Вернуться

      По совету Макмиссла Редлайн как можно скорее известил о решении суда Анну, хотя разглашать такую секретную информацию было запрещено. Перед этим он встретился с Профессором. В присутствии тюремщиков они почти не разговаривали. Цундапп не воспринимал речь агента и никак не реагировал на его вопросы.       Неподъемная апатия и удушающая депрессия навалилась на грудь, отнимая последние силы. Род видел его отсутствующий вид, пустой взгляд и отметил про себя, что оружейник точно постарел еще на десяток лет. Американец понимал, что приговор совсем не соответствует действительным преступлениям этого человека. Впервые его стало даже немного жаль. Он частично представлял себе, каково это, считать свои последние часы жизни в темной камере, зная, что бдительная охрана не позволит наложить на себя руки и преждевременно положить конец всему. Лучше погибнуть в перестрелке, чем медленно, но уверенно сходить с ума, будучи охваченным отчаянием и мучительным ожиданием.       Перед уходом Рода Цундапп вдруг сбросил с себя оцепенение и схватил его за рукав пиджака. Холодные пальцы его другой руки сжимали ранее спрятанный под матрацем койки самодельный конверт. Ему предоставили бумагу и ручку, но было несложно догадаться, что любое его послание никогда не дойдет до своего адресата из-за строжайшей секретности.       – Умоляю, передайте это Анне. Нам с ней не дано свидеться, поэтому это все, что я прошу сделать.       Редлайн понимал, что согласно гласу долга должен был уничтожить письмо, однако он сберег его и не стал вскрывать. На ощупь можно было легко догадаться, что кроме сложенного листка в нем лежит еще и монокль. Профессор решил, что ему он больше не пригодится. Кроме того, прощальное послание, судя по начертанному на лицевой стороне имени, было адресовано отнюдь не Анне и даже не Эриху.       Дочка Цундаппа дрожащими руками приняла письмо и прочла на нем имя своей матери. Она не могла поверить в прозвучавшие громом среди ясного неба слова Редлайна. Все ее мечты и надежды вновь рушились под натиском суровой действительности. Родители впервые за двадцать лет находились так близко друг от друга, но увидеться им оказалось не суждено. Жестоко и несправедливо.       – Неужели ничего нельзя сделать? – шепотом спросила Анна, глядя на спокойного американца и с трудом сдерживая рвущиеся наружу рыдания. – Я не верю, что нельзя как-то помочь и все исправить!       – Мне жаль, но приговор окончателен.       – Разве можно мириться с этим? – наполнившиеся слезами глаза девушки вспыхнули огоньком негодования. – Он спас нас, спас нас всех. И вас тоже. Разве вы не хотите отблагодарить этого человека за свой поступок? Теперь помощь нужна ему, поэтому нужно убедить палачей пересмотреть свое решение дать моему отцу еще один шанс.       Решительность в словах девушки и ее почти юношеский максимализм, уверенность в своих силах немного забавляли Рода. Анна не понимала до конца, что значит на практике, а не в теории бросить вызов системе. Решение суда продиктовано не правосудием, а секретной организацией, чья власть и полномочия порой не ограничены даже правительством. Опасный преступник должен быть в тайне ото всех казнен. Но Редлайн не был сторонником такой позиции. Впрочем, как и его британские коллеги.       Вторым, кто узнал о казни, стал Эрих. Решение о казни отца не на шутку испугало его и выбило из колеи, хотя внешне он этого ничем не выдал. Молодой человек встревоженно наблюдал за расхаживающей по его палате сестрой, которая пылко рассказывала о том, что просто так не сдастся и будет идти до победного конца.       Недавний и совсем неожиданный визит матери пошел ему на пользу и придал сил для дальнейшей борьбы с ранением, но сейчас жизненный тонус вдруг ощутимо понизился.       – Анна, послушай... – прервал горячие рассуждения сестры Эрих. – Лучше ни во что не вмешиваться. Ты понимаешь, что Род вообще не должен был рассказывать обо всем тебе? У нас и у него могут быть неприятности.       Анна порывисто опустилась на край койки брата, взяла его слабые руки в свои и посмотрела в его глаза.       – Нам нельзя сидеть, ничего не предпринимая. Я сделаю все, что в моих силах.       Девушка вновь вскочила на ноги. Вдохновленное возбуждение не давало ей усидеть на месте.       – Думаю, мне пора бежать. У тебя скоро перевязка, да и времени осталось совсем ничего. Казнь уже послезавтра. Я сама расскажу матери о приговоре, а ты молчи о том, что я задумала.       – Постой, Анна, – остановил ее брат, лихорадочно ухватив девушку за рукав кофты. – Мне страшно. Ведь меня тоже могли осудить, как и отца... А если меня тоже арестуют? Как оказалось, Род и Финн не смогли предвидеть всего. Мне правда горько осознавать, что наш отец обречен, но я не хочу на электрический стул.       Девушка смотрела на побледневшего Эриха как на безумца, считая его слова полнейшим бредом. Ей почему-то захотелось вразумить его ощутимой оплеухой.       – С чего ты взял, что и тебя постигнет та же участь? Даже не смей думать об этом!       – Но посуди сама... Будет лучше, если я попрошу досрочную выписку и как можно скорее вернемся в Германию. Это единственное возможное спасение.       Вместо того чтобы ввязаться в бессмысленный спор, Анна чмокнула совершенно сбитого с толку брата в щеку и на прощание махнула ему. Терять драгоценное время она была не намерена. Уже стоя в дверях, девушка обернулась:       – Перестань накручивать себя и ничего не бойся. Правда все равно восторжествует.       Анна была права. К тому же, о досрочной выписке не могло быть и речи. Весть о скорой смерти отца подкосила Эриха сильнее, чем он сам себе представлял. Едва стабилизировавшееся состояние вдруг резко ухудшилось, и к вечеру молодой человек свалился с жаром. Врачи разводили руками, пытаясь найти признаки простуды или каких-либо послеоперационных осложнений, но безрезультатно. Больной постепенно слабел.       Анна узнала об этом вечером от матери, когда пришла домой после целого дня беспрерывной и пока ни к чему не приведшей беготни. Из госпиталя позвонили и предупредили о новых проблемах со здоровьем ее брата. Девушка устало рухнула на стул. Письмо от отца и страшные слова судьи она еще не успела передать матери. И хотя пока что оставались возможности и время, энтузиазма и уверенности в своих силах значительно убавилось.       Может, Эрих не ошибался?       – Мам, как дела? – спросила Анна, не глядя на Агнесс, хотя хотела сказать совсем не то. Головная боль и гудящие ноги не давали собраться с мыслями. Женщина отложила книгу, раскрытую перед ней, сняла очки для чтения и с подозрением глянула на девушку.       – У тебя усталый вид, дочка. Переживаешь за Эриха?       – Не только, – спокойно, но резко выпалила Анна и положила на стол запечатанное письмо, полученное сегодня благодаря Роду. – Думаю, тебе интересно постановление суда по поводу процесса над отцом. Он не знает, что ты в Лондоне, и это, я полагаю, его последнее обращение к тебе, потому что уже послезавтра его казнят.       На бескровном лице Агнесс не отразилось ни одной эмоции, но внутри будто кто-то полоснул ножом по самому живому. Она медленно взяла в руки конверт и посмотрела на него. На сухой бумаге был почерк ее мужа. Только вот распечатывать письмо она не торопилась. Анна не понимала, почему мать просто смотрит на него и молчит, не дышит, не двигается. В конце концов, женщина положила конверт и немного отодвинула его от себя. Она не знала, хочет ли читать последние слова человека, перечеркнувшего ей всю жизнь. Она даже не была уверена, сможет ли понять его послание. Что если за эти два десятка лет ее душа очерствела, и теперь письменные речи приговоренного к смерти не затронут ее?       – Почему ты уничтожила все фотографии папы, кроме той, что нашел у тебя Эрих?       Агнесс вздрогнула, услышав голос дочери. Она не знала, что ответить. Тогда ей хотелось убить любую память о Вольфганге, однако сделать это до конца так и не смогла. Даже без фото и личных вещей она помнила всю свою жизнь.       – Ты ждала его, потому что он оставался дорог тебе.       Не вопрос, утверждение заставило глаза женщины наполнились слезами. Впервые за долгое время. Кажется, теперь она понимала...       – Ты любила его до сих пор? – голос Анны ровный, тихий и мягкий, но от этого не менее ранящий. На глазах дочери тоже блестели слезы. Женщина зажмурилась, позволив соленой влаге скатиться по щекам, и кивнула.       Любила, к несчастью. Надеялась и ждала, несмотря на то, что такой человек как Цундапп не заслуживал этого. Она не хотела зависеть от своих чувств к нему, ненавидела их, своего мужа и себя, но ничего не могла поделать. Когда-то она часами могла сидеть в пустой комнате, слушать тиканье настенных часов, смахивать с лица слезы и убеждать себя в том, что ей все равно. Однако за все эти годы ей так и не удалось избавиться от этой ненормальной зависимости, выбросить из памяти дни, когда они были вместе и счастливы. Воспоминания удивительная штука: согревает изнутри и тут же рвёт на части...       Анна незаметно перевела дух. Удовлетворенная долгожданным ответом, она взяла конверт и вновь протянула его матери:       – Если так, тогда читай.       И Агнесс беспрекословно подчинилась. На стол вывалилась круглая стекляшка – монокль Цундаппа, символ приверженности своим убеждениям, молчаливое напоминание о себе и о том, что совсем скоро для него все станет неважным. Агнесс мутным взглядом сквозь очки скользила по строкам.       Стоило прочитать ласковое приветствие, как едва высохшие слезы полились с новой силой. Вольфганг писал о ней, о себе, об их пролетевшей как один миг жизни и чувствах. О том, как он жестоко поступил по отношению к ней. Говорил, что если бы не тот скандал, он бы обязательно остался с ней. Разрушил бы все преграды между ними, и, если надо, погиб, умер, но не сбежал, предав. Сожаление об утерянном времени он называл бесполезным, глупым, потому что ушедший более двадцати лет назад поезд не вернуть, а ненавистную клетку, в которой сейчас приходится дожидаться своего последнего часа, не разбить. Он не ценил то время и сам разрушил свою жизнь, подорвав судьбы всех, кто его любил, и тех, кто им по-настоящему дорожил. Однако он не оправдывался, только терзался осознанием того, что мог беззаветно любить и быть любимым, но сам отверг это. За все эти годы он понял, что на самом деле нет никаких ключей от счастья. Дверь всегда открыта. Нужно лишь толкнуть ее.       Анна молча глядела на мать, лишь догадываясь, что в словах смертника могло так зацепить ее. Наверное, те самые заветные слова раскаяния и последняя в жизни просьба Вольфганга к Агнесс – просьба о прощении.       Дочитав, женщина выронила листок из ослабших пальцев. Она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. И за что ей все это? Почему именно сейчас, когда времени осталось совсем чуточку, он решился раскаяться? Где Вольфганг был все эти годы? И как теперь жить с растревоженной памятью и чувствами дальше? Это было просто невыносимо.       Анна обняла мать со спины, мельком глянув на строчки послания. Отец не врал и был искренен. И если его слова в письме смогли коснуться души покинутой им супруги, значит, бороться есть смысл.