***
Нилл. Пытаться нарисовать Бадоу и Хайне. H-
Призраки и не прозрачны вовсе, а в остальном сходится. И звон цепей, и внушаемый людям ужас, и много сигаретного дыма на руках и внутри, аж под самое горлышко, чтобы взлетать. Нарисовать призрака? Сначала немного странно, а потом ничего, привыкаешь. Нарисовать напуганную жертву? Не получается. На губах Бадоу ладно бы кровь и вечная усмешка, но следы поцелуев. И стирается то, что было раньше – черный цвет и белый шум. И вечно закрашенный красный краской Хайне приобретает другое значение.***
- Блять, - ругается Хайне. - Блять. Потому что из медикаментов в старой ржавой комнате Бадоу осталась только вата и перекись. Окровавленные бинты валяются вместе с клочками куртки у ног Хайне, где скоро окажется и Нейлз, если ему не оказать медицинскую помощь. Гребаные мафиози с их стилизованными под старину домами - пара взрывов и все перегородки горят. А что хуже - пока они пытались выбежать, напарник попал под обвал нескольких балок и Хайне нес на себе этого рыжего идиота всю дорогу, который почти отключился от болевого шока. У Бадоу вся спина в ожогах, а по лопаткам, почти параллельно идут две глубокие борозды, кровоточа. Хайне придерживает его за плечо, чтобы не упал, а Нейлз бормочет что-то и чуть раскачивается на табуретке. Нити ваты застревают на рубцах и Хайне, вырубаясь от усталости, вытаскивает их пальцами - аккуратно, поддевая ногтями. - Бадоу, - упирается Раммштайнер лбом в шею рыжему, - Бадоу я пойду в аптеку. Быстро. Туда и обратно. Хайне укладывает его на старый диван и, подавшись вперед, тихо целует Нейлза в лопатку, всю обычно в веснушках. Нейлз затихает и ему снится огромное поле - там хлопок цветет.***
Бадоу боится грома, не показывает, конечно, но Дэйв застает его у окна, сгорбившегося, с подобранными коленками и шумно дышащего. Дэйв взлохмачивает его по волосам, и в живот ему упирается упрямый детский лоб. - Малой, - говорит он, - не боись… Тот распахивает глаза, брыкается и кричит, что ничего не боится, ему просто... просто. Коленки у Бадоу острые и пинается он не слабо, но прижимая это чудовище к себе, грея замерзшие ступни и пальцы, с обкусанными ногтями, Дэйв не слышит ни грома, ни раскатов молний, из-за которых завывает сигнализации чьих-то старых тачек. Спи, малой. Это просто призраки минувших дней.***
Михай/Кири. Читать стихи. Можно Н.
Атос сидит один и уже не думает - всю жизнь продумал, можно теперь сидеть. Кири подает ему белоснежную чашку с крепким кофе и улыбается смешливо, Михай продолжает, отпивая глоток, и на усах у него остается молочная пена. Он пьет, конечно. Ночь непривычно лунная. Таких не бывает в двадцать и в тридцать лет. Тут он подмигивает и патетично возводит руки к открытому окну, где сквозь тучи пробиваются солнечные лучи, просвечивая почти пулевые отверстия на пиджаке Михая. Свеча горит, и с улицы веет осенью, Атос читает письма, терзает ус. Кири протягивает руку, и, пытаясь сохранить серьезное лицо, вытирает ладонью полоску молока, задержав руку у щеки. Михай улыбается, прижимается губами к запястью и слышит ответ: Ему здесь все понятно: и волос с проседью, и бес в ребро, и эта живая грусть.***
Тогда он говорит, что уж поумнее некоторых, и тянется к верхней полке шкафа, дотягиваясь кончиками пальцев до огромной книги. Хайне смотрит на книгу, секунд пять смотрит. Потом взгляд съезжает на оголившуюся поясницу, всю в веснушках, родинках и диким изгибом позвоночника. Так можно разложить рыжего на кровати и трахнуть. Поясница будет ломаться, с этими пятнами, похожими на карамель, и патлы рыжие будут попадать в приоткрытый рот, и тут уж Хайне не сдержится и укусит его куда-нибудь под лопатку, а рыжая сволочь не станет стонать, только дышать надрывно. Умываясь холодной водой Раммштаейнер считает, что во всем виноват напарник, этот хренов эксбиционист. Когда он возвращется, Бадоу сует ему в руки книгу и с радостной улыбкой открывает ее на букве "э". Зрачки Хайне закрывают почти всю радужку.***
Хайне не знает, какую траву выкурил Бадоу на этот раз, но вид лежащего на грязном линолеуме напарника вызывает желание пнуть его пониже спины и затолкать этого идиота не в менее грязную ванную. - Черт, - думает Хайне. - Черт бы тебя побрал, уже, наконец. Бадоу замечает его и, глупо улыбаясь и хихикая, тянет: - Пёса, хочешь фокус покажу? Хайне бьет носом тяжелого ботинка по ребрам в ответ и фыркает. - Вставай, нам нужно идти работать. И морщится от досадливого шума, который производит напарник. Бадоу раскидывает бледные руки и, запрокинув голову, смеется: истерично и сипло, переходя в хриплый кашель. Изо рта у него хлещет кровь, и Бадоу не прекращая смеяться, окунает в нее пальцы и чертит какие-то буквы на своем животе, джинсах и щеках. Через грязные окна пробивается золотистое солнце, окровавленный Бадоу похож на мученика, как на иконе в храме. - Падре бы оценил, - щурится Хайне, - если бы мог видеть. Он подходит к напарнику, и, прижимая к себе, несет в ванную отмывать. - Дэйв, - хрипло дышит Бадоу ему в подмышку, - Дэйв. - Надеюсь, черт тебя побрал, Дэйв, - тихо хрипит Хайне, ставя трясущееся тело в старую ванную и открывая горячую воду. - Только оставь мне его.