я выжгу

пляши, моя радость, пляши, моя боль, разрывая единство больной души. ты чувствуешь запах запёкшейся крови? слышишь ли крики забытых имён?

Королевы прекрасны в глазах народа. Словно спустившиеся белоснежные ангелы с безоблачных небес. Восседают на троне из сложенных горой почерневших костей, постоянно и неотрывно истекающих кровью. Сначала она с неприязнью и отвращением в лице смотрела на всё это, но потом поняла. Оно — неотвратимая часть её, будто новый орган, поддерживающий жизнь, которую она точно не заслужила. Так говорят голоса. Непорочные, невинные, святые до глубины души, и от этой святости становится только гаже простым ущербным выродкам, которых можно сжечь одним взмахом тонкой ручки. И они затрясутся от гнетущего страха, преклоняясь перед Ней в коленях, раздаривая тешащее её Величество подобострастие, слишком чрезмерное, слишком забавляющее её. Затрясутся, как упавшие в самые извне звонкого тщеславия осенние листы, сгорят замертво. Легко, неприхотливо, без единого вопящего крика, что словно музыка для её ушей — переливается, наполняя пустые вены странным блаженством. Они безотказно повинуются, питаются яркими лучами от их ангельских образов, парализующих бренные тела. У Хистории на небе выжгли солнце, оставив её кружиться под пеплом, что заставляет вести безумную пляску по ветхой линии жизни. Демоны у самого сердца науськивают её, напевают сладостные песни, говоря, что там — за той половиной мира, где рубится нить света и начинается пугающая темнота, только там найдётся её покой. Слова дорогого отца ложатся на плечи одной стороной плавно, словно лечебная мазь — успокаивает, предлагая окунуться в незыблемый сон. Но с другой бьют жёстким хлыстом, оставляя на белой-белой коже глубокие шрамы, пламенем полыхающие. И Хистория чувствует, как у бёдер свернулся подлый, змеиный ком, шипящий ей пресловутые, омерзительные слова, лижущий кровоточащие раны у самой грудной клетки. И она позволяет себе подумать, что в этом есть своя доля хорошего, к чему она стремилась с незапамятных лет. — Это привилегия, Ваше Величество, повеситься с вами на одной петле. И капли крови, упавшие на белоснежные крылья, превращаются в чёрные, гнилые пятна. Стереть их невозможно тяжело, и они укрываются в тёмные, полуночные чащи, чтоб никто не заметил их покрывшегося чернотой вида. Белое запачкать проще всего. Потому что ангелы — не бескрылые, не простые божьи твари, отбирающие, как демоны, утекающие в беспечный океан капли доброты, которую она в себе больше не чувствует. Её Величество выдыхает холодный воздух, на лице вырисовывается подобие улыбки. Кривой. Как и несовершенной походки местных тщедушных девиц.

Отравленные обещания, как и яд, протекающий в её крови с рождения, вкусные, наверное. Да, Имир? Приятно ли жить бок о бок с чудовищем? Хотя ты же сама им являешься, я забыла.

Одинокий монстр королевы, которого она считала самым преданным, послушным и прилежным поданным, однажды принёс на порог алые-алые розы. С шипами, тянущими свои маленькие ручонки к её небесным глазным яблокам, желая проткнуть их до основания, до состояния неразличимого месива, с удовольствием которое одинокий монстр испробует на вкус. Наконец-то она попробует небо, мечтает Имир. Оно такое же солёное, как и ненавистное море? Сочное, как усыпляющая трава среди переплетающихся бесконечностей? Одни бесконечности длиннее других, учит своего самого нежного предателя танцующая в шифре из ласковых слов Хистория.

А целовать предателей так приятно, ты же знаешь, Имир? Сама не раз пробовала. Пожирая меня отвратно-желанным взглядом.

«Выпейте вина, моя Королева» — выплёвывает слова монстр, отказываясь от протянутой, влекущий в безудержный вальс, руки. Розы не меняют цвет, как ты — свои гнусные обещания. Впиваться в губы, расшитые розами, что изнывают от заполненности ядом, невыносимо мерзко вкусно. Ангелы не живут долго, напоминает каждый миллиметр смуглой кожи, которую так невозможно приятно раздирать от жарких, дразнящих поцелуев. Кто тут ещё любит вкусить не совсем людской крови, тешится Хистория, смеётся брезгливо. Блеклый стон теряется где-то между смятых простыней. Хрупкое на первый взгляд тело буквально танцевало под проворными пальцами Имир, изгибаясь так, будто в ней не было костей. Имир рычала, подобно оголодавшему зверю, оставляла тёмные отметины на ломких плечиках. Хистория шумно вдыхала и выдыхала через рот, растягивалась в ухмылке, замечая на тёмной шее опечатки от овальных ноготков. Рейс целует бездумно, покрывает гибкое тело, дыша туманом, целует ключицы влажными, ледяными губами, под которыми, казалось, промерзали снежинки. Неужели ты такая холодная? Неужели холод зачаровал твоё чёрствое сердце? Одинокий монстр зарывался в идеальных золотистых волосах, обрамляя их своими следами. Они закутались в эфемерном пространстве кусачей близости, любящей вскрывать старые раны и чертить новые. А остатки забытой, доброй в ней девочки роняли непрошенные слёзы. Имир умело смахивала их, солёные бусины сжигали клеточки языка, не оставляли живого места. И вдыхая снова только её неукротимый запах, ощущая выпирающие кости под белёсой кожей, Хистория переплетается с ней. Упивается. И снова. И снова тот знакомый до сладкой дрожи привкус яда на покусанных губах. Дикость, своенравие лишь забавляет её Величество, когда она стирает с щёк дорожки кровавые, похожие на расплывшуюся в цветущую весну пыльцу. Воинственная волчица, потрёпанная временем. Буйная, длинная река облегает обуглившееся тело, Имир чувствует на себе тяжесть оков, куда её хотят запрятать, ощущает продрогшие ладони на горящей груди и говорит Королеве, что крылья её почернели не полностью. Но Рейс чувствует, как чёрные обрубки ломают напополам лопатки с хрустом, от которого уши пронзительно звенели. На глазах Хистории тлеют жизни, когда она слышит едва различимое кому-то, но самое понятное ей, совсем тихое, но для неё каждая буква этого слова была раскатом грома, оглушительным пушечным выстрелом, крепко вонзающимся ножом… Криста… Хистория пуста, она сама это знает. Аморально-пустые сны шепчут развратные колыбельные, разбитые зеркала повсюду не могут причинить боли пустой оболочке. Ведь так? Ведь ничего не чувствовать теперь так легко? Грифель, которым она неотрывно петляла по линиям заблудших душ, сломан, и исступленно дёргающаяся рука чертит неразборчиво и криво утекающие восвояси проклятья. И она вдруг начинает, не выдерживая, надрывисто и истерически смеяться, а щёки наливаются алым соком. Она не ушла навсегда, оглушает осознание Королеву Хисторию. Она оставила гнилые семена, вот-вот готовые проклюнуться и зацвести колючими кустарниками где-то в районе лёгких.

ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ! И никогда не будет. Никогда.

P.S. Сдохни, сука.

— Что же будет, если наша Криста не умрёт героически, спасая кого-то? Не сложат оду в её честь. Какая жалость. Она дёргает твёрдые локти на себя — недоверчивый взгляд колется в ребро остриями заточенных зубчиков, заставляет её рассмеяться легко, непринуждённо, глаза закрывая и опускаясь на пылающий пол. Имир сопротивляется, харкает кровью, и Хистории это нравится, она улыбается гадко, невесомо касается лба своей настоящей девочки, целованной каменистыми глыбами, что она взрастила на этой земле. Шрамы, будто её собственные рисунки, красуются на Одиноком монстре, словно клеймо. Волка не приручишь, растягивает Имир, встречаясь с ней презренным взглядом. Но она засыхает, словно плоды боярышника, колышущиеся на ветру, и Хистория, наблюдая за вянущими ягодами, вкушает их, прожигает в девочке-создавшей-мир многогранные дыры. Не сладкие, не горькие, не кислые, но всё-таки приятные. Как и оболочка, в которой догорают последние разожжённые костры разрывающей тоски. Бесполезная, как и сгнившие плоды. Стёртая в пыль девочка-которая-сама-доброта поёт в темноте, тихо, чуть всхлипывая, приглушённо. Что-то утешающее. Извинения. Она стучит по железной клетке, пытается дозваться, но отчаянные крики расплываются, ударяются о камни. Девочка, имени которой больше нет, день ото дня шепчет, надеясь достучаться, надёжное «Имир». Тут темно, сыро, невообразимо холодно и больно, но падающая к забвению, что с радостью раскроет ей свои затерянные объятья, безымянная фигурка не поддаётся искушению исчезнуть навеки, не сбегает от собственных страхов. Возвращаться в полной безысходности, растоптанной по чавкающей после дождя земле, убегать украдкой в наполненный духами мир даже забавно. Но немного. Когда-то она расцветала дикой вишней, запечатлевала на тёплых губах глупые-глупые слова. Когда-то она была под её защитой. И сама защищала. Давно. Она рвёт горло и просит свою не_сестру позволить быть под защитой Имир. Призраки лживы. Она слишком долго врала, а ложь обожает время. То, что отравляет, уносит, залечивает, оставляет. Циничная ложь ткёт девочке полотно, в котором так тепло и уютно. И она опять врёт. Лжи нет конца. Холод, тишина, ночь — вечные спутники — не исчезают, играя с ней в отражения. — Я так устала… Скажи мне, Имир. Тяжело держать на себе целый мир? В воспоминаниях одинокого монстра маленькая девочка со звёздочками-веснушками по лицу шатается под проливным дождём, а на руках её только раздробленные конечности детей. Она не старается предаваться извилистым лианам её памяти. Имир привыкла видеть перед глазами испуганные до смерти лица, привыкла знать запах человеческого мяса, привыкла к напрасным попыткам стереть это всё. Она заверила себя, что это правильно. Хорошо. Она уверена, что в скором времени такая ложь станет непоколебимой истиной. Хистория кладёт ладони ей на плечи, и она мелко вздрагивает. Чернильные кляксы прорастают быстрее, набирают темп. Рейс признаться дурно, что в горле застрял горький лёд. — Убивать — это хорошо, Имир. Это не порок. Имир обещает ей перерезать горло, на что Хистория, шурша складками шелкового платья, улыбается вызывающе, дразняще. Сочетая в себе сладковатую гниль и плен грехов. Она вновь и вновь грозится пролить потоками ангела кровь, вынуть превратившееся в кусок льда сердце, разодрать его в клочья, а после жадно пить живительный сок, будто её мучает жажда. Она не из тех, кто сдаётся. Фальшивые обещания уже с её стороны вгоняют Хисторию в необычайное удивление. Королева хлопает ресничками — быстро-быстро, продолжает вертеться до боли в ногах, до мозолей на гладких подушечках пальцев. До кровавых следов от корсета, сдавливающего грудь. Металл прорезает её, но разве мёртвое сердце чувствует что-то? В его смехотворных объедках промерзает затяжная зима. Внутренняя сталь под натиском кудесницы-боли заржавела. И не даёт протиснуться чему-то, кроме гордыни, ярости и набегающей бурей тьмы. — Ненавидеть меня — гиблое дело, золотце. Она не вернётся, не жди. Настойчивый поцелуй вытягивает потухающую искру надежды. Требовательный язык врывается Имир в рот, и блондинка облизывается. Чувствовать внутри неутолимо бьющееся существо чертовски… Приятно? И снова этот предательски знакомый привкус яда на губах. Голос девочки, у которой нет имени, скатывается по скользкой стене, падает, оказавшись во власти насмехающейся не_сестрицы. Вовсе не слышный шёпот превращается в тянущееся эхом «Имир». Хистория пожирает её изнутри, вьёт себе гнездо, заявляя остаться насовсем. Но она обещает вернуться, её принцип — не отпускать. Видимо, это единственное, в чём они с ней схожи. В божестве заключена наша собственная погибель.