Борщ

      – А знаешь, что по-нашему «борщ» означает?       – Боржч, – говорю. – Правильно «боржч».       – Не-е, – а он головой мотает, пальцем машет, рука его болтается уже словно сама по себе. – Борщ. Щ. Щщщ, – и тянет он этот звук, который мне никогда в жизни не выговорить.       Но что-то было в этом его «щ». Что-то таинственное, я бы сказал. В самом же деле, я даже не уверен, что Эрнест сам знает, что означает этот «боржч». А тут вот те на – Кирилл знает. И хочет мне рассказать. Конечно, вряд ли бы он вообще заговорил о таких вещах на трезвую голову, и всё-таки. Будто какая-то связь между нами, общий секрет. Подумалось мне вдруг, что я никому о загадочном значении слова «боржч» не поведаю. Никому в жизни.       – Ну?       Он помолчал, вмиг как-то потух, погрустнел. Глянул куда-то мне за спину, вздохнул, голову рукой подпёр.       – Суп такой, знаешь, – говорит. – Со свеклой.       Суп. Со свеклой.       Вот так новость.       И что же это, эта наша забегаловка носит название русского супа?       Глянул я на Кирилла – выдохся, мальчишка, вся его энергия разом пропала куда-то, а сам он будто трезветь начинает. Будто и не пил только что стопку за стопкой. Будто переключатель в нём есть, кнопка какая, на которую нажмёшь и р-раз – и протрезвеешь.       – Пойдём, – говорит.       И пошли мы с ним на свежий воздух.       Есть вот такие научные работники, все поголовно очкарики под сорок, напыщенные учёные, те, что ходят тут по Институту с умными лицами и при галстуках, бумажки с места на место перекладывают да толком объяснить ничего не могут. А Кирилл не такой был. Мальчишка совсем. Глазки озорно горят, и весь он аж светится от радости, когда ты ему на стол кладёшь новую, неизученную ещё штуковину. Всех лаборантов за секунду на уши поставит, всем задание даст и сам будет вещицу-то новую измерять и чего-то с ней ещё делать, какие-то цифры на бумагу записывать карандашом. Я спросил его как-то, мол, чего это он все записи карандашом делает. А он отшутился. «Гагарин наш, – говорит, – в космосе все записи карандашом делал».       Шли мы с ним, большим крюком огибая Зону. По людным местам шли, я его за руку придерживал. Мало ли что – вообще в первый раз вижу, чтобы он алкоголь пил. Но держится, сам идёт. Выносливые эти русские. Странно даже, что у нас их и нет совсем. Один только Кирилл и его ребята. Ну и я как-то к ним притесался.       Хороший он парень, толковый. Не то, что эти все профессора. Этот как говорить начнёт – заслушаешься. И понимать что-то начнёшь. Пусть даже ты, сталкер, в терминологии физики не силён. А сам он сияет, изучает, теории всякие доказывает.       Хорошо с ним рядом. Рядом с ним чувствуешь желание жить.       Правда, про себя-то он не очень болтлив. Про родину мало говорит, про семью и словом не обмолвился. И спросить-то его хочется, но как-то неудобно даже. Не болтливый он, когда вопросы не по делу задают, не по науке.       – Слушай, – говорю. – А как у вас там, ну, на родине?       А сам думаю, ой дурак ты, Рэд, кто тебя за язык тянул. Думаю – вырвется сейчас, пойдёт обратно. Или совсем в себе замкнётся и ещё пару дней в меланхолии будет.       – Сложно, – отвечает вдруг. – Но ничего, живём. Скучаю порой. Иногда, честное слово, такая тоска находит, так вернуться хочется, бросить всё это, бросить Зону, вернуться домой да зажить по-человечески…       – И чего ж не вернёшься?       – Да знаешь… Здесь интереснее.       И смотрит на меня, улыбается. Будто это он меня изучать приехал, а не Зону, чтоб ей неладно было.       Мы уже свернули с проспекта во дворы, теперь Кирилл вперёд шёл, а я за ним. Хороший двор, тихий, самое подходящее место для учёного.       – Когда у нас там сообщили, что, мол, нужны специалисты для работы на Зоне, – продолжает он, – особо как-то ажиотажа не было. И ведь у многих руки-то чесались, но страх был сильнее.       В пустых тёмных переулках было свежо и спокойно.       – Вот у вас здесь – и стена вроде стоит, и патруль есть, и как бы очевидно, что в Зону ходить опасно. А ходят. Чуть ли не при свете дня – ходят и таскают хабар, сбывают кому надо, деньги на этом делают. Да если бы у нас случилось что подобное – расстрел на месте без лишних вопросов. Бррр.       Кирилл поёжился и голову поднял. Я тоже посмотрел наверх – в высоком синем небе мерцали звёзды.       – Запуганные у нас все. Оно, конечно, и правильно, дисциплина важна, но…       Он прервался и остановился.       – У вас тут поспокойнее, – и на меня взгляд поднял. – И люди подобрее.       Ну да, подобрее, как же. Я бы, может, с ним и поспорил, но ведь ему есть с чем сравнивать в отличие от меня. Хотя нет, не в этом причина.       А в том, что спорить с ним ну совершенно не хотелось. Не сейчас.       А глаза у него так блестели. Или это звёзды в стёклах очков отражались, не знаю. Но засмотрелся я на него. Кирилл. И что он забыл здесь, в нашем-то Институте? Ему бы другими науками заниматься, а не в космическом мусоре ковыряться без всякой пользы для человечества. Нельзя такому человеку с Зоной работать. Но разве разуверишь его? Он ведь упёртый. Он ведь аж светится, сияет весь, когда ему бирюльку новую, неизученную с Зоны приносишь…       Обнял я его тогда. Единственный раз за всё наше знакомство. А он тёплый такой. И хрупкий совсем, мальчишка, котёнок. И нежность меня такая накрыла, чувство такое, что хотелось, чтобы Кирилл в безопасности был, заботиться о нём хотелось. Чтобы он бросил всю эту дрянь, чтобы другое занятие себе нашёл. Нельзя такому с Зоной работать...       Дурак я, не сказал ему об этом. Может, тогда бы он меня послушал. Может, под градусом и удалось бы отговорить его, убедить заняться чем-нибудь более безопасным. А я не сказал, дурак эдакий, не убедил. На смерть повёл мальчика, собственными руками толкнул в темноту, в неизвестное.       Борщ, – говорит, – это суп такой со свеклой. А я ведь никому не рассказал, знаешь?