Три возраста Потрошителя

      Потрошителю восемнадцать, и он завораживает. Мы шатаемся по улицам Лондона после заката, я смотрю на него и жду, что он решит. Магия или развлечения. Или развлечения с магией. В одну ночь мы переворачиваем все телефонные будки на улице и поджигаем сваленные в кучу телефонные справочники – и смеемся, когда с наших ладоней срываются огоньки. В другую ночь мы заваливаемся в клуб, и Потрошитель берет в руки гитару – а я смотрю на него, и мне кажется, что ничего прекраснее я в жизни не видел. И под утро в опустевшем клубе, по уши накаченный экстази, Потрошитель рассказывает уборщику – а на самом деле вещает в пустоту, потому что ему нравится слушать собственный голос, – всю мифологию от начала времен: путая пантеоны, мешая английский с шумерским и витиевато ругаясь на латыни, когда забывает очередное длинное имя бога.       Мы с гордостью смотрим на свежие татуировки, Потрошитель смотрит на татуировку, а я смотрю на него и не могу поверить, что отныне мы действительно связаны.       Руперту сорок, и он разочаровывает. Мы сидим в баре в этом богом проклятом городке в Калифорнии, я смотрю на него и не нахожу Потрошителя. Твид и хорошие манеры. Как броня, которую он почти не снимает теперь даже при мне. Как будто она приросла и проросла. Последний раз, когда я видел его по-настоящему прежним, это была магия. Только ей оказалось под силу вытащить моего Потрошителя. Я смотрю на Руперта и хочу знать: как он стал тем, что всегда ненавидел? Ненавидит ли он себя за это каждый день, когда глядит в зеркало? Или ненавидел, когда из отражения на него смотрел Потрошитель, и Руперт так старался стереть его оттуда, что добился успеха? И что осталось внутри? Наша дружба закончилась, говорит он. Но мы никогда не были друзьями.       Руперт допивает свое накачанное снотворным пиво, и это хорошо, потому что у меня на него свои планы. Несколько капель скатываются с края стакана, я машинально протягиваю руку и ловлю их у подбородка Руперта. Он перехватывает мое запястье, а я смотрю ему в глаза – и безнадежно ищу Потрошителя.       Джайлзу шестьдесят, и это слишком поздно. Мы сидим в старом ночном клубе в городе, где все началось. Теперь это почти респектабельное заведение, подстать нам. На стене возле нашего столика висит в рамочке фотография Потрошителя с гитарой, и я стараюсь не коситься на нее. Человек, сидящий напротив меня со стаканом виски больше не Потрошитель. Не Наблюдатель. Кто же он? В полумраке мне кажется, что я вижу в нем свое отражение: слабые отголоски магии, бледная татуировка на предплечье, отпечаток возраста во всем облике. Джайлз говорит, что я наконец-то повзрослел, и усмехается. Я повзрослел, а он постарел, и в его глазах – смерть всех этих детей. Мы сидим до утра, и Джайлз смотрит на седого уборщика – может, того же самого, – но молчит. Никакого шумерского.       Мы выходим в сырую лондонскую погоду, Джайлз раскрывает зонт и собирается уходить. Я ловлю его за локоть и разворачиваю к себе. Я смотрю на него – и вижу его.