и дружелюбно с кем-то прощается, протискиваясь между не до конца раскрывшимися створками. Продолжает говорить, не снижая громкости, заставляя Тэзуку скорбно морщиться, пока двери не смыкаются вновь. Судя по неприятно тягучему невнятному английскому, американец. Он поправляет ремни двух тяжёлых даже на вид сумок, вытягивая из-под них тонкие прямые пряди. Тэзуку охватывает странное, вязкое, как весь сегодняшний день, предыдущий месяц, последний год, чувство, похожее на узнавание. Он впивается взглядом незнакомцу в затылок, захлёбываясь всплесками русых волос и вспышками ярко-голубого. Потому что ему знакома форма икр под узкими бежевыми брюками и плечи, обтянутые светлой футболкой. Американец поворачивается, видимо, ощутив чужое внимание. - Тэзука? Куда могут отправиться двое японцев, которые не виделись лет двадцать? Куда вообще могут отправиться двое, один из которых слишком сдержан, чтобы обнять бывшего лучшего друга? Слишком спокоен, это всегда было проблемой. Тэзука сидит в баре отеля и слышит, как Фуджи рассказывает о своей работе. Он экстремальный журналист и фотограф. У тенсая есть семилетняя дочь, и он чисто по-американски носит её фото в бумажнике. «Я вообще разведён, - говорит он, пожимая плечами, - но тут это сплошь и рядом». Тэзука механически кивает. Время от времени, поднимая глаза от стакана, с тоской думает о таблетках в ванной комнате своего номера. Он почти против воли рассказывает, как женился на последнем курсе. Иррационально стараясь избежать имён, говорит, что младший сын ходит в теннисный клуб и мечтает о Национальном. - Занимается балетом? Старший? – тенсай несколько преувеличено изумлён. Тэзука гордится старшим сыном. Не пропустил ни одного выступления. Его завораживает сам факт, насколько глубокие чувства тот может выражать пластикой. Было бы неплохо сообщить об этом самому Сато. А Фуджи обойдётся без подобного знания. Поэтому Тэзука просто кивает. - Ты играешь в теннис, Тэзука? Может, тренируешь младшего, как Нанджиро-сан? - Я? Нет. Иногда по субботам с деловыми партнёрами бываю на кортах, но… Он помнит срывающийся голос Эйджи, из-за слёз кажущийся ещё выше. Кикумару тем летом постоянно срывался то в крик, то в слёзы. Помнит смачные удары мячей о покрытие. Духоту, от которой было негде укрыться. «Ты же знаешь, почему Фуджи играет в теннис? Знаешь?» Ему нет нужды спрашивать, играет ли Фуджи. Тем последним летом в выпускном классе Фуджи сказал, что теннис ему наскучил. И к ракетке больше не прикоснулся. - Я смотрю, ты стал ещё выше, Тэзука, - собеседник умудряется курить, не теряя фирменной улыбки. - А ты – нет, - это звучит совсем не вежливо, но вызывает лишь смешок. Фуджи такой же, почти абсолютно такой же, каким был в старшей школе. Только волосы отросли до плеч и прибавились морщинки в уголках глаз. Фуджи ест мандарин. Непонятно, как Момо умудрился простудиться в такую жару, но несколько дней подряд его не было на занятиях, а на тренировках он демонстративно страдал, отлынивая от пробежек вокруг школы, однако не забывая исподтишка швырять кожурой в Кайдо. Фуджи ест конфискованный фрукт с нескрываемым удовольствием. Он наблюдает, как капитан экономными движениями застёгивает рубашку и кивает в ответ на прощание каждого из команды. Разошлись почти все, только тенсай продолжает сидеть на скамейке, аккуратно счищая белые волокна и чуть кривя губы, занемевшие от цедры. Облизываясь странным длинным движением. Тэзука хочет сказать ему, что это не поможет и надо просто умыться, но почему-то молчит. - Тэзука, ты обещал - в четверг мы пойдём домой вместе, по крайней мере ту часть дороги, что нам по пути. Тот поднимает сумку и жмёт плечами: - Мы дойдём вместе только до поворота. Так в чём смысл? - Смысл есть и очень большой. Фуджи улыбается загадочно, как умеет. Большинство его фраз в подобном тоне бессмысленны. Рассчитаны только на восприятие заложенного в интонации. Порой Тэзуку это раздражает. Тенсай пьяно смеётся, хлопая его по спине и почти повисая на плече. - Ну, Тэ-эзука! Давай ещё чуть-чуть? - Ресторан уже закрылся, а мне завтра рано вставать. - Тогда пойдём ко мне в номер. Или к тебе. Там тоже есть бар. Я хочу праздновать. Мы должны как следует отпраздновать. Контур губ Фуджи стал жестче и строже. Скулы обрисованы резко. Тэзука разглядывает его лицо в рассеянном свете собственного номера. Тот покачивает рукой с бокалом, отпивая время от времени. Морщится, облизываясь странно и длинно. Фотоаппаратная вспышка воспоминания. Не нужно. Инуи делает пометки в тетради, наблюдая за разминкой Кайдо. Линзы очков отсвечивают и скрывают направление взгляда. Впрочем, оно и так понятно. Когда капитан излагает свой вопрос со всевозможными оговорками и недомолвками, чувствуя, что путается, тонет, вязнет, внутренне извиваясь и уже ненавидя себя за глупость, тот, не отрываясь от журнала, вдруг произносит: - Тоже заметил небольшую проблему Ойши и Эйджи? Они ведут себя как пара. И я не о теннисе. Тэзука прокашливается и с независимым видом кивает. Дата-игрок поправляет очки пугающим любого сейгаковца до дрожи в коленках жестом и продолжает: - Это естественная стадия развития подростка: пубертатный период. Представители своего пола кажутся привлекательнее, чем противоположного. Хотя, похоже, у Золотой Пары всё серьёзнее. С другой стороны, в животном мире есть похожие примеры. Например, молодые самцы дельфинов трутся друг о друга, имитируя спаривание. Это вроде мастурбации. Как думаешь, может, мне поискать для ребят специальную литературу? Или ты как капитан проведёшь беседу? Я помогу подобрать материал. Тэзука под аккомпанемент информационного бреда, извергаемого Инуи, представляет себе мастурбирующих дельфинов и чувствует резь в желудке. Человеческие отношения – это алгебра. Зная формулы, легче решать задачи, которые ставит перед тобой жизнь. Инуи бы с ним наверняка согласился. Но иногда что-то сбоит во вселенской вычислительной машине и тогда… Тэзука никогда не напивался. Ни в университете, ни на дружеских встречах с партнёрами, хотя не напиться в этом случае – дурной тон. Сейчас же он чувствует, что опасно приблизился к пределу, что балансирует на грани. Он видел, как его мальчик, его Сато, которого он ещё недавно мог подбрасывать в воздух и таскать на плечах, которого возил в горы рыбачить, который так неожиданно для него вырос, которого он может теперь только, погибая от неловкости, похлопывать по плечу, целовался с парнем. И сын знает, что он видел. И утром за завтраком, глядя в горящие вызовом агрессивные глаза, Тэзука понял также, что не говорить об этом для него проще, чем решиться на разговор по душам. Что кроме: «Это пройдёт», - он мог сказать? А пройдёт ли? Пройдёт? «Ты же знаешь, почему Фуджи играет в теннис? Знаешь?» Он знал. Но не собирался потакать глупым фантазиям тенсая, даже если вся команда была за. Тем летом команды не стало. Потому что команда – это не только кубки и медали. Тем летом Тэзуке, всегда серьёзно и старательно занимающемуся, выполняющему обязанности председателя ученического совета, капитану школьной теннисной команды, подающей большие надежды, было достаточно верхней строчки в турнирной таблице, телерепортажей, газетных статей и одобрения старших. Ему понадобилось чуть меньше двадцати лет, чтобы понять: команда – это люди, а не награды и регалии. Тэзука никогда не напивался. И никогда не рассматривал мужчин столь пристально. Кроме одного, но тогда это был мальчик. Тенсай, как всегда, исключение из всех правил. Уравнение, полностью состоящее из неизвестных. Во сне Фуджи не отличишь от прежнего. Он совершенно расслаблен, распластан по гостиничному покрывалу. Футболка задралась на животе, а рука закинута за голову. На эту картину накладывается другая – Фуджи на корте, со вскинутой ракеткой. Пронзительный льдистый взгляд и смуглая полоска живота. Не отличишь, только губы, горестный изгиб, – отражение улыбки. По спине пробегает озноб, будто сзади на шею побрызгали водой. Тэзука стелет себе постель на диване и отправляется в душ. Потом заталкивает в ванную осоловевшего вялого тенсая. Машина времени существует. Просто она – в голове у каждого. Привычная картина – Фуджи в душе. Такая же, как Эчизен, Ойши, Ковамура; в душе, после душа, раздевающиеся, одевающиеся и т.д. Привычней некуда. Никакой разницы нет и быть не должно. А была? Тэзуку с размаху швыряет назад, в его семнадцать. Он впервые действительно не знает и не понимает происходящего внутри и вокруг. Впервые совсем не понимает. Тенсай выходит в халате, вытирая волосы полотенцем. Идёт к постели, задевая его плечом. Тэзука заходит вперёд и откидывает покрывало. Фуджи садится, уставившись между своих ступней. Халат сползает с одного плеча. Когда он поднимает глаза, в них нет ничего. Ни единой мысли уж точно. - Тэзука, я тебя люблю, - тенсай, вряд ли осознавая, нервно комкает полу форменной бело-синей ветровки. - Неправда, Фуджи, это пубертатный период. Всё пройдёт, когда ты начнёшь встречаться с девушками. - Ты серьёзно? - Конечно. Взросление – естественный процесс, - говорит он капитанским тоном. Предпочитая не заметить в распахнутых, обведённых подрагивающим золотом, голубых глазах собеседника почти мольбу, почти крик: «Ты же шутишь?». - Тэзука, я тебя люблю, - Фуджи скалится, иначе его улыбку не назовёшь. – Теперь на взросление не списать. Что придумаешь на этот раз? - Его руки скользят вверх с плавной неизбежностью, как облака. В их крепком кольце Тэзуке приходится сначала нагнуться, а потом опереться коленом о постель. – Я двадцать грёбанных лет схожу с ума. Я хочу знать, из-за чего. Знать, стоило ли того. Я хочу. Хочу… – горячечный шёпот возле щеки заставляет Тэзуку дрожать всем телом. - Я взобрался или сфотографировал каждую проклятую гору из альбома, который ты так хотел. Я ни разу даже не прикоснулся к ракетке. Да что там, я даже к корту близко не подходил. Халат тенсая распахивается, когда тот откидывается навзничь. Тэзука нависает над ним, опираясь на вытянутые руки. Он мог бы увидеть немного впалый загорелый живот и гладкую грудь с несколькими белёсыми шрамами. Возможно, ему бы удалось опознать след от огнестрельного на плече (он понятия не имеет, как выглядят такие шрамы), но сейчас он слепнет от безумных, сверкающих звуков летнего полдня, забытого двадцать лет назад. Глохнет от первого поцелуя, беззвучного взрыва, таймер которому выставлен на два десятка. Он слышит: - Обними меня. Давай притворимся, что ты меня любишь, что тоже мечтал обо мне всё это время. Пожалуйста, мой великодушный капитан… Потерпи. Ненадолго. Глаза Фуджи как небо в пустыне, тусклые и такие же сухие. Он освобождает руки из рукавов, ёрзая, сползает по постели и закидывает ногу Тэзуке на бедро. - Не говори, что не заинтересован, всё равно не поверю. Тенсай, посмеиваясь, облизывает ладонь и начинает ласкать себя, не отрывая от Тэзуки глаз. Вызывающе изгибается, запрокидывая голову, и, кажется, между смеженных на мгновение ресниц мелькает прежняя синева. Только усмешка по-прежнему незнакомая, улыбка наоборот. - Оно того стоило. Стоило столько ждать, - прерывисто стонет Фуджи, его рука там, внизу, движется резче, - даже если ты только смотришь… Тэзука сплетает свои пальцы с его, снижая темп до приемлемого. Тенсай выгибается, оказываясь практически сидящим у него на коленях. Они целуются грубо. Не сдерживаясь и не опасаясь повредить или сделать больно. Тэзука проводит по ложбинке на пояснице и ниже. Там, где сейчас его пальцы, податливо и приглашающе скользко. Он поднимает глаза, с трудом отрываясь от завораживающих рывков их соединённых ладоней, и смотрит на Фуджи (не до вежливости, ей здесь не место), с хрипом спрашивая: - Делал это раньше? Ему нужно «да», тогда он сможет потребовать: «Руководи!». Тот отводит взгляд: - Не совсем. Была пара приватных съёмок… Тэзуке всегда казалось, что спать с мужчиной – это как сходить к проститутке. Никаких чувств, сантиментов, лишних эмоций. Только секс. Возможно, он и не ошибался, но тенсай – исключение из всех правил. Всегда был. Медленно. Медленно так, что хочется кричать. Так легко направить себя рукой, закрыть глаза и перестать себя изводить. Просто скользить внутрь и наружу. А позже, не размыкая рук и ресниц, осторожно поцеловать дрожащие солёные губы. Тем летом он мог бы позвать Фуджи на ночную рыбалку в горы. Даже просто по-дружески. Они бы сидели на берегу, соприкасаясь плечами и глядя в небо. Летом звёзды так ярки… Он бы сказал: - Это, конечно, не планетарий… И мог бы услышать в ответ: - Так это свидание, капитан? Предупреждать надо. Но так, по-моему, даже лучше. Потом они бы целовались под усыпанным звёздами куполом. Неумело, до синяков, но с удовольствием. Если бы в семнадцать Тэзука знал, насколько легко объединить два их идеальных свидания. Если бы он только знал. Фуджи мог бы всё это время фотографировать собственные кактусы и детей в парке, а не албанских террористов и трупы заложников. Тэзуку будит телефон. Он остановившимся взглядом смотрит на противоположную стену, пока разговаривает с женой. Автоматически отвечает: «Я тоже тебя люблю», - и это не ложь. Нажав на отбой, он некоторое время сидит неподвижно, ссутулив плечи. - Я всё понимаю и ничего не требую, - говорит Фуджи. Повернув голову, Тэзука видит только смуглую спину и спутанные волосы. – Всё нормально, правда. В это хочется верить. Он мог бы придумать сотню разумных доводов, причин, почему они не должны были. Почему не нужно воскрешать оставленное позади, раз и навсегда похороненное. Мог бы подобрать слова, рассказать о годах, когда, просыпаясь, день за днём запрещал себе помнить. Намеренно отказывал самому себе в понимании. Рассказать о вымученных улыбках, о признаниях в любви, звучащих, как оправдания. Он мог бы говорить очень долго. После пары часов раздумий. Но что это по-настоящему меняет? Бонус: Фуджи даже не удивлён, когда, обернувшись, видит в лифте Тэзуку. Он заметил его ещё утром в холле. Дальнейшее – тонко просчитанные сцены, одна за одной. Первая любовь не заканчивается. Тэнсай выстроил жизнь вокруг первого разочарования и сделал всё, чтобы оно оказалось единственным. Он не забыл. Капитан всегда был рядом. Будто за плечом. Будто на шаг позади. Всегда. Постоянно. Брак Фуджи распался именно потому, что даже в супружеской постели постоянно присутствовал третий. Виски и сигареты. Кофе по утрам, крепкий до оскомины. Человеческие отношения не кажутся чем-то сложным. И почти совсем не занимают его. Единственное, что его занимает, – это он сам и тот, кто всегда будет с ним.